ГЛАВА ВТОРАЯ
Когда
Вильгельм назавтра пришел пожелать доброго утра своей матери, она сообщила ему,
что отец весьма недоволен и намерен вскорости запретить ему ежедневное посещение
спектаклей.
– Хоть
я сама не прочь побывать в театре, – продолжала она, – все же я кляну
его за то, что твоя неумеренная страсть к этому увеселению нарушила мой
семейный покой. Отец не устает твердить: какая в нем польза, можно ли так
губить время?
– Я
тоже все это от него выслушал и ответил, пожалуй, слишком резко, –
признался Вильгельм, – но во имя всего святого, матушка, неужто бесполезно
все то, от чего не сыплются деньги прямо в мошну, что не дает незамедлительной
прибыли? Разве не было нам просторно в старом доме? Зачем понадобилось строить
новый? Разве отец не тратит каждый год чувствительную долю доходов с торговли
на украшение комнат? Чем полезны эти шелковые шпалеры, эта английская мебель?
Не могли бы мы разве удовольствоваться вещами поскромнее? Скажу прямо, мне,
например, отнюдь не нравятся и полосатые стены, и цветочки, завитушки,
корзинки, фигурки, повторенные сотни раз. Мне они, в лучшем случае, напоминают
наш театральный занавес. Но совсем иное дело сидеть перед ним! Сколько бы ни пришлось
ждать, все равно знаешь, что он поднимется, и мы увидим многообразие картин,
которым дано развлечь, просветить и возвысить нас.
– Знай
только меру, – заметила мать. – Отцу тоже хочется, чтобы его
развлекали по вечерам. Вот он и начинает говорить, что ты совсем отбился от
рук, и в конце концов срывает досаду на мне. Сколько раз я упрекала себя в том,
что двенадцать лет тому назад подарила вам на рождество проклятый кукольный
театр, который с самого начала привил вам вкус к представлениям.
– Не
браните кукольный театр, а себя не корите за свою любовь и за попечение о нас!
Это были первые отрадные минуты, какие я пережил в пустом новом доме; я и
сейчас вижу все это перед собой, я помню, как был удивлен, когда после раздачи
рождественских подарков нас усадили перед дверью в соседнюю комнату; дверь
растворилась, но не для того, чтобы можно было, как обычно, бегать взад-вперед;
нам неожиданно преградило путь торжественное убранство входа. Ввысь поднимался
портал, закрытый таинственной завесой. Сперва все мы держались вдалеке, однако
нас все сильнее подстрекало любопытство посмотреть, что такое блестит и шуршит
там, за полупрозрачным покровом; нам велели сесть на табуретки и набраться
терпения.
Итак,
все расселись и притихли; раздался свисток, занавес поднялся, и за ним
предстала выкрашенная в ярко-красный цвет внутренность храма. Первосвященник
Самуил появился вместе с Ионафаном, и их звучавшие попеременно необычные голоса
внушили мне великое почтение. Вскоре на смену выступил Саул, озадаченный
дерзостью закованного в броню воина, бросившего вызов ему и его присным. Как же
после Этого полегчало у меня на душе, когда малорослый сын Иессея[1] с пастушьим
посохом, с пастушьей сумкой и пращой пробрался вперед и повел такую речь:
«Всесильный государь и царь царей! Да не падет никто духом ради этого: ежели
вашему величеству благоугодно мне дозволить, я пойду и вступлю в единоборство с
грозным могучим великаном». Первое действие окончилось, и зрители с живейшим
интересом стали ожидать, что будет дальше; каждому хотелось, чтобы музыка
поскорее кончилась. Наконец занавес поднялся снова. Давид обещал отдать труп
страшилища птицам небесным и зверям земным. Филистимлянин долго поносил его и
усердно топал ногами, пока не свалился как чурбан, чем благополучно и
завершилось представление. Однако, хотя женщины и восклицали: «Саул победил
тысячи, а Давид десятки тысяч!» – хоть голову великана и несли впереди
маленького победителя, хоть он и получил в жены прекрасную царскую дочь, мне,
при всей радости, было досадно, что счастливец не вышел ростом. Ибо понятие о
великане Голиафе и карлике Давиде было строго соблюдено и оба изображены весьма
точно. Скажите, ради бога, куда девались все эти куклы? Я обещал показать их
приятелю, которому доставил на днях немало удовольствия рассказом о нашем
кукольном театре.
– Меня
не удивляет, что ты так живо помнишь об этом; ты принимал во всем немалое участие.
Я не забыла, как ты утащил у меня книжечку и выучил наизусть всю пьесу.
Спохватилась я, только когда ты однажды вечером вылепил из воска Голиафа и
Давида и, поразглагольствовав за обоих, под конец дал пинка великану, а его
уродливую голову насадил на булавку с восковой шляпкой и прилепил к руке малыша
Давида. Я тогда по-матерински от души порадовалась твоей памяти и твоему
красноречию и решила, что сама непременно отдам тебе труппу деревяшек. Тогда я
не подозревала, сколько горьких часов ждет меня из-за них.
– Не
надо укорять себя, ведь нам-то эта забава доставила немало веселых часов, –
заметил Вильгельм.
Он тут
же выпросил у матери ключи и поспешил на розыски кукол, нашел их и на миг перенесся
в те времена, когда они казались ему живыми, когда живостью речи, движением рук
он как будто вселял в них жизнь. Он унес кукол к себе в комнату и бережно
схоронил их.
|
