 Увеличить |
309
Из седьмого одиночества.
Однажды странник захлопнул за собою дверь, остановился и
начал плакать. Потом он сказал: “Этот сыр-бор вокруг истинного,
действительного, немнимого, достоверного! Как я зол на него! Отчего меня
погоняет как раз этот мрачный и пылкий погонщик! Мне хотелось бы отдохнуть, но
он не дает мне этого. Что только не соблазняет меня остановиться! Повсюду
раскинулись сады Армиды: и, значит, все новые разрывы и новые горечи сердца! Я
должен дальше влачить ноги, эти усталые, израненные ноги; и, поскольку мне
приходится делать это, часто я угрюмо озираюсь на прекраснейшее, не смогшее
меня удержать — оттого именно, что оно не смогло меня удержать!”
310
Воля и волна.
Как жадно подступает эта волна, словно рассчитывая достичь
чего-либо! С какой страшащей проворностью вползает она в сокровеннейшие уголки
скалистых ущелий! Кажется, она хочет кого-то опередить; кажется, что там
запрятано нечто, имеющее цену, большую цену! — И вот она возвращается,
чуть медленнее, все еще совсем белая от волнения, — разочарована ли она?
Нашла ли она то, что искала? Притворяется ли разочарованной? — Но уже
надвигается другая волна, более ненасытная и дикая, чем первая, и вновь душа
ее, казалось бы, исполнена тайн и прихотей кладоискателя. Так живут волны — так
живем мы, волящие! — большего я не скажу… — Вот как? Вы не доверяете
мне? Вы сердитесь на меня, вы, прекрасные чудовища? Боитесь, что я выдам всю
вашу тайну? Что ж! Сердитесь себе, вздымайте свои зеленые опасные туловища как
можно выше, воздвигайте стену между мною и солнцем — совсем как теперь!
Истинно, уже ничего не осталось от мира, кроме зеленых сумерек и зеленых
молний. Поступайте, как вам вздумается, вы, спесивцы, ревите от удовольствия и
злобы — или заново ныряйте, стряхивайте в глубину свои изумруды, разбрасывайте
повсюду свои бесконечные белые космы пены и брызг — меня устраивает все это,
ибо все это так идет вам, и я так признателен вам за все: как же это я стану вас
выдавать! Ибо — заметьте себе! — я знаю вас и вашу тайну, я знаю ваш
род! Вы ит я, мы ведь одного рода! — Вы и я, у нас ведь одна тайна!
311
Преломленный свет.
Не всегда бываешь храбрым, и в миги усталости можешь,
пожалуй, позволить себе и жалобу. “Так тяжело причинять людям боль, — но
это, увы, необходимо! Какая нам польза жить скрытно, если мы не хотим
удерживать при себе свою досаду? Не разумнее ли было бы жить в мирской суете и
исправлять в отношениях с отдельными людьми то, в чем приходится грешить по
отношению ко всем? Быть глупым с глупцом, тщеславным с тщеславцем, мечтательным
с мечтателем? Разве это не было бы справедливым, когда вокруг царит такое
заносчивое отклонение во всем? Стоит лишь мне услышать о злых действиях против
меня со стороны других — разве первым моим чувством не бывает чувство
удовлетворения? Так и надо! — говорю я им как бы, — ведь я мало в чем
похож на вас, и на моей стороне так много правды; все-таки проведите денек за
мой счет, как вам сможется! Вот мои недостатки и промахи, вот мои грезы, моя
безвкусица, моя запутанность, мои слезы, мое тщеславие, мои совиная укромность,
мои противоречия! Тут вам есть чему посмеяться! Так смейтесь же и радуйтесь! Я
не злюсь на закон и природу вещей, которым угодно, чтобы недостатки и промахи
вызывали радость! — Конечно, некогда были “более прекрасные” времена,
когда могли еще при каждой более или менее новой мысли чувствовать себя столь незаменимыми,
что выбегали с нею на улицу и кричали первому попавшемуся: “Смотри!
Царство Небесное приблизилось!” — Я не почувствовал бы своего отсутствия, если
бы меня не было. Можно обойтись без всех нас!” — Но, как сказано, мы не думаем
так, покуда мы храбры: мы тогда вовсе не думаем об этом.
312
Моя собака.
Я дал своей боли имя и зову ее “собакой” — она столь же
верна, столь же назойлива и бесстыдна, столь же занимательна, стол же умна, как
и всякая другая собака, — и я могу прикрикнуть на нее и выместить на ней
свое дурное настроение, как это делают другие со своими собаками, слугами и
женами.
313
Никаких изображений мученичества.
Я хочу поступить, как Рафаэль, и не изображать больше
никаких мученических сцен. В митре достаточно возвышенных вещей, чтобы искать
возвышенное там, где оно связано тесными узами с жестокостью; к тому же мое
честолюбие ни чуть не было бы удовлетворено, если бы мне вздумалось строить из
себя изощренного палача.
|
