 Увеличить |
112
При
взгляде на некоторые предметы античного культа. Как некоторые чувства утрачены
нами, это видно на примере соединения шуточного и даже непристойного с
религиозным чувством; ощущение возможности такого смешения исчезает, нам лишь
исторически понятно еще, что оно существовало – в празднествах Деметры и
Диониса, в христианских пасхальных празднествах и мистериях. Но еще и нам
знакомо сочетание возвышенного с карикатурным и т. п., слияние
трогательного со смешным – что, быть может, позднейшая эпоха не будет уже понимать.
113
Христианство
как древность. Когда в воскресенье утром мы слышим звон старых колоколов, мы
спрашиваем себя: возможно ли? Это относится к распятому две тысячи лет назад
иудею, который говорил, что он – Сын Божий. Доказательства для такого
утверждения не существует. – Несомненно, в наше время христианская религия
есть древность, сохранившаяся с отдаленных времен, и что в ее утверждения верят
– тогда как в других случаях мы весьма строги в проверке притязаний, –
составляет, быть может, древнейшую часть этого наследия. Бог, который производит
на свет детей от смертной женщины; мудрец, который призывает не работать
больше, не чинить суда, но внимать знамениям предстоящего конца мира;
справедливость, принимающая жертву невинного как всеискупительную жертву;
некто, велящий своим ученикам пить его кровь; молитвы о свершении чуда; грехи,
содеянные против Бога и отпущенные Богом; страх перед потусторонним, вратами
которого оказывается смерть; образ креста как символ в некое время, не ведающее
больше назначения и позора креста, – как загадочно веет от всего этого на
нас, как из гробницы древнейшего прошлого! Можно ли поверить, что в нечто
подобное еще верят?
114
Негреческое
в христианстве. Греки взирали на гомеровских богов не как на своих владык и не
сознавали себя их рабами, подобно иудеям. Они видели в них как бы лишь
отражение самых удачных экземпляров своей собственной касты, т. е. идеал
своего собственного существа, а не его противоположность. Люди и боги чувствуют
себя родственными друг другу, между ними существует взаимный интерес,
некоторого рода симмахия. Человек имеет высокое мнение о себе, создавая таких
богов, и становится к ним в отношение, подобное отношению низшей знати к высшей;
тогда как италийские народы имеют чисто мужицкую религию и полны постоянного
страха перед злыми и своевольными властителями и духами зла. Где олимпийские
боги отступали на задний план, там и греческая жизнь становилась мрачнее и
боязливее. – Напротив, христианство совершенно раздавило и сломило
человека и как бы погрузило его в глубокую тину; среди сознания полнейшей
отверженности оно внезапно бросало свет божественного милосердия, так что изумленный,
оглушенный благодатью человек испускал крик восторга и на мгновение, казалось,
ощущал в себе само небо. К этому болезненному эксцессу чувства и к необходимой
для него глубокой искаженности ума и сердца влекут все психологические ощущения
христианства: оно хочет уничтожить, сломить, оглушить, упоить, оно не хочет
лишь одного – меры, – и потому оно в глубочайшем смысле слова имеет
варварский, азиатский, неблагородный, негреческий характер.
115
Быть
религиозным с пользой. Существуют трезвые, дельные в своей профессии люди, к которым
религия пришита как клочок высшей человечности; они поступают очень хорошо,
оставаясь религиозными, это украшает их. – Все люди, которые не умеют
владеть никаким оружием, – если причислить к оружию также язык и перо –
становятся раболепными; для таких людей христианская религия весьма полезна,
ибо раболепие принимает в ней внешность христианской добродетели и поразительно
разукрашивается. – Люди, которым их ежедневная жизнь кажется пустой и
монотонной, легко становятся религиозными; это понятно и простительно; но
только они не имеют права требовать религиозности от тех, чья ежедневная жизнь
протекает не пусто и не монотонно.
116
Повседневный
христианин. Если бы христианство было право в своих утверждениях о карающем
Боге, всеобщей греховности, благодати по избранию и опасности вечного
проклятия, то было бы признаком слабоумия и бесхарактерности не стать
священником, апостолом или отшельником и не трудиться со страхом и трепетом
только над своим спасением; было бы бессмысленно упускать из виду вечное благо
из-за временных удобств. Если предположить, что в это вообще верят, то
повседневный христианин есть жалкая фигура, человек, который действительно не
умеет считать до трех и который, впрочем, именно вследствие своей духовной невменяемости
не заслуживает того сурового наказания, которым ему грозит христианство.
117
О
рассудительности христианства. Это может быть сочтено ловким приемом
христианства, когда оно столь громко проповедует полную нравственную
негодность, греховность и презренность человека вообще, что при этом становится
уже невозможным презирать своих ближних. «Пусть он грешит сколько угодно, он
все же не отличается существенно от меня; я сам недостоин и презренен в высшей
мере» – так говорит себе христианин. Но и это чувство потеряло свое острейшее
жало, ибо христианин уже не верит в свою личную презренность: он дурен, как человек
вообще, и успокаивается немного на мысли: все мы – одной породы.
|
