 Увеличить |
13
К учению о чувстве власти.
Благодеянием и злодеянием упражняются в своей власти над
другими — большего при этом и не желают! Злодеянием мы достигаем этого
с теми, кому впервые должны дать почувствовать нашу власть, ибо страдание в
этом отношении гораздо более впечатлительное средство, чем удовольствие:
страдание всегда спрашивает о причине, тогда как удовольствие склонно
оставаться при самом себе и не оглядываться. Благодеяние и
благожелательность мы распространяем на тех, кто уже находится в какой-нибудь
зависимости от нас (т. е. привык думать о нас, как о своей причине); мы
желаем приумножить их власть оттого, что таким образом приумножаем свою
собственную, или мы хотим показать им всю выгоду того, что значит — быть в
нашей власти, — тогда они в большей мере довольствуются своим положением и
с большей враждебностью и боевой готовностью относятся к врагам нашей
власти. Приносим ли мыф при благо_ или злодеяниях какие-либо жертвы, это ничуть
не изменяет значимости наших поступков; даже если мы отдаем этому свою жизнь,
как мученик ради своей церкви, эта жертва приносится нашему стремлению
к власти или с целью сохранения нашего чувства власти. Ибо тот, кто чувствует:
“я обладаю истиной”, - какими владениями он не поскупится, дабы сохранить это
ощущение! Чего только он не вышвырнет за борт, чтобы удержаться “наверху”, -
т. е. над другими, лишенными “истины”! Разумеется, состояние, при
котором мы причиняем зло, редко бывает столь приятным, столь
беспримесно-приятным, как то, при котором мы делаем добро, — это означает,
что нам все еще недостает власти, или выдает нашу досаду на этот недостаток;
отсюда проистекают новые опасности и неопределенности в отношении нашей
наличной власти, обволакивающие наш горизонт перспективами мести, насмешки,
наказания, неудачи. Лишь для самых ненасытных сластолюбцев чувства власти может
быть приятнее придавить строптивого печатью власти: для тех, кому тягостен и
скучен вид уже порабощенного (который, в качестве такового, и есть предмет
благоволения). Все сводится к тому, как привыкли мы приправлять свою
жизнь; это дело вкуса — какой именно прирост власти нам больше по душе:
медленный или внезапный, надежный или рискованный и отчаянный — та или иная
приправа ищется сообразно темпераменту. Легкая добыча кажется гордым натурам
чем-то презренным, они испытывают наслаждение лишь при виде несломленных людей,
которые могли бы стать им врагами, и равным образом при виде всех
труднодостижимых сокровищ; к страждущему они часто бывают суровы, ибо он
недостоин их стремления и гордости, — но тем обязательнее предстают они
перед равными, борьба и состязание с которыми, при малейшем поводе,
была бы для них во всяком случае почетна. В сладостном предчувствии этих перспектив
привыкли люди рыцарского сословия к изысканной вежливости во
взаимоотношениях. — Сострадание есть самое приятное чувство у тех, кто
лишен гордости и всяких притязаний на великие завоевания: им легкая добыча — а
таков и есть каждый страждущий — представляется чем-то восхитительным. Люди
славят сострадание, как добродетель публичных женщин.
14
Все, что называется любовью.
Алчность и любовь: сколь различны наши ощущения при каждом
из этих слов! — и все же они могли бы быть одним и тем же влечением,
дважды названным: первый раз поносимым с точки зрения людей уже имущих, в
которых влечение несколько приутихло и которые теперь боятся за свое
“имущество”; второй раз с точки зрения неудовлетворенных, жаждущих, и посему
прославляемым как нечто “хорошее”. Наша любовь к ближним — разве она не есть
стремление к новой собственности? И равным образом наша любовь к
знанию, к истине? и вообще всякое стремление к новинкам? Мы постепенно
пресыщаемся старым, надежно сподручным и жадно тянемся к новому; даже
прекраснейший ландшафт, среди которого мы проживаем три месяца, не уверен
больше в нашей любви к нему, и какой-нибудь отдаленный берег дразнит уже нашу
алчность: владение большей частью делается ничтожнее от самого овладения. Наше
наслаждение самими собой поддерживается таким образом, что оно непрерывно
преобразует в нас самих нечто новое, — это как раз и называется
обладанием. Пресытиться обладанием — значит пресытиться самим собою. (Можно
страдать даже от излишка, и даже необузданная страсть к расточительству может
присвоить себе почетное имя “любви”.) Когда мы видим кого-то страдающим, мы
охотно пользуемся предоставившимся поводом овладеть им; это делает, например,
благотворящий и сострадательный; и он называет пробудившуюся в нем похоть к
новому обладанию “любовью”, испытывая при этом удовольствие, как при всяком
новом манящем его завоевании. Но яснее всего выдает себя, как стремление к
собственности, любовь полов: любящий хочет безусловного и единоличного
обладания вожделенной особою, он хочет столь же безусловной власти над ее
душою, как и над ее телом, он хочет один быть любимым и жить и властвовать в
чужой душе как нечто высшее и достойнейшее желаний. Если возьмут в толк, что
это и есть не что иное, как лишить весь мир некоего драгоценного
имущества, счастья и наслаждения; если примут во внимание, что любящий только и
стремится к оскудению и лишению всех прочих домогателей и хотел бы стать
драконом своего золотого руна, как самый неосмотрительный и себялюбивый из всех
“завоевателей” и обирал; если, наконец, сообразят, что самому любящему весь
остальной мир предстает безразличным, водянистым, никчемным и что он готов
принести любую жертву, нарушить любой порядок, оттеснить любые интересы, —
то не перестанут удивляться, что эта дикая алчность и несправедливость половой
любви прославлялась и обожествлялась во все времена — настолько, что из нее
даже позаимствовали понятие самой любви в противоположность эгоизму, тогда как
именно она, пожалуй, и является непосредственнейшим выражением эгоизма. Здесь,
очевидно, творцами этого словоупотребления были неимущие и алчущие, — в
них ведь во все времена не было недостатка. Те, кому в этой области было
отпущено много обладания и насышения, роняли, правда, временами словцо о
“бешеном демоне”, как тот любезнейший и любимейший из афинян, Софокл; но Эрос
всякий раз посмеивался над такими охальниками — они-то и были всегда его
самопервейшими любимцами. — Правда, на земле еще встречается местами
что-то вроде продолжения любви, при котором то корыстное стремление двух лиц
друг к другу уступает место новому желанию и алчности, общей высшей жажде
стоящих над ними идеалов: но кто знает эту любовь? Кто ее пережил? Ее настоящее
имя — дружба. .
|
