ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Однажды
вечером в труппе заспорили, чему отдать предпочтение – роману или драме. Зерло
утверждал, что это спор бесплодный, основанный на недоразумении; оба могут быть
превосходны в своем роде, лишь бы они не выходили за его пределы.
– Мне
и самому это не вполне ясно, – признался Вильгельм.
– Да
кому оно ясно? – сказал Зерло. – А стоило бы разобраться в этом.
Они
долго и много толковали и наконец пришли к такому выводу: в романе, как и в
драме, мы видим человека и действие. Различие между этими двумя литературными
родами заключается не только во внешней форме, не в том, что в драме персонажи
сами говорят, а в романе о них обычно рассказывают. К сожалению, многие драмы –
всего лишь роман в диалогах, и вполне возможно написать драму и письмах.
В романе
должны быть преимущественно представлены мысли и события, в драме – характеры и
поступки. Роману нужно развертываться медленно, и мысли главного героя должны любым
способом сдерживать, тормозить устремление целого к развитию. Драме же надо
спешить, а характер главного героя должен сдерживаться извне в своем стремлении
к концу. Герою романа надо быть пассивным, действующим в малой дозе; от героя
драмы требуются поступки и деяния. Грандисон, Кларисса, Памела, Векфилдский
священник и даже Том Джонс[44]
– если не всегда пассивные, то, во всяком случае, тормозящие действие
персонажи, а все события в известной мере сообразуются с их образом мыслей. В
драме герой ничего с собой не сообразует, всё ему Противится, а он либо
сдвигает и сметает препятствия со своего пути, либо становится их жертвой.
Все
единодушно признали, что в романе допустима игра случая, однако направляет его
и управляет им образ мыслей героев; зато судьба, толкающая людей без их
участия, силой не связанных между собой внешних причин к непредвиденной
катастрофе, вводится только в драму; что случай может создавать патетические,
но отнюдь не трагические ситуации; судьба же непременно должна быть грозной и
становится в высшем смысле трагической, когда роковым образом связывает между
собой независимые друг от друга недобрые и добрые дела.
Эти
рассуждения привели все к тому же несравненному «Гамлету» и к особенностям этой
пьесы. Говорилось, что тут, собственно, даны лишь мысли героя и лишь события
руководят им, отчего в пьесе есть длинноты романа; но коль скоро план начертан
судьбой, а в основе лежит страшное деяние и героя все наталкивает на страшное
деяние, пьеса в высшем смысле трагична и не терпит иного исхода, кроме
трагического.
Наконец,
была назначена пробная считка, в которой Вильгельм видел нечто вроде праздника.
Он заранее сверил списки ролей, чтобы с этой стороны не было заминки. Все
актеры знали пьесу, и он перед началом пытался лишь убедить их, сколь важна
считка. Как от музыканта требуется, чтобы он в какой-то мере умел играть с
листа, так и всякий актер, да и всякий порядочно воспитанный человек должен
приобретать навык в чтении с листа, сразу улавливать характер драмы,
стихотворения или рассказа и умело их передавать. Затверживание наизусть ничего
не дает, если актер спервоначала не проникся духом и замыслом хорошего
писателя: буква сама по себе бессильна.
Зерло
уверял, что готов отнестись снисходительно к любой репетиции, вплоть до генеральной,
лишь бы считка себя оправдала.
– Ведь
обычно смешно слушать, когда актеры толкуют об изучении; для меня это все равно,
как если бы вольные каменщики[45]
говорили о кладке стен.
Считка
прошла как нельзя лучше; можно прямо сказать, что эти немногие с пользой потраченные
часы легли в основу репутации труппы и хороших сборов.
– Вы
поступили разумно, друг мой, что так серьезно побеседовали с нашими сотоварищами, –
заметил Зерло, когда они вновь остались наедине, – хотя я опасаюсь, что
ваши пожелания не будут осуществлены.
– Как
так? – удивился Вильгельм.
– Вот
что я подметил, – объяснил Зерло. – Насколько легко возбудить
воображение людей, насколько любят они слушать сказки, настолько же редко
случается встретить у них род самостоятельного творческого воображения.
Особенно удивляет это у актеров. Каждый рад хорошей, выигрышной, блестящей роли;
но редко кто способен на большее, чем самоуверенно поставить себя на место
героя, ни капли не тревожась, примет ли его хоть кто-нибудь за такового. И
очень немногим дано живо представить себе, что думал сказать автор данной
пьесой, сколько надо вложить своего, личного, чтобы удовлетворить требованиям
роли, как собственной убежденностью убедить и зрителя в том, что ты сейчас
совсем другой человек, как внутренней правдой изображения обращать доски в
храмы, а картон в леса. Эта внутренняя сила духа, одна лишь могущая обмануть
чувства зрителя, эта вымышленная правда, одна лишь обладающая той силой
воздействия, которая одна лишь способна создать иллюзию, – кто имеет о них
понятие?
А посему
не будем напирать на силу духа и на чувства. Куда надежнее просто-напросто
растолковать сперва нашим друзьям буквальный смысл и дать им толчок к пониманию
сути. У кого есть талант, тот сам поспешит отыскать умное, исполненное чувства
выражение, а у кого таланта нет, тот не будет, по крайней мере, совсем уж
фальшиво играть и декламировать. Ни у актеров, ни вообще у людей не встречал я
ничего хуже самомнительной претензии проникнуть в дух, не поняв и не усвоив
буквы.
|