 Увеличить |
ОТДЕЛ ТРЕТИЙ:
РЕЛИГИОЗНАЯ ЖИЗНЬ
108
Двойная
борьба со злом. Когда нас постигает бедствие, то его можно одолеть либо устранением
его причины, либо изменением действия, которое оно оказывает на наше
сознание, – т. е. истолкованием его как блага, польза которого, быть
может, уяснится нам позднее. Религия и искусство (равно как метафизическая
философия) пытаются воздействовать на изменение сознания, отчасти через
изменение нашего суждения о переживании (например, с помощью положения: «кого
Бог любит, того Он и наказывает»), отчасти через пробуждение наслаждения
скорбью и вообще эмоцией (что образует исходную точку трагического искусства).
Чем более человек склонен перетолковывать бедствие и приспособляться к нему,
тем менее он способен усмотреть причины бедствия и устранить их; временное
смягчение боли и наркотизация, которыми обыкновенно пользуются, например, при
зубной боли, удовлетворят его и при более серьезных страданиях. Чем более
падает господство религий и всякого рода наркотических искусств, тем основательнее
люди обращают внимание на действительное устранение бедствий; правда, это
наносит ущерб сочинителям трагедий: ибо материал для трагедии все сокращается,
так как область неумолимого и неотвратимого рока все больше сужается, – и
еще вреднее это для священнослужителей: ибо они доселе жили наркотизацией
человеческих бедствий.
109
Скорбь
есть познание. Как хорошо было бы, если бы ложные утверждения священнослужителей,
будто существует Бог, который требует от нас добра, есть страж и свидетель
каждого поступка, каждого мгновения, каждой мысли, который нас любит и через
все несчастья ведет нас к лучшему, – если бы эти утверждения можно было
заменить истинами, которые были бы столь же целебны, успокоительны и
утешительны, как подобные заблуждения! Но таких истин не существует философия
может противопоставить здесь в лучшем случае опять-таки метафизические видимости
(т. е. в сущности тоже не истины). Но трагедия состоит в том, что в эти
догмы религии и метафизики нельзя верить, если соблюдать в сердце и голове
строгий метод истины; и с другой стороны, благодаря развитию человечества мы
стали столь нежными, раздражительными и чувствительными к страданию, что
нуждаемся в сильнейших средствах исцеления и утешения; отсюда возникает
опасность, что человек может истечь кровью от познания истины. Это выражает Байрон
в бессмертных стихах:
Sorrow
is knowledge: they who know the most
Must
mourn the deepest o'er the fatal truth,
The
tree of knowledge is not that of life.
Против
такой печали нет лучшего средства, как обратиться к торжественному легкомыслию
Горация, по крайней мере в самые тяжелые часы душевного затмения, и вместе с
ним сказать себе:
Quid
aeternis minorem consiliis animum fatigas?
Cur
non sub alta vel platano vel hac pinu jacentes –
Но во
всяком случае легкомыслие или меланхолия всякого рода лучше, чем романтическая
реакция и дезертирство – возврат к христианству в какой-либо форме: ибо с ним,
при современном состоянии знаний, абсолютно невозможно согласиться, не запятнав
навсегда своей интеллектуальной совести и не пожертвовав ею перед лицом самого
себя и других. Пусть эта скорбь мучительна, но без скорби нельзя стать вождем и
воспитателем человечества; и горе тому, кто хотел бы стремиться к этому и уже
не имел бы чистой совести.
110
Истина в
религии. В эпоху Просвещения значение религии не было справедливо оценено – в
этом нет сомнения; но точно так же бесспорно, что в последующей реакции на
просветительские идеи человечество опять-таки значительно уклонилось от
справедливости, относясь к религиям с любовью, даже с влюбленностью, и
усматривая в них более глубокое, а иногда и глубочайшее понимание мира; науке
будто бы нужно только освободить это понимание от его догматического покрывала,
чтобы обладать в мифической форме самой «истиной». Полагают – таково
утверждение всех противников Просвещения, – что религии содержат, sensu
allegorico применительно к пониманию толпы, ту древнюю мудрость, которая есть
истинная мудрость, так как вся истинная наука Нового времени приводит к ней, а
не уводит от нее; так что между древнейшими и всеми последующими мудрецами
человечества царит гармония и даже тождество убеждений, и прогресс знаний –
если еще говорить о таковом – относится не к существу знаний, а лишь к способу
их выражения. Все это понимание религии и науки насквозь ошибочно, и никто уже
не решился бы теперь разделять его, если бы красноречие Шопенгауэра не взяло
его под свою защиту – это громогласное красноречие, которое все же лишь через
поколение нашло себе слушателей. Несомненно, что шопенгауэровское толкование
человека и мира дает очень много для понимания христианства и других религий;
но столь же несомненно, что он заблуждался относительно ценности религии для
познания. Он сам здесь был слишком послушным учеником научных учителей своего
времени, которые все без исключения питали слабость к романтике и отреклись от
духа Просвещения; если бы он родился в наше время, он, наверно, не мог бы говорить
о sensu allegoricus религии; напротив, по своему обыкновению он отдал бы дань
истине, сказав: никогда еще никакая религия ни прямо, ни косвенно, ни
догматически, ни аллегорически не содержала истины. Ибо каждая религия родилась
из страха и нужды и вторглась в жизнь через заблуждения разума; она, может
быть, когда-нибудь, находясь в опасности от науки, волгала в свою систему
какое-либо философское учение для того, чтобы позднее в ней можно было найти
его; но это богословская хитрость, относящаяся к эпохе, когда религия уже сама
сомневается в себе. Такие богословские приемы, которые, впрочем, уже рано стали
употребляться в христианстве – религии, принадлежащей образованной и
пропитанной учёностью эпохе, – привели к отмеченному предвзятому мнению о
sensu allegoricus; еще более этому содействовала привычка философов (в
особенности двойственных существ: поэтических философов и философствующих
художников) признавать свои собственные чувства основой человеческого существа
вообще и тем самым открывать простор для значительного влияния своих личных
религиозных чувств на идейное строение своих систем. Так как философы очень
часто философствовали, подчиняясь религиозной традиции или по крайней мере
унаследованной с давних времен власти «метафизической потребности», то они
приходили к теориям, которые были действительно весьма похожи на воззрения
иудейской, или христианской, или индусской религии – именно, похожи так, как
походят дети на мать; только в данном случае отцы, как то иногда бывает, не
сознавали ясно этого материнства, а в своем невинном изумлении сочиняли басни о
семейном сходстве всякой религии с наукой. В действительности же между религией
и истинной наукой не существует ни родства, ни дружбы, ни даже вражды: они
живут на различных планетах. Каждая философия, которая показывает сияние
религиозного хвоста кометы в темноте своих последних горизонтов, заставляет
относиться подозрительно ко всему, что она излагает в качестве науки: вероятно,
все это тоже есть религия, хотя и принаряженная наукой. – Впрочем, если бы
все народы сходились во мнении об известных религиозных вопросах, например о
существовании Бога (что, кстати сказать, в отношении этого пункта не имеет
места), то ведь это было бы только аргументом против содержания такого рода
утверждений, например существования Бога: consensus gentium и вообще hominum,
естественно, может касаться только глупости. Напротив, consensus omnium
sapientium не существует ни о каком предмете, за одним исключением того, о
котором говорят стихи Гёте:
Alle
die Weisesten aller der Zeiten
Lacheln
und winken und stimmen mit ein:
Toricht,
auf Bessrung der Toren zu harren!
Kinder
der Klugheit, o habet die Narren
Eben
zum Narren auch, wie sichs gehort!
Говоря
прозой, и в применении к нашему случаю, это значит: consensus sapientium состоит
в том, что consensus gentium содержит глупость.
|
