 Увеличить |
258
Статуя
человечества. Гений культуры поступает, как Челлини, когда последний отливал
свою статую Персея: жидкой массы могло не хватить, но ее должно было хватить –
и он стал бросать в нее миски и тарелки и все, что попадало ему под руки. Точно
так же этот гений бросает в культуру заблуждения, пороки, надежды, вымыслы и
другие вещи из благородного, как и из неблагородного, металла, ибо статуя
человечества должна быть заполнена и завершена; какое дело до того, что там и
сям будет употреблен низший материал?
259
Культура
мужчин. Греческая культура классической эпохи есть культура мужчин. Что касается
женщин, то Перикл в своей надгробной речи высказал все в словах: с ними обстоит
наилучшим образом, когда среди мужчин о них говорят возможно меньше. –
Эротическое отношение мужчин к юношам было в недоступной нашему пониманию
степени необходимой, единственной предпосылкой всего мужского воспитания
(приблизительно так же, как долгое время у нас высшее воспитание женщин
приобреталось лишь через любовную связь и брак); весь идеализм силы греческой
натуры был направлен на это отношение, и, вероятно, никогда уже молодые люди не
получали столько внимания и любви, такого культивирования их лучших качеств,
как в шестом и пятом веках – в согласии с прекрасным изречением Гёльдерлина:
«ибо, любя, смертный дает лучшее». Чем выше ставилось это отношение, тем ниже
падало общение с женщиной: здесь было существенно только деторождение и
сладострастие – и больше ничего; не существовало никакого духовного общения, не
было даже настоящей любовной связи. Если, далее, принять во внимание, что
женщины были исключены даже из участия в состязаниях и всякого рода зрелищах,
то в качестве духовного занятия им оставался только религиозный культ. –
Если, однако, выводили в трагедии Электру и Антигону, то это выносили именно в
искусстве, не терпя того же в жизни – как мы теперь не выносим все патетическое
в жизни, но охотно терпим его в искусстве. – Женщины имели одну только
задачу – производить могучие прекрасные тела, в которых характер отца продолжал
бы жить по возможности неослабленным, и тем противодействовать
распространяющемуся нервному переутомлению столь высоко развитой культуры. Это
сохранило греческую культуру юной столь долгое сравнительно время: ибо в
греческих матерях греческий гений постоянно возвращался к природе.
260
Предрассудок
в пользу крупного. Люди явно переоценивают все крупное и выдающееся. Это
происходит из сознательного или бессознательного убеждения, что им весьма
полезно, когда человек всю свою силу сосредоточивает на одной области и
превращает себя как бы в один чудовищный орган. Несомненно, для самого человека
равномерное развитие его сил полезнее и благоприятнее: ибо каждый талант есть
вампир, который высасывает кровь и соки из остальных сил, и чрезмерная
производительность может довести до безумия даже самого даровитого человека. И
в области искусств крайние натуры привлекают слишком много внимания; но нужна и
слишком низкая степень культуры, чтобы дать им поработить себя. Люди по
привычке подчиняются всему, что хочет иметь власть.
261
Тираны
духа. Лишь куда западает луч мифа, там жизнь греков светится; в остальном она
мрачна. Греческие же философы лишают себя именно этого мифа; кажется, будто они
хотят из солнечного света уйти в тень и мрачность. Но ни одно растение не
избегает света; в сущности, эти философы искали лишь более светлого солнца; миф
казался им недостаточно чистым, недостаточно сияющим. Они искали этого света в
своем познании, в том, что каждый из них называл своей «истиной». В ту пору
познание еще сияло ярче, чем теперь; оно было еще молодо и ничего не знало о
трудностях и опасностях своих путей; оно могло тогда еще надеяться одним
прыжком достигнуть средоточия всего бытия и исходя из него разрешить загадку
мира. Эти философы имели осязательно-крепкую веру в себя и свою «истину» и
низвергали ею всех своих соседей и предшественников; каждый из них был
воинствующим и насильничающим тираном. Быть может, счастье от веры в обладание
истиной никогда не было большим на земле, но никогда также не были большими
жестокость, высокомерие, тираническое и злое настроение, питаемые такой верой.
Они были тиранами, т. е. тем, чем каждый грек хотел быть и чем он был, когда
мог им быть. Исключение образует, вероятно, лишь один Солон; в своих стихах он
передает, как он отвергал личную тиранию. Но он делал это из любви к своему
делу, к своему законодательству, а быть законодателем есть самая утонченная
форма тирании. И Парменид давал законы, а также, вероятно, Пифагор и Эмпедокл;
Анаксимандр основал город. Платон был воплощенным желанием стать высшим
философским законодателем и основателем государств; он, по-видимому, ужасно
страдал от неосуществленности своего призвания, и на склоне лет душа его была
полна чернейшей желчи. Чем более падало могущесгво греческих философов, тем
более они внутренне страдали от этой желчности и злобности; а когда различные
секты стали защищать свои истины на улицах, души этих женихов истины были
совершенно загрязнены ревностью и злословием; тиранический элемент
свирепствовал отныне, как яд, в их собственном теле. Это множество маленьких
тиранов готовы были съесть живьем друг друга; в них не осталось уже ни одной
искры любви и слишком мало радости от своего собственного познания. – Если
верно вообще, что тираны по большей части погибают насильственной смертью и что
их потомство недолговечно, то принцип этот применим и к тиранам духа. Их
история кратка, насильственна, их влияние на потомство внезапно обрывается.
Почти о всех великих эллинах можно сказать, что они как бы явились слишком
поздно – об Эсхиле, о Пиндаре, о Демосфене, о Фукидиде; проходит одно поколение
– и их влияние совершенно исчезает. Это бурная и грозная черта греческой
истории. Теперь, впрочем, поклоняются евангелию черепахи. Мыслить исторически
почти означает теперь утверждать, будто во все времена история делалась по
принципу: «возможно меньше в возможно дольший срок!» Ах, греческая история
бежит так быстро! Никогда уже не существовало более такой расточительной, такой
безмерной жизни. Я не могу поверить, чтобы история греков шла тем естественным
ходом, который так восхваляют в ней. Они были слишком многообразно одарены для
того, чтобы быть постепенными и продвигаться шаг за шагом, как черепаха в
состязании с Ахиллом; а ведь это называется естественным развитием. У греков
история быстро идет вперед, но так же быстро и назад; движение всей машины
настолько форсировано, что один камень, брошенный в ее колеса, может разорвать
ее. Таким камнем был, например, Сократ; в одну ночь было разрушено столь
изумительно правильное доселе, но вместе с тем слишком быстрое развитие
философской науки. Нельзя счесть праздным вопрос, не нашел бы Платон, избегнув
чар Сократа, еще более высокий тип философского человека – тип, который теперь
навсегда потерян для нас. В предшествующие ему эпохи всматриваешься, как в
скульптурную мастерскую таких типов. Шестое и пятое столетия, однако, обещали,
по-видимому, еще больше и нечто более высокое, чем они дали; но это только и
осталось обещанием и возвещением. И все же вряд ли какая потеря тяжелее потери
типа новой, доселе еще неведомой высшей возможности философской жизни. Но даже
известия о более старых типах дошли до нас по большей части в неудовлетворительном
виде; мне представляется в высшей степени трудным распознать всех философов –
от Фалеса до Демокрита; но кому удастся воссоздать эти образы, тот имеет перед
собой образы сильнейшего и чистейшего типа. Эта способность, впрочем, весьма
редка, ее недоставало даже позднейшим грекам, которые изучали следы древнейшей
философии; в особенности Аристотель, кажется, совершенно теряет голову, когда
стоит перед указанными образами. Поэтому кажется, будто эти дивные философы
жили напрасно или даже будто они должны были только подготовить охочие до
споров и речей ряды сократических школ. Как указано, здесь есть пробел, перерыв
в развитии; случилось, вероятно, какое-то великое несчастье, и единственная
статуя, по которой можно было бы познать смысл и цель этой великой скульптурной
подготовки, разбилась или не удалась; что собственно, случилось – это навсегда
осталось тайной мастерской. – То, что имело место у греков – что каждый
великий мыслитель, мня себя обладателем абсолютной истины, становился тираном,
так что и духовная история приобрела у греков тот же насильственный, торопливый
и опасный характер, который обнаруживает их политическая история, – этот
род событий не был еще исчерпан тем самым: много подобного случалось вплоть до
новейшего времени, хотя постепенно все реже и теперь уже вряд ли с чистой
наивной совестью греческих философов. Ибо в целом противоположное учение и
скептицизм говорят теперь слишком громко и внятно. Период тиранов духа
кончился. В сферах высшей духовной культуры, правда, всегда должно будет
существовать господство, – но это господство отныне находится в руках
олигархов духа. Они образуют, несмотря на все пространственное и политическое
разъединение, единое общество, члены которого взаимно узнают и признают друг
друга, какие бы одобрительные или неодобрительные оценки ни пускали в ход
общественное мнение и суждения действующих на массу газетчиков и журналистов.
Духовное превосходство, которое прежде разъединяло и сеяло вражду, теперь
обыкновенно соединяет; как бы могли отдельные личности утверждать себя и плыть
в жизни по собственному пути вопреки всем течениям, если бы они не видели там и
сям себе подобных, живущих при таких же условиях, и не подавали руки друг
другу, борясь как против охлократического характера половинчатого духа и
полуобразования, так и против нередких попыток учредить тиранию с помощью
массового воздействия? Олигархи нужны друг другу, они лучшие друзья между
собою, они понимают свои отличительные знаки – и тем не менее каждый из них
свободен, каждый борется и побеждает на своем месте и скорее погибает, чем
подчиняется.
|
