 Увеличить |
152
Искусство
безобразной души. Искусству ставят слишком тесные границы, если требуют, чтобы
в нем имела право высказываться только упорядоченная, нравственно
уравновешенная душа. Как в пластических искусствах, так и в музыке и поэзии
существует искусство безобразной души наряду с искусством прекрасной души; и
самые могущественные действия искусства – умение потрясать души, заставлять
камни двигаться и превращать зверей в людей – быть может, лучше всего удавались
именно этому роду искусства.
153
Искусство
причиняет скорбь мыслителю. Насколько сильна метафизическая потребность и как
трудно дается природе последнее расставание с ней, можно усмотреть из того, что
даже в свободном уме, когда он уже освободился от всего метафизического, высшие
художественные впечатления легко вызывают созвучное дрожание давно онемевшей и
даже разорванной метафизической струны; например, внимая Девятой симфонии
Бетховена, он чувствует себя витающим над землей в звездном храме с мечтою
бессмертия в сердце; звезды как бы сияют вокруг него, и земля опускается все
ниже. – Когда он отдает себе отчет в этом состоянии, он чувствует глубокий
укол в сердце и вздыхает о человеке, который вернул бы ему утраченную
возлюбленную – называется ли она метафизикой или религией. В такие мгновения
проверяется его интеллектуальный характер.
154
Играть
жизнью. Легкость и ветреность гомеровской фантазии была нужна, чтобы ослабить и
на время уничтожить чрезмерно страстный дух и слишком острый рассудок греков.
Когда у них говорит рассудок – сколь грубой и жестокой является тогда жизнь!
Они не обманываются, но они сознательно украшают жизнь ложью. Симонид советовал
своим соотечественникам принимать жизнь как игру; скорбь серьезности была им
слишком хорошо известна (людское горе есть ведь тема песен, которым так охотно
внемлют боги), и они знали, что одно только искусство может даже горе
превращать в наслаждение. Но в наказание за это убеждение ими настолько
овладела страсть к выдумкам, что и в повседневной жизни им было трудно
освободиться от лжи и обмана; ведь вся порода поэтов чувствует склонность ко
лжи и, вдобавок, еще ощущает ее невинность. Эта черта, вероятно, приводила
иногда в отчаяние соседние грекам народы.
155
Вера во
вдохновение. Художники заинтересованы в том, чтобы люди верили во внезапные
озарения, в так называемое вдохновение; как если бы идея художественного или
поэтического произведения, основная мысль философской системы сходила с неба в
виде света благодати. В действительности фантазия хорошего художника или
мыслителя творит постоянно хорошее, посредственное и плохое, но его острое и
опытное суждение отвергает, выбирает, сочетает, как это видно теперь из
записных книжек Бетховена, который постепенно составлял свои великолепнейшие
мелодии и как бы отбирал их из многообразных набросков. Кто различает менее
строго и охотно отдается воспроизводящему воспоминанию, тот при случае может
стать великим импровизатором, но художественная импровизация стоит весьма низко
по сравнению с упорно и серьезно проверенной художественной мыслью. Все великие
гении были великими работниками; они не только неутомимо изобретали, но и
неутомимо отвергали, проверяли, совершенствовали, упорядочивали.
156
Ещё о
вдохновении. Когда продуктивная сила некоторое время накопляется и какая-либо
преграда мешает ей истекать, то в конце концов она изливается так внезапно, как
будто здесь действовало непосредственное вдохновение, без предшествовавшей
внутренней работы, т. е. как будто совершилось чудо. Это создает известную
иллюзию, в сохранении которой, как сказано, тут больше обычного заинтересованы
художники. Капитал именно только накопился, а не сразу упал с неба. Впрочем, и
в других областях существует такое кажущееся вдохновение, например в области
любви, добродетели, порока.
157
Страдания
гения и их ценность. Художественный гений хочет приносить радость, но, когда он
стоит на очень высокой ступени, ему легко недостает участников радости; он
предлагает яства, но никто их не хочет. Это возбуждает в нем иногда
смехотворно-трогательный пафос; ведь, в сущности, он не имеет никакого права
принуждать людей к наслаждению. Его дудка гудит, но никто не хочет плясать:
может ли это быть трагичным? И все же это бывает трагично! – Под конец, в
виде награды за это лишение, он имеет больше удовольствия от творчества, чем
остальные люди от всех иных родов деятельности. Его страдания ощущаются
преувеличенно, потому что звук его жалобы более громок, слова его – более
красноречивы; и иногда его страдания действительно очень велики, но лишь
потому, что столь велики его честолюбие и зависть. Гений знания, вроде Кеплера
и Спинозы, обыкновенно не столь жаден и не производит такого шума из-за своих
на деле гораздо больших страданий и лишений. Он с большей уверенностью может
рассчитывать на потомство и избавиться от современности, тогда как художник, поступая
так, ведет отчаянную игру, при которой сердце его должно исполниться скорбью. В
чрезвычайно редких случаях – когда в одной личности гений творчества и познания
слит с моральным гением – к упомянутой скорби присоединяется еще род скорби,
который надо признать самым невероятным исключением в мире: внеличные и
сверхличные чувства, обращенные к народу, к человечеству, ко всей культуре, ко
всему страдающему бытию, – чувства, которые приобретают ценность лишь в
сочетании с особенно трудными и далекими познаниями (сострадание само по себе
имеет небольшую ценность). – Но какое мерило, какие точные весы есть у нас
для их подлинности? Не надлежит ли быть недоверчивыми в отношении всех, кто
говорит о таких своих чувствах?
|
