 Увеличить |
636
Правда,
существует и совсем иной род гениальности – именно, гениальность справедливости;
и я не могу решиться оценить ее ниже, чем какую-либо философскую, политическую
или художническую гениальность. В ее натуре – избегать с глубоким недовольством
всего, что ослепляет и запутывает суждение о вещах; она, следовательно, есть
противница убеждений; ибо она хочет каждому давать свое, будь то живое или
мертвое, реальное или мыслимое, – и для этого она должна его чисто
познавать; поэтому она старается ярко освещать каждую вещь и заботливо
осматривать ее. Под конец она воздает даже своему противнику, слепому или
близорукому «убеждению» (как его зовут мужчины – у женщин оно зовется «верой»),
то, что ему надлежит – ради истины.
637
Из
страстей вырастают мнения; косность духа превращает последние в застывшие убеждения. –
Но кто ощущает в себе свободный, неутомимо жизненный дух, тот может через
постоянные перемены предупреждать это застывание; и если он всецело есть
мыслящая лавина, то в голове его не окажется никаких мнений, а только
достоверности и точно измеренные вероятности. – Мы же, имеющие смешанное
существо, то горящие огнем, то охлаждаемые духом, – преклоним колена перед
справедливостью, как единственной богиней, которую мы признаём. Огонь в нас
делает нас обычно несправедливыми и, в отношении этой богини, нечистыми;
никогда мы не смеем в таком состоянии брать ее руку, никогда в это время к нам
не обращена строгая улыбка ее сочувствия. Мы почитаем ее, как невидимую под
покрывалом Изиду нашей жизни; со стыдом мы приносим ей, как штраф и жертву,
нашу скорбь, когда огонь сжигает и пожирает нас. Тогда нас спасает дух и не
дает нам совсем сгореть и обуглиться; он отрывает нас от жертвенного алтаря
справедливости или закутывает нас асбестовой тканью. Спасенные от огня, мы идем
тогда, гонимые духом, от мнения к мнению, через перемену партий, как
благородные изменники всего, чему только можно изменить, – и все же без
чувства вины.
638
Странник.
Кто хоть до некоторой степени пришел к свободе разума, тот не может чувствовать
себя на земле иначе, чем странником, хотя и не путником, направляющимся к
определенной конечной цели: ибо такой цели не существует. Но он хочет смотреть
с раскрытыми глазами на все, что, собственно, совершается в мире; поэтому его
сердце не должно слишком крепко привязываться к единичному; в нем самом должно
быть нечто странствующее, что находит радость в перемене и тленности. Правда,
такой человек не будет иметь недостатка в дурных ночах, когда он утомлен и
находит запертыми ворота города, который мог бы дать ему отдых; быть может, к
тому же, как на Востоке, за воротами города начинается здесь пустыня, так что
то издали, то вблизи раздается рев хищных зверей, подымается сильный ветер и
разбойники похищают его вьючных животных. Тогда ужасная ночь опускается на
пустыню, как вторая пустыня, и сердце его утомляется странствиями. И когда
восходит перед ним утреннее солнце, пылая, как бог гнева, когда открывается
город, он видит в лицах здесь живущих, быть может, еще больше пустыни, грязи,
обмана, неверности, чем перед воротами, – и день предстает ему едва ли не
хуже, чем ночь. Такие мгновения могут выпадать на долю странника; но позже в
награду приходят блаженные утра новых местностей и дней, когда уже на рассвете
он видит, как мимо него с пляской проносятся в горном тумане рои муз; и когда
он потом тихо прохаживается под деревьями, в соразмерности дополуденной
души, – с вершин деревьев и из засад их убранства к нему падает одно лишь
доброе и светлое – дары всех тех свободных духов, которых родина – горы, лес и
одиночество и которые, подобно ему, предаваясь то радости, то размышлению,
живут философами и странниками. Рожденные из таинств утра, они мечтают о том,
какое чистое, сияющее, просветленно-радостное лицо может иметь день между
десятым и двенадцатым часом – они ищут дополуденной философии.
|
