 Увеличить |
9
Наши извержения.
Неисчислимые качества, усвоенные человечеством на ранних
ступенях развития, но в столь слабой и зачаточной форме, что никому не
удавалось воспринимать само это усвоение, выявляются внезапно, спустя
длительное время, быть может, по прошествии столетий: в промежутке они и стали
сильными и зрелыми. Некоторым эпохам, как и некоторым людям, по-видимому,
совершенно недостает того или иного таланта, той или иной добродетели, но пусть
тот, у кого есть время ждать, дождется только внуков и правнуков, — они уж
вынесут на свет душевные глубины своих дедов, те самые глубины. о которых деды
и знать не знали. Часто уж сын оказывается предателем своего отца: этот
последний понимает себя самого лучше, с тех пор как у него есть сын. Во всех
нас есть скрытые сады и насаждения, а если употребить другое сравнение, все мы
— нарастающие вулканы, которые дожидаются часа своего извержения, —
насколько, однако, близок или далек этот час, этого, конечно, никто не знает,
даже сам “Господь Бог”.
10
Некий род атавизма.
Редких людей какого-либо времени я охотнее всего понимаю как
внезапно появляющихся отпрысков прошедших культур и их сил: словно атавизм
некоего народа и его нравов — в них и в самом деле есть еще нечто такое, что
следовало бы понять! Теперь они выглядят чужими, редкими,
необыкновенными, и тот, кто чувствует в себе эти силы, вынужден выхаживать,
защищать, чтить, взращивать их вопреки противящемуся чужому миру; тогда он
станет либо великим человеком, либо свихнувшимся чудаком, если только вообще не
погибнет вовремя. Прежде эти редкие свойства были обыкновенным явлением и,
стало быть, считались чем-то вполне обыденным: они никак не выделялись. Быть
может, само наличие их требовалось им предполагалось; достичь с их помощью
величия было невозможным уже по одному тому, что отсутствовала опасность стать
с их помощью безумным и одиноким. Охранительные поколения и касты
народа суть преимущественно те, в которых налицо такие отпрыски старых
влечений, тогда как подобный атавизм едва ли еще возможен там, где налицо
слишком быстрая смена рас, привычек, оценок. В развитии народов темп
имеет то же значение, что и в музыке; в нашем случае абсолютно необходимо
Andante развития, как темп страстного и неторопливого духа, — а таков именно
дух консервативных поколений.
11
Сознание.
Сознательность представляет собою последнюю и позднейшую
ступень развития органического и, следовательно, также и наиболее недоделанное
и немощное в нем. Из сознательности происходят бесчисленные промахи, вследствие
которых зверь, человек гибнет раньше времени — “сверх рока”, как говорит Гомер.
Не будь смирительная рубашка инстинктов гораздо более могущественной, она не
служила бы в целом регулятором: человечество должно было бы погибнуть от своих
извращенных суждений и бредов наяву, от своей неосновательности и легковерия,
короче, от своей сознательности; да, оно погибло бы, или, скорее, его бы давно
уже не существовало! Прежде чем какая-либо функция образуется и достигает
зрелости, она представляет собою опасность для организма: хорошо, если она на
время как следует порабощается! Так изредка порабощается и сознательность — и
не в последнюю очередь тем, что ею гордятся! Думают, что здесь и заключается сущность
человека; устойчивое, вечное, последнее, изначальное в нем! Считают
сознательность какой-то единожды данной величиной! Не признают ее роста, ее
перебоев! Принимают ее за “единство организма”! — Эта жалкая переоценка и
непонимание сознания приводит к весьма полезным последствиям, так как тем самым
предотвращалось слишком скорое формирование его. Поскольку люди мнили
себя сознательными, они прилагали мало усилий к тому, чтобы приобрести
сознательность, — еще и теперь дело обстоит не иначе! Это все еще
совершенно новая и впервые лишь предносящаяся взору, едва ли ясно различимая задача
— органически усвоить знание и сделать его инстинктивным, — задача,
открытая лишь тем, кто понял, что до сих пор нами органически усваивались лишь заблуждения
и что вся наша сознательность покоится на заблуждениях!
12
О цели науки.
Как? Последняя цель науки в том, чтобы доставлять человеку
как можно больше удовольствия и как можно меньше неудовольствия! А что, если
удовольствие и неудовольствие так тесно связаны друг с другом, что тот, кто хочет
иметь возможно больше первого, должен иметь возможно больше и
второго, — что тот, кто хочет преуспеть в “небесном восхищении”, должен
быть готовым и к “смертной скорби”? И, пожалуй, так оно и есть! Стоики, по
крайней мере, полагали, что так оно и есть, и были последовательны, когда стремились
к возможно меньшему количеству удовольствий, дабы получить от жизни как можно
меньше неудовольствий. (Когда произносили изречение: “Добродетельный — самый
счастливый”, это было не только школьной вывеской для массы, но и
казуистической тонкостью для утонченных.) И сегодня все еще вам дано на выбор:
либо возможно меньше неудовольствия, короче, отсутствие страданий — в
сущности, социалистам и политикам всех партий не следовало бы, по-честному,
обещать своим людям большее, — либо возможно больше неудовольствия в
качестве расплаты за избыток тонких и малоизведанных удовольствий и радостей!
Если вы решитесь на первое, если вы вознамеритесь таким образом подавить и
уменьшить страдания человека, ну, так вам придется подавить и уменьшить также и
способность к наслаждениям. В самом деле, можно с помощью науки содействовать
как одной, так и другой цели! Ее популярность, возможно, и по сей день вызвана
ее способностью уничтожать наслаждения человека и делать его более холодным,
более статуеобразным, более стоичным! Но она могла бы предстать и как великая даятельница
страданий — и тогда, быть может, открылось бы одновременно и ее
противодействие, ее чудовищная способность освещать новые звездные миры
радостей!
|
