 Увеличить |
135
Происхождение греха.
Грех, как он нынче ощущается повсюду, где господствует или
некогда господствовало христианство, — грех есть еврейское чувство и
еврейское изобретение, и с точки зрения этого заднего плана всей христианской
моральности христианство на деле добивалось того, чтобы “оевреить” весь мир. В
какой мере удалось ему это в Европе, тоньше всего ощущается в той степени
чуждости, каковую все еще сохраняет греческая древность — мир, лишенный чувства
греха, — по отношению к нашим восприятиям, несмотря на всю добрую волю к
сближению и усвоению, в которой не испытывают недостатка целые поколения и
множество превосходных людей. 2Лишь когда ты покаешься, смилостивится
Бог над тобою” — у какого-нибудь грека это вызвало бы хохот и досаду: он сказал
бы: “Так могут ощущать рабы”. Здесь в качестве предпосылки допущен некто
Могущественный, Сверхмогущественный и все-таки Мстительный: власть его столь
велика, что ему вообще не может быть нанесено никакого ущерба, кроме как в
пункте чести. Каждый грех есть оскорбление респекта, некий crimen laesae
majestatis divinae — и ничего больше этого! Самоуничижение, унижение, валяние в
пыли — таково первое и последнее условие, с которым связана его милость, —
стало быть, восстановление его божественной чести! Причиняется ли грехом поверх
этого вред, насаждается ли им глубокое, растущее зло, охватывающее и душащее,
как болезнь, одного за другим, — все это ничуть не заботит этого
тщеславного азиата на небеси: грех есть прегрешение перед ним, не перед
человечеством! — кому он даровал свою милость, тому дарует он и эту беззаботность
к естественным последствиям греха. Бог и человечество мыслятся здесь настолько
разъятыми и противопоставленными, что, в сущности, перед последним вообще не
может быть совершено никакого греха, — всякий поступок должен
рассматриваться лишь в своих сверхъестественных последствиях, отнюдь не
в естественных: так волит этого еврейское чувство, которму все естественное
предстает чем-то недостойным самим по себе. Греку, напротив, ближе
оказывалась мысль, что даже кощунство может обладать достоинством, даже воровство,
как у Прометея, даже убой скота, как обнаружение безрассудной зависти, —
случай Аякса: это было их потребностью — возвести преступление в достоинство и
сотворить его с достоинством, изобрести трагедию — некое иск4сство и
некое удовольствие, которое глубочайшим образом осталось чуждым еврею, несмотря
на всю его поэтическую одаренность и склонность к возвышенному.
136
Избранный народ.
Евреи, чувствующие себя избранным народом среди прочих
народов, и потому именно, что они суть моральный гений среди народов (в силу
способности глубже презирать в себе человека, чем это присуще
какому-либо народу), — евреи испытывают от своего божественного монарха и
святого угодника наслаждение, аналогичное тому, какое французское дворянство
испытывало от Людовика ХIV. Это дворянство выпустило из рук все свое могущество
и самовластие и стало презренным: дабы не чувствовать этого, дабы смочь забыть
это, требовались королевский блеск, королевский авторитет и полнота власти, не
имеющие себе равных, к чему лишь дворянство имело открытый доступ. Когда,
сообразно этой привилегии, возвысились до высоты двора и, озираясь с нее,
увидели все нижележащее презренным, тогда совесть утратила всякую
чувствительность. Таким умышленным образом все больше громоздили башню
королевской власти в облака, используя для этого последние кубики собственной
власти.
137
Говоря притчей.
Некто Иисус Христос был возможен лишь среди иудейского
ландшафта — я имею в виду ландшафт, над которым постоянно нависало мрачное и
выпуклое грозовое облако сердитого Иеговы. Только здесь в денной и нощной
поголовной постылости было восчувствовано редкостное, внезапное, сквозное
свечение одного-единственного солнечного луча, как чудо “любви”, как луч
незаслуженнейшей “милости”. Только здесь мог Христос грезить о своей радуге и
небесной лествице, по которой Бог низошел к человеку; ясная погода и солнце
повсюду еще значились слишком правилом и повседневностью.
138
Заблуждение Христово.
Основатель христианства полагал, что ни от чего не страдали
люди сильнее, чем от своих грехов: это было его заблуждением, заблуждением
того, кто чувствовал себя без греха, кому здесь недоставало опыта! Так
исполнялась его душа дивной, фантастической жалости к страданию, которое даже у
его народа, изобретателя греха, редко оказывалось большим страданием! — Но
христианам пришло в голову задним числом оправдать своего учителя и
канонизировать его заблуждение в “истину”.
139
Цвет страстей.
Натурам, подобным апостолу Павлу, свойствен “дурной глаз” на
страсти; они узнают в них только грязное, искажающее и душераздирающее, —
оттого их идеальный порыв сводится к уничтожению страстей. Божественное видится
им полностью очищенным от них. Совершенно иначе, чем Павел и иудеи, греки
устремляли свой идеальный порыв как раз на страсти, любя, возвышая, золоча,
боготворя их; очевидно, они чувствовали себя в страсти не только счастливее, но
также чище и божественнее, чем в других состояниях. — А что же христиане?
Хотели ли они стать в этом иудеями? Может быть, они и стали ими?
|
