ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Утро и
день прошли в спешке. Театр был уже полон, и Вильгельм поспешил одеться. Но не
так тщательно, как примерял театральный костюм в первый раз, а лишь бы
управиться поскорее. Когда он вышел к дамам в артистическое фойе, они в один
голос закричали, что все сидит на нем кое – как, пышное перо сдвинуто набок,
пряжка не прилажена; все было заново распорото, пришито, пришпилено. Уже
началась увертюра, а Филине не понравилось, как лежат брыжи, Аврелия решительно
не одобрила, как сидит плащ.
– Отпустите
меня, детки! – умолял он. – Небрежность – то и сделает меня настоящим
Гамлетом.
Женщины
не отпускали его и продолжали прихорашивать. Увертюра окончилась, и представление
началось. Он оглядел себя в зеркало, надвинул шляпу на лоб и подновил грим.
В этот
миг кто-то вбежал в комнату с криком:
– Призрак!
Призрак!
Вильгельм
за весь день не успел сосредоточиться на своей главной заботе – явится ли призрак?
Теперь она отпала, и оставалось ждать загадочного гастролера.
Пришел
заведующий сценой, стал спрашивать о том о сем; у Вильгельма не было времени
посмотреть, что за призрак, он спешил занять свое место возле трона, где король
и королева, окруженные двором, уже красовались во всем своем великолепии; он
услышал только последние слова Горацио, который что-то растерянно лепетал о
призраке, едва ли не позабыв свою роль.
Второй
занавес поднялся, и Вильгельм увидел перед до бой переполненную залу.
После
того, как Горацио произнес свой монолог и король отпустил его, он пробрался к
Гамлету и, будто представляясь ему как принцу, вымолвил:
– Дьявол
забрался в доспехи! Он перепугал нас всех!
В
перерыве между сценами за кулисами оказалось лишь двое рослых мужчин в белых плащах
и капюшонах, и Вильгельм, который был уверен, что из-за растерянности, тревоги
и смущения ему не удался первый монолог, хотя уход его и сопровождался шумными
рукоплесканиями, непритворно содрогнулся, вступая в страшную, роковую зимнюю
ночь. Одиако он овладел собой и с должным хладнокровием произнес весьма
уместные здесь слова о кутежах и попойках северян, что отвлекло и его и
зрителей от призрака, и непритворно испугался, когда Горацио крикнул:
«Смотрите, принц, вот он!» Вильгельм стремительно обернулся, и благородная
статная фигура, неторопливая, неслышная поступь, легкость движений в таких
тяжелых с виду доспехах оказали на него столь сильное действие, что он застыл
на месте и лишь приглушенным голосом мог воскликнуть: «Святители небесные,
спасите!» Он несколько раз перевел дух и, не отрывая глаз от призрака,
проговорил обращение к нему так взволнованно, прерывисто, с таким усилием, что
большей выразительности нельзя было бы ждать от самого высокого мастерства.
Собственный
перевод этого места очень помог ему. Он как можно ближе придерживался
оригинала, расстановка слов в котором только и могла по-настоящему выразить
состояние испуганной, потрясенной, охваченной смятением души:
«Благой
ли дух ты или ангел зла, // Дыханье рая, ада ль дуновенье, //К вреду иль к пользе
помыслы твои, //Я озадачен так твоим явленьем, // Что должен расспросить тебя,
и вот // Как пазову тебя: отец мой, Гамлет, // Король, властитель датский,
отвечай!»[48]
На
публику это явно произвело сильнейшее впечатление. Призрак поманил, принц последовал
за ним под бурные рукоплескания.
Сцена
переменилась, и когда они дошли до самой отдаленной точки, призрак неожиданно
остановился и обернулся, вследствие чего Гамлет оказался прямо перед ним. С
жадным любопытством заглянул Вильгельм за решетку спущенного забрала, но
рассмотрел лишь глубоко запавшие глаза и благородной формы нос. С трепетом
всматриваясь, стоял он перед ним; лишь когда первые слова раздались из-под
шлема и благозвучный, чуть хрипловатый голос произнес: «Я дух родного твоего
отца», – Вильгельм, содрогаясь, отступил па несколько шагов, и публика,
как один человек, содрогнулась вместе с ним. Голос всем показался знакомым,
Вильгельму почудилось даже сходство с голосом его отца.
Эти
удивительные переживания и воспоминания, любопытство узнать, кто же он – загадочный
друг, боязнь оскорбить его, невозможность по ситуации и по роли подойти к нему
слишком близко, все эти соображения довели Вильгельма до полной растерянности.
Пока длился рассказ призрака, он так часто менял место, казался таким
неуверенным и смущенным, внимательным и рассеянным, что своей игрой вызвал
всеобщее восхищение, как призрак – всеобщий ужас. А в речи призрака звучала
скорее глубокая обида, нежели скорбь, обида благородного духа, неизбывная,
беспредельная. Это была печаль высокой души, которая отрешилась от всего
земного, но терпит безмерную муку. В конце концов призрак спустился под землю,
но каким-то странным образом – легкая серая дымка, словно пар, поднявшаяся из
люка, заволокла его и потянулась вслед за ним.
Тут
возвратились друзья Гамлета и поклялись на мече. А старый крот был скор под землею,
и где бы они ни становились, у них из-под ног слышался голос: «Клянитесь!» Они
перебегали с места на место, словно под ними горел пол. И всякий раз там, где
они стояли, над полом поднимался язычок пламени. Это усиливало эффект и
производило на всех зрителей огромное впечатление.
Далее
пьеса шла без задержек, все ладилось, все удавалось; публика была явно
довольна; воодушевление и уверенность актеров росли с каждой сценой.
|
