 Увеличить |
248
Утешительная
речь отчаявшегося прогресса. Наше время производит впечатление промежуточного
состояния; старые миропонимания, старые культуры отчасти еще живы, новые еще
непрочны и непривычны, а потому лишены законченности и последовательности.
Кажется, будто все становится хаотическим, старое погибает, новое никуда не
годится и становится все бессильнее. Но так случается и с солдатом, который
учится маршировать: в течение некоторого времени он более неуверен и
беспомощен, чем когда-либо, ибо мускулы его движутся то по старой системе, то
по новой и ни одна из них не одерживает решительной победы над другой. Мы
шатаемся, но не следует робеть из-за этого и жертвовать новыми приобретениями.
Кроме того, мы не можем вернуться к старому, мы уже сожгли наши корабли;
остается только быть храбрым, что бы из этого ни вышло. – Будем только идти
вперед, сдвинемся с места! Быть может, наши дела когда-нибудь окажутся
прогрессом; если же нет, то и к нам могут быть отнесены слова Фридриха
Великого, и притом в виде утешения: «Ah, mon cher Sulzer, vous ne connaissez
pas assez cette race maudite, a laquelle nous appartenons».
249
Страдать
от прошлого культуры. Кто уяснил себе проблему культуры, тот страдает от чувства,
сходного с тем, которое испытывает человек, унаследовавший богатство, добытое
неправомерными средствами, или правитель, властвующий благодаря насильственным
действиям своих предков. Он с печалью думает о своем происхождении и часто
испытывает стыд и раздражение. Вся сумма силы, жизненной воли, радости, которую
он обращает на свое достояние, часто уравновешивается глубокой усталостью: он не
может забыть своего прошлого. Скорбно смотрит он на будущее: он знает наперед,
что его потомки, подобно ему, будут страдать от прошлого.
250
Манеры.
Хорошие манеры исчезают по мере того, как уменьшается влияние двора и замкнутой
аристократии; это уменьшение можно ясно заметить от десятилетия к десятилетию,
если уметь наблюдать официальные акты: ибо последние явно становятся все более
плебейскими. Никто уже не умеет утонченно чествовать и льстить; этим
объясняется смешной факт, что в тех случаях, когда теперь необходимо чествовать
(например, великого государственного деятеля или художника), пускаются в ход
слова, выражающие глубочайшее чувство и непоколебимую честную преданность –
благодаря неумелости и отсутствию остроумия и грации. Так, публичная торжественная
встреча людей становится все более неловкой, но кажется более глубокой по чувству
и честной, не будучи таковой на самом деле. – Но должны ли манеры без
конца идти под гору? Мне кажется скорее, что манеры делают крутой разворот и
что мы приближаемся к их низшему уровню. Когда общество станет увереннее в
своих намерениях и принципах, так что последние будут действовать как
формирующие начала (тогда как теперь привитые нам манеры прежних формирующих
состояний все слабее передаются по наследству и через воспитание), тогда
появятся манеры обхождения, жесты и выражения общения, которые должны выглядеть
столь же необходимыми и непритязательно-простыми, как и сами эти намерения и
принципы. Лучшее распределение времени и труда, гимнастическое упражнение как спутник
прекрасных часов досуга, более сильное и строгое размышление, которое сообщает
разумность и гибкость даже телу, принесут все это с собой. – Тут, правда,
с некоторой насмешкой можно было бы вспомнить о наших ученых: действительно ли
они, претендующие быть предшественниками этой новой культуры, отличаются
лучшими манерами? Конечно, нет, хотя их дух и готов к тому; но их плоть слаба.
Прошлое культуры еще слишком сильно в их мускулах: они стоят еще в несвободном
положении и суть наполовину светское духовенство, наполовину – зависимые воспитатели
знатных людей и сословий и, сверх того, искалечены и лишены жизненности
благодаря педантизму науки и устарелым бездушным методам. Следовательно, во
всяком случае по своему телу и часто на три четверти по своему духу они – все
еще придворные старой и даже старческой культуры и в качестве таковых сами
дряхлы; новый дух, который иногда пробуждается в этих старых жилищах, покуда
делает их только еще более неуверенными и боязливыми. В них бродят и привидения
прошлого, и привидения будущего; удивительно ли, что при этом они лишены
любезного выражения и приятной осанки?
251
Будущность
науки. Наука дает тому, кто трудится и ищет в ней, много удовольствия, тому же,
кто узнаёт ее выводы, – очень мало. Но так как постепенно все важнейшие
истины должны стать обыденными и общеупотребительными, то прекращается и это
малое удовольствие; так, при изучении столь изумительной таблицы умножения мы
уже давно перестали радоваться. Если, таким образом, наука сама по себе
приносит все меньше радости и отнимает все больше радости, внушая сомнения в
утешительной метафизике, религии и искусстве, то иссякает тот величайший
источник удовольствия, которому человечество обязано почти всей своей
человечностью. Поэтому высшая культура должна дать человеку двойной мозг, как
бы две мозговые камеры: во-первых, чтобы воспринимать науку и, затем, чтобы
воспринимать не-науку; они должны лежать рядом, быть отделимыми и замыкаемыми и
исключать всякое смешение; это есть требование здоровья. В одной области лежит
источник силы, в другой – регулятор; иллюзиями, односторонностями, страстями
нужно нагревать, а с помощью познающей науки – предупреждать дурные и опасные
последствия чрезмерного нагрева. – Если это требование высшей культуры
останется неудовлетворенным, то можно почти с достоверностью предсказать дальнейший
ход человеческого развития: чем меньше удовольствия будет доставлять интерес к
истине, тем более он будет падать; иллюзия, заблуждение, фантастика шаг за
шагом завоюют свою прежнюю почву, ибо они связаны с удовольствием; ближайшим
последствием этого явится крушение наук, обратное погружение в варварство;
опять человечество должно будет сызнова начать ткать свою ткань, после того как
оно, подобно Пенелопе, ночью распустило ее. Но кто поручится нам, что оно
всегда будет находить силы для этого?
|
