 Увеличить |
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Чем
приятнее проводил время Вильгельм, тем горше казалось Мелнне и прочим их положение.
Порой они представлялись нашему другу некими злыми духами, и не только своим присутствием,
но и угрюмыми минами, колкими речами доставляли ему немало горьких минут. Зерло
пи разу не выпустил их гастролерами, не говоря о том, что не подавал ем надежды
на ангажемент, и тем не менее постепенно познакомился со способностями каждого.
Всякий раз, как актеры компанией собирались у него, он по заведенной привычке
устраивал чтение вслух, в котором сам иногда принимал участие. Выбирал он
отрывки из пьес, назначенных к постановке или давно не ставившихся. И после
первого представления он также заставлял читать те места, в которых у него были
какие-нибудь замечания, тем самым обостряя чутье актеров и укрепляя их
уверенность в правильном выборе тона. Понимая, что человек посредственного, но
здравого ума может больше порадовать других людей, нежели беспутный неотесанный
гений, он поднимал средние дарования на поразительную высоту, ненавязчиво
изощряя их проницательность. С немалой пользой давал он читать им также и
стихи, поддерживая в них то благодатное чувство, какое возбуждает в душе
правильно переданный ритм, меж тем как в других труппах вошло в обычай читать
лишь такую прозу, которая под силу всякому. На подобный манер он изучил всех
приехавших актеров, понял, каковы они есть, какими могут стать, и про себя
решил сразу же воспользоваться их талантами на случай грозящего его труппе
переворота. До поры до времени он держал в тайне этот план, пожатием плеч
отклоняя все ходатайства Вильгельма, пока не счел, что приспел срок, и огорошил
нашего друга предложением самому поступить к нему в труппу, обещая на этом
условии принять и остальных.
– Значит,
не такие уж они бездарности, какими вы до сих пор их изображали, если можно
вдруг ангажировать всех разом, – отвечал Вильгельм, – а таланты их,
полагаю, не померкнут и без меня.
На это
Зерло под строгим секретом открыл ему, как обстоят дела: первый любовник думает
при возобновлении контракта требовать прибавки, а он вовсе не намерен
соглашаться, так как любовь публики к этому актеру заметно поостыла.
Если же
он уволится, все его приспешники последуют за ним, вследствие чего труппа потеряет
ряд хороших, но и ряд посредственных актеров. Затем Зерло признался Вильгельму,
какое приобретение рассчитывает получить в лице его самого, Лаэрта, старого
ворчуна и даже мадам Мелина. Мало того, он сулил бедному педанту громкий успех
в ролях евреев, министров и вообще всяческих злодеев.
Озадаченный
Вильгельм не без тревоги выслушал эту декларацию и, лишь бы что-то сказать,
заметил, переведя дух:
– Вы
весьма дружелюбно говорите только о том хорошем, что видите в нас и чего от нас
ожидаете; а как же обстоит дело с нашими слабыми сторонами, разумеется, не
ускользнувшими от вашей проницательности?
– Их
мы через старание, упражнение и размышление не замедлим обратить в сильные стороны, –
отвечал Зерло. – Все вы дикари и невежды, но среди вас нет никого, кто не
подавал бы больше или меньше надежд; насколько я могу судить, дубин среди вас
нет, а неисправимы одни лишь дубины, все равно неподатливы и несговорчивы ли
они от самомнения, тупоумия или ипохондрии.
После
этого Зерло кратко изложил условия, которые может и хочет предложить, попросил
Вильгельма не медлить с решением и оставил его в немалой тревоге.
Занимаясь
вместе с Лаэртом своеобразной и как бы в шутку предпринятой работой над
вымышленными путевыми заметками, он внимательнее, чем прежде, стал
приглядываться к положению дел и к повседневной жизни в реальном мире. Лишь
теперь уразумел он, с какой целью отец так настойчиво рекомендовал ему вести
дневник. Впервые почувствовал он, как приятно и полезно стать посредником между
разнообразными промыслами и потребностями и содействовать распространению жизни
и деятельности вплоть до самых дальних гор и лесов нашей земли. Неугомонный
Лаэрт всюду таскал его с собой, и оживленный торговый город, где он теперь жил,
явил ему наглядный пример огромного средоточия, откуда все исходит и куда все
возвращается; и тут впервые созерцание такого рода деятельности по-настоящему
покорило его ум. В подобном состоянии духа застигло его предложение Зерло
всколыхнуло в нем прежнее желание, тяготение, веру в свой прирожденный талант и
чувство долга перед беспомощной труппой.
«Вот я и
снова очутился на распутье между двумя женщинами, что явились мне в годы
юности, – думал он. – Одна из них не так уж, как прежде, жалка на
вид, а другая не так горделива. Внутренний зов влечет тебя следовать и за той и
за другой, и внешние побуждения одинаково сильны с обеих сторон; и, кажется,
нет возможности сделать выбор; ты мечтаешь, чтобы толчок извне дал перевес тому
или другому решению, однако, пристально допросив себя, ты поймешь, что тяга к
промыслу, приобретению и владению внушена тебе чисто внешними причинами, а
глубокое внутреннее влечение к добру и красоте порождает и питает жажду
развивать и совершенствовать заложенные в тебе задатки, равно телесные и
духовные. II как же не благословлять мне судьбу, которая без моего участия
привела меня сюда, к цели всех моих желаний? Разве все, что я когда-то замыслил
и предначертал себе, не осуществляется сейчас случайно, помимо меня? Ведь этому
поверить трудно! Казалось бы, что человеку ближе, чем его надежды и упования,
взлелеянные и хранимые им в сердце, и вот, когда они идут ему навстречу, можно
сказать, навязываются ему, – он не узнает их, отшатывается от них. Все, о
чем я мог лишь грезить с той злосчастной ночи, что разлучила меня с Марианой,
стоит передо мной, само предлагает мне себя. Сюда стремился я бежать и был
заботливо сюда приведен; я стремился попасть к Зерло, а он теперь заискивает во
мне и предлагает условия, о которых я как новичок не смел и думать. Неужто лишь
любовь к Мариане связала меня с театром? А может быть, любовь к театру
соединила меня с Марианой? Был ли театр как выбор, как выход желанной находкой
для безалаберного, беспокойного человека, которому хотелось продолжать жизнь,
неприемлемую для бюргерского уклада, или все это было иначе, чище, достойнее? И
что могло побудить тебя отступиться от тогдашних убеждений? До сих пор ты как
будто сам бессознательно следовал намеченному плану. Разве этот решительный шаг
недостоин тем большей похвалы, что у тебя нет никаких побочных соображений и ты
вместе с тем сдержишь торжественно данное слово, столь благородным образом сняв
с себя тяжкую вину?»
Все, что
будоражило его душу и воображение, теперь стремительно сменялось одно другим.
Возможность оставить при себе Миньону и не изгонять арфиста давала немалый
перевес на чаше весов, и все же весы не переставали еще колебаться, когда он,
по заведенному обычаю, отправился навестить свою приятельницу Аврелию.
|
