ГЛАВА ШЕСТАЯ
Хотя
после новой обработки «Гамлета» некоторые действующие лица отпали, тем не менее
для оставшегося количества едва хватало всей труппы.
– Если
так пойдет дальше, – заметил Зерло – нашему суфлеру придется вылезти из
будки и присоединиться к нам в качестве действующего лица.
– Я
уже не раз восхищался его мастерством, – заметил Вильгельм.
– Вряд
ли найдется более образцовый подсказчик, – согласился Зерло, – ни
один зритель никогда не слышит его, а мы на сцене улавливаем каждое слово. Он
будто создал в себе для этого особый орган и, как добрый гений, внятным шепотом
выручает нас в беде. Он угадывает, какую часть роли актер усвоил вполне, и
наперед чует, когда память готова ему изменить. Бывали случаи, когда я едва
успевал просмотреть роль и с успехом играл ее, при том, что он подсказывал мне
все от слова до слова; однако у него есть своя странность, которая всякого
другого сделала бы непригодным к делу: он так близко принимает к сердцу сюжет
пьесы, что в патетических местах не то что декламирует, а читает с выражением.
Эта его причуда не раз сбивала меня с толку.
– А
другой своей странностью он однажды подвел меня в очень рискованном
месте, – подхватила Аврелия.
– Как
это возможно при его внимательности? – удивился Вильгельм.
– Некоторые
места до того трогают его, что он проливает горючие слезы и на какие-то
мгновения теряет власть над собой, – пояснила Аврелия, – по приводят
его в такое состояние вовсе не так называемые трогательные места, а скорее,
сказала бы я, места прекрасные, откуда, словно ясным открытым оком,
смотрит чистый гений поэта, те места, которые разве что радуют кое-кого из нас,
а тысячи других людей оставляют безразличными.
– Почему
бы ему при такой чувствительности не выступать на театре?
– Хриплый
голос и неуклюжие повадки делают его непригодным для сцены, а ипохондрический
склад характера – непригодным для общества, – пояснил Зерло. –
Сколько трудов я положил, чтобы приручить его. Но тщетно! А читает он лучше
всех, кого я когда-либо слышал; никто не способен так тонко разграничить
декламацию и выразительное чтение.[42]
– Придумал! –
воскликнул Вильгельм. – Я придумал! Поистине счастливая находка! Это и
есть актер, который прочитает нам о свирепом Пирре.[43]
– Нужно
обладать вашей страстностью, чтобы все оборачивать на пользу своей идеи, –
заявил Зерло.
– Ну
конечно, меня очень беспокоило, что это место придется, пожалуй, опустить и тем
самым искалечить всю пьесу, – пояснил Вильгельм.
– Этого
мне никак не понять, – заметила Аврелия.
– Надеюсь,
вы сейчас согласитесь со мной, – сказал Вильгельм. – Шекспир вводит
приезжих актеров, имея в виду двойную цель. Прежде всего, тот из них, что с
таким неподдельным чувством читает монолог о смерти Приама, производит глубокое
впечатление на самого принца, бередя совесть нерешительного юноши; таким
образом, эта сцена становится прелюдией к той, в которой маленькое
представление оказывает столь большое действие на короля. Гамлет посрамлен
актером, который полон такого большого участия к чужим вымышленным страданиям,
и в нем тотчас же зарождается мысль тем же способом испытать совесть отчима.
Что за великолепный монолог заключает второй акт! С какой радостью я произнесу
его: «Какой же я холоп и негодяй! //Не страшно ль, что актер приезжий этот// В
фантазии, для сочиненных чувств,// Так подчинил мечте свое сознанье, //Что
сходит кровь со щек его, глаза //Туманят слезы, замирает голос, //И облик
каждой складкой говорит, //Что он живет! А для чего в итоге?// Из-за Гекубы!
//Что он Гекубе, что ему Гекуба?// А он рыдает».
– Только
бы нам удалось вытащить на сцену нашего чудака, – сказала Аврелия.
– Нам
нужно мало-помалу подготовить его, – ответил Зерло. – Пусть он во
время репетиций читает это место, а мы скажем, что ждем актера, который это
сыграет, а там посмотрим, как к нему подступиться.
После
того как они столковались на этот предмет, речь зашла о призраке. Вильгельм не
решался доверить педанту роль живого короля с тем, чтобы ворчун сыграл роль
призрака, и предлагал пока что подождать, ведь обещались же приехать еще
актеры, среди которых может оказаться подходящий человек.
Легко
вообразить себе, как изумлен был Вильгельм, когда в тот же вечер нашел на своем
столе адресованную ему на его театральное имя начертанную диковинным почерком
записку:
«Нам
ведомо, удивительный юноша, твое затруднительное положение. Ты едва находишь
людей для своего «Гамлета», не говоря уже о призраках. Твое рвение достойно
чуда. Чудеса мы творить не умеем, но нечто чудесное должно свершиться. Имей
веру, и в урочный час явится призрак! Будь мужествен и жди спокойно. Ответа не
требуется, твое решение станет нам известно».
С этой
загадочной запиской он поспешил снова к Зерло, который прочел ее раз, другой и,
наконец, с озабоченным видом заявил, что дело нешуточное; надо как следует
продумать, можно ли и надо ли пойти на риск. Они долго обсуждали это на разные
лады. Аврелия помалкивала, только усмехалась время от времени, а когда спустя
несколько дней речь снова зашла о том же, дала недвусмысленно понять, что
считает это одной из шуток Зерло. Она убеждала Вильгельма откинуть всякие
заботы и терпеливо дожидаться призрака.
Вообще
Зерло пребывал в отличнейшем расположении духа: уходящие из труппы напоследок
изо всех сил старались играть получше, чтобы их отсутствие было
почувствительней, а любопытство публики к новому составу тоже сулило отменные
сборы.
Да и
общение с Вильгельмом благоприятно сказалось на нем. Он стал больше говорить об
искусстве. Ведь как-никак он был немец, а эта нация любит давать себе отчет в
том, что делает. Вильгельм записывал некоторые из таких бесед; но часто
прерывать наше повествование не следует, и мы в другой раз познакомим с такого
рода драматургическими опытами тех из наших читателей, кто ими интересуется.
Особенно
весел был Зерло однажды вечером, говоря о Полонии и о своем толковании этой
роли:
– Обещаю
подать на сей раз в комическом виде весьма почтенного человека: постараюсь в
тех местах, где надо, как можно выигрышнее изобразить присущее ему спокойствие
и равновесие, суетность и важность, учтивость и развязность, независимость и
опасливость, чистосердечное лукавство и лживую правдивость. Я куртуазнейшим
образом представлю и преподнесу эдакого седовласого, добросовестного, неизменно
приспособчивого полуплута, в чем большую помощь окажут мне грубоватые и
резковатые мазки нашего автора. Я буду говорить, как книга, когда подготовлюсь
заранее, и как шут, когда разойдусь. Я буду глупцом, подлаживаясь ко всякому, и
хитрецом, не желая замечать, что меня поднимают на смех. Редко случалось мне с
таким наслаждением и с таким задором браться за роль.
– Хотела
бы и я возлагать такие же надежды на свою роль, – заметила Аврелия, –
нет у меня ни молодости, ни мягкости, какие нужны для этого образа. Одно, к
сожалению, ясно: то чувство, что сводит с ума Офелию, не покинет и меня.
– Не
будем относить все к себе, – сказал Вильгельм, – как ни тщательно
изучал я всю трагедию, признаюсь, от желания сыграть Гамлета я впал в жестокое
заблуждение. Чем больше вникаю я в роль, тем яснее вижу, что во всем моем
облике нет ни одной черты, похожей на шекспировского Гамлета. Вдумываясь, как
безупречно в этой роли одно связано с другим, я теряю надежду произвести хоть
мало-мальскоо впечатление.
– Вы
весьма добросовестно подходите к новой своей деятельности, – заметил
Зерло, – актер, как может, приспосабливается к роли, а роль, как должно,
подгоняется к нему. Каким же Шекспир обрисовал своего Гамлета? Неужто o: i так
уж несхож с вами?
– Прежде
всего Гамлет белокур, – отвечал Вильгельм.
– По-моему,
вы много на себя берете, – вставила Аврелия. – Из чего вы это
заключили?
– Как
уроженец Дании, как северянин он непременнэ должен быть белокурым и голубоглазым.
– По-вашему,
Шекспир об этом подумал?
– Точно
это нигде не сказано, но в сочетании с другими местами мне это кажется неопровержимым.
Ему трудно фехтовать, пот бежит у него по лицу, и королева говорит: «Он тучен,
пусть дух переведет». Как же тут вообразить его иначе, нежели белокурым и в
теле? Темноволосые редко бывают таковы в молодые года. А разве меланхолические
колебания, мягкую грусть и деятельную нерешительность не вернее примыслить к
такому облику, чем к стройному чернокудрому юноше, от коего ждешь больше
решимости и расторопности.
– Вы
отравляете мое воображение, – вскричала Аврелия, – прочь с вашим
жирным Гамлетом! Не навязывайте пам вашего дородного принца. Лучше подайте нам
какое-нибудь qui pro quo, которое увлекло и умилило бы нас. Нам куда важнее
авторского замысла наше удовольствие, к мы требуем, чтобы нас увлекали
красотами, которые нам сродни.
|