 Увеличить |
ГЛАВА ВТОРАЯ
Мелина
питал надежду устроиться со своей труппой в небольшом, но зажиточном городке.
Графские лошади доставили актеров до назначенного места, и теперь им предстояло
добыть лошадей с повозками, чтобы ехать дальше. Мелина взял на себя эти хлопоты
и, по своему обыкновению, отчаянно скряжничал. А у Вильгельма в кармане
бренчали подаренные графиней блестящие дукаты, которые он считал себя вправе
тратить в полное свое удовольствие, быстро позабыв, что хвастливо включил их в
импозантный баланс, посланный родным.
Друг
Шекспир, – в коем он с превеликим восторгом признал своего крестного,
радуясь, что носит одно с ним имя, – познакомил его с неким принцем и
будущим королем,[32]
который проводит время в непочтенной и даже дурной компании и, невзирая на
благородство своей натуры, услаждается грубыми, непотребными и нелепыми
выходками этой простецкой братии. Пример пришелся тем более кстати, что
позволял Вильгельму приравнять к нему и нынешнее свое состояние и давал
необычайный простор самообольщению, к коему он испытывал неодолимую склонность.
Прежде
всего он подумал о своем гардеробе и нашел, что камзольчик, на который в случае
надобности можно набросить короткий плащ, – одежда, вполне подходящая
путнику. Длинные вязаные панталоны и пара башмаков на шнуровке как нельзя лучше
пристали пешеходу. Далее он приобрел красивый шелковый шарф, которым повязался
сперва под предлогом, что тело надо держать в тепле; зато шею он избавил от
галстучного плена, приказав нашить на рубашку несколько рядов кисеи, которые
оказались слишком широки, по получилось полное впечатление старинных брыжей.
Прекрасный шелковый шейный платок, уцелевшая память о Мариане, теперь свободно
был повязан под кисейными брыжами. Круглая шляпа с пестрой лентой и большим
пером давала маскараду последний штрих.
Женщины
уверяли, что наряд этот превосходно ему идет. Филина представлялась совершенно
очарованной и выпросила себе его прекрасные кудри, которые он безжалостно
обстриг, дабы приблизиться к идеалу простоты. Тем самым Филина выставила себя в
выигрышном свете, а наш друг, щедростью своей приобретший себе право обращаться
с прочими на манер принца Гарри, скоро и сам вошел во вкус сумасбродных проказ,
затевая и поощряя их. Молодые люди фехтовали, плясали, придумывали разные игры
и в сердечном веселии неумеренно потребляли довольно сносное вино, которое им
удалось добыть; а Филина в неразберихе беспорядочной жизни подстерегала
неприступного героя, которого только и мог оберечь, что его добрый гений.
Отменным
развлечением, имевшим особый успех у актеров, была импровизированная игра, в
которой передразнивались и осмеивались недавние их покровители и благодетели.
Некоторые актеры верно подметили внешние проявления благоприличия у разных
знатных особ, и подражание таковым восторженно принималось остальной труппой, а
когда Филина, заглянув в потайной архив личного опыта, извлекла оттуда
кое-какие своеобразные способы объяснений в любви, обращенных к ней, –
зрители совсем зашлись от злорадного хохота.
Вильгельм
осудил их неблагодарность; ему возражали: они всемерно заслужили все, что было
ими получено, и вообще обращение с такими достойными людьми, какими они себя
мнили, оставляет желать лучшего. Посыпались жалобы на то, как невнимательно их
встретили, как их унижали. Издевки, глумление и передразнивание возобновились,
становясь все озлобленнее и несправедливее.
– Мне
бы хотелось, – вмешался Вильгельм, – чтобы в ваших словах не сквозили
зависть и себялюбие и чтобы вы с правильной точки зрения посмотрели на этих
людей и на обстоятельства их жизни. Непростое это дело – быть по самому
рождению поставлену высоко в человеческом обществе. Кто наследственным
богатством совершенно избавлен от житейских забот, кто с малых лет, можно
сказать, окружен всеми излишествами, доступными человеку, тот обычно привыкает
почитать эти блага первыми и главными в жизни, а ценность людей, богато одаренных
природою, ему не очень понятна. Обращение знатных особ с низшими, а также между
собой сообразуется с внешними отличиями. У них всякому дозволено выставлять
напоказ свое звание, положение, наряды, кареты – только не заслуги.
Слова
эти были горячо одобрены труппой. Всех возмущало, что человек с личными заслугами
постоянно остается в тени, что в высшем свете не найдешь и следа простых,
сердечных отношений. Особенно долго, так и эдак, обсуждался последний пункт.
– Не
хулите знатных за это, скорее пожалейте их! – вскричал Вильгельм. –
То счастье, которое мы ценим выше всего и которое проистекает от богатства
душевного, им редко суждено испытать в полную силу. Лишь нам, беднякам,
малоимущим или вовсе неимущим, даровано по-настоящему познать счастье дружбы.
Тех, кто дорог нам, мы не можем ни возвысить своею милостью, ни взыскать
благоволением, ни осчастливить подарком. Кроме нашего «я», у нас нет ничего.
Это «я» мы должны отдать всецело, и если оно чего-то будет стоить, навсегда
оставить другу свой дар. И какое же это счастье, какое упоение для дающего и
для принимающего. В какое блаженное состояние повергает нас верность! Она
придает преходящей человеческой жизни неземную крепость; она составляет
основную долю нашего богатства.
При этих
словах к нему приблизилась Миньона, обняла его своими нежными руками и замерла,
прижавшись головкой к его груди. Он положил руку на голову девочки и продолжал:
– Как
легко сильному мира сего привлекать к себе умы, как легко покоряет он сердца!
Снисходительное, ровное, мало-мальски человеческое отношение творит чудеса; а
сколько у вельможи способов закрепить привязанность однажды завоеванных душ! К
нам все приходит реже, все достигается труднее, и как естественно, что мы
полагаем более высокую цену тому, что приобретаем и создаем. Сколь трогательны
примеры верных слуг, пожертвовавших собой ради своих господ. Как прекрасно их
показал нам Шекспир! В таких случаях верность – это стремление благородной души
уподобиться тому, кто стоит выше. Через долгую привязанность и любовь слуга
становится равен своему господину, который иначе вправе считать его оплаченным
рабом. Да, подобные добродетели годны лишь для низшего сословия; ему без них не
обойтись, и его они украшают. Кто легко может откупиться, тому грозит соблазн
пренебречь признательностью. Да, с этой точки зрения я считаю себя вправе
утверждать, что сильный мира сего хоть и может иметь друзей, но сам другом быть
не может.
Миньона
все теснее прижималась к нему.
– Так
и быть, – заметил один из актеров, – мы в их дружбе не нуждаемся и
никогда ее не домогались. Однако им бы следовало побольше смыслить в искусстве,
которому они желают покровительствовать. Когда мы играли особенно хорошо, нас
никто не слушал; все было основано на лицеприятии. К кому благоволили, тот и
нравился, а кто имел право нравиться, к тому не благоволили. Уму непостижимо,
сколько раз тупость и безвкусица удостаивались внимания и одобрения.
– Если
откинуть злорадство и насмешку, то, мнится мне, с искусством дело обстоит, как
с любовью, – сказал Вильгельм. – Легко ли светскому человеку при его
рассеянной жизни сохранить непосредственность чувства, необходимую художнику,
чтобы он мог создать нечто совершенное? Этой непосредственности не должен быть
чужд и тот, кто хочет быть таким участником произведения, какого желает и на какое
рассчитывает художник. Поверьте, друзья, дарование – то же, что
добродетель, – их надо любить ради них самих или вовсе махнуть на них
рукой. И все же оба они могут заслужить признание и награду не иначе, как
будучи взлелеяны скрытно, точно опасная тайна.
– А
пока нас отыщет настоящий знаток, мы умрем с голоду! – крикнул кто-то из
угла.
– Ну,
ну, не сразу же, – возразил Вильгельм. – По моим наблюдениям, покуда
живешь и двигаешься, пищу всегда себе найдешь, хоть и не в изобилии. Да и на
что вам жаловаться! Разве нас не приютили и не накормили самым неожиданным
образом, когда, казалось, дела наши совсем плохи? А сейчас, когда у нас ни в
чем нет нужды, почему не подумаем мы поупражняться и хоть в малой степени
продвинуться вперед? Мы занимаемся посторонними делами и, подобно школьникам,
отмахиваемся от всего, что может нам напомнить заданный урок.
– В
самом деле, – подхватила Филина, – это непростительно! Давайте
выберем пьесу и тут же сыграем ее. Каждый должен стараться так, будто перед ним
полна зала публики.
Толковали
недолго, выбрали пьесу из тех, что тогда пользовались в Германии большим
успехом, а ныне прочно забыты. Одни принялись насвистывать увертюру, другие
поспешно восстанавливали в памяти свою роль, затем начали с великим усердием и
проиграли всю пьесу до конца и справились сверх ожидания неплохо. Похлопали
друг другу; редко случалось им держаться так хорошо.
Когда
кончили, все испытали непривычное удовлетворение, частью от проведенного с
пользой времени, частью оттого, что каждый справедливо был доволен собой.
Вильгельм не поскупился на пространные похвалы, разговор шел веселый и
радостный.
– Вы
сами видите, – воскликнул наш друг, – как далеко бы мы продвинулись
вперед, если бы продолжали упражнения в таком роде, а не ограничивались бы тем,
чтобы зубрить, репетировать и лицедействовать чисто автоматически, по долгу
ремесла. Куда похвальнее поступают музыканты, с каким увлечением, с каким
усердием проводят они совместные упражнения. Как стараются согласно настроить
свои инструменты, как тщательно держат такт, как тонко умеют усиливать и
ослаблять звук. Когда один солирует, другому и в голову не придет выделить себя
не в меру громким аккомпанементом. Каждый стремится следовать духу и мысли
композитора и хорошо исполнить порученную ему, все равно большую или малую,
партию. А нам разве не следовало бы так же тщательно и вдумчиво подходить к
своему делу, раз мы служим искусству, которое несравненно деликатнее любой
музыки, раз мы призваны тактично и вдохновенно изображать самые обыденные и
самые редкостные проявления человеческой натуры? Чего противнее, нежели
скомкать репетицию и рассчитывать, что спектакль вывезут настроение и удача? А
лучшей нашей удачей и радостью мы должны почитать взаимную согласованность
игры, дабы понравиться друг другу, а успех у публики ценить лишь в той мере, в
какой он у пас уже обеспечен совокупными стараниями. Почему капельмейстер более
спокоен за свой оркестр, нежели директор за свою труппу? Потому что там каждому
стыдно за свой промах, оскорбительный для внешнего слуха; но как же редко видел
я, чтобы актер со стыдом признал свои простительные и непростительные промахи,
несносно оскорбляющие слух внутренний! Хотелось бы мне, чтобы сцена была не
шире проволоки канатного плясуна, дабы без умения никто не рискнул на нее
взобраться, меж тем как ныпе каждый считает себя способным гарцевать на ней.
Этот
призыв был одобрительно принят актерами, ибо каждый был уверен, что речь идет
никак не о нем, раз он только что показал себя не хуже других. Все дружно
решили, что впредь, в дороге и на месте, если им не суждено расстаться, они
неукоснительно, в том же духе, как начали, будут упражняться совместно. Однако
отметили, что, поелику это дело благорасположения и доброй воли, никакому
директору вмешиваться в него не следует. И, подумав, безоговорочно признали,
что между порядочными людьми наилучшая форма правления – республиканская, при
этом должность директора должна быть переходящей; он избирается всеми, а при
нем состоит нечто вроде сената в миниатюре.
Все были
так воодушевлены этой идеей, что желали тотчас приступить к ее осуществлению.
– Я
не против того, чтобы вы проделали такой опыт в пути, – заявил
Мелина, – согласен временно, вплоть до прибытия на место, отказаться от
директорства. – Он рассчитывал на этом выгадать, возложив дорояшые расходы
на маленькую республику или на временного директора. Затем началось оживленное
обсуждение, как придать наилучшую форму новому строю.
– Раз
это кочующее государство, – заметил Лаэрт, – мы, по крайней мере,
избавлены от пограничных споров.
Не
мешкая принялись за дело, и первым директором избрали Вильгельма. Затем был
назначен сенат; женщины получили в нем меето и голос; стали выдвигаться законы,
их отклоняли, их утверждали. За этой игрой время шло незаметно, а так как
проводили его приятно, казалось, что потрачено оно с пользой и новая форма
открывает новые горизонты отечественному театру.
|
