 Увеличить |
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
С большим
интересом прослушал он по частям биографию Зерло; этот удивительный человек не
склонен был к откровенности и к связному повествованию. Если можно так
выразиться, он был рожден и вскормлен на театре. Еще бессловесным ребенком он
должен был трогать зрителей одним своим присутствием, потому что еще в те поры
сочинителям были известны эти натуральные и невинные подспорья, и первые его
«папа» и «мама» доставляли ему в популярных пьесах бурный успех, прежде чем он
понял, отчего люди хлопают в ладоши. Амуром он не раз, дрожа от страха,
спускался на летательном приборе, не раз арлекином вылупливался из яйца,
мальчиком-трубочистом с ранних лет откалывал отменные штуки.
К
несчастью, за блистательный успех на театральных подмостках он дорого
расплачивался в родительском доме: отец его был убежден, что внимание
поддерживается и закрепляется у детей лишь колотушками, и при заучивании каждой
роли бил его через определенные промежутки – не потому, что ребенок был
неспособен, а для того, чтобы оп обрел большую уверенность и твердость в показе
своих способностей. Так в былые времена, устанавливая межевой камень, стоящих
вокруг ребятишек награждали увесистыми оплеухами, и старики по сей день точно
помнят местоположение камня. Мальчик подрастал, выказывая редкостную ясность ума
и ловкость тела, и был не менее гибок в манере исполнения, чем в действии и
жесте. Он обладал поистине неправдоподобным даром подражания. Еще подростком он
так умел подражать людям, что казалось, видишь их воочию, хотя по облику,
возрасту и самому существу они были совершенно отличны от него и несхожи между
собой. Вдобавок не был он лишен дара устраиваться в жизни, и как только до
некоторой степени осознал свои силы, почел за благо убежать от отца, ибо по
мере того, как мальчик укреплялся разумом и преуспевал в ловкости, отец находил
нужным способствовать ртому крутым обращением.
Каким же
счастливым почувствовал себя в свободном мире независимый юнец, за свои
шутовские выходки повсюду встречавший радушный прием. Счастливая звезда первым
делом привела его на масленицу в монастырь, где как раз умер патер, ведавший
процессиями и ублаготворявший христианскую паству духовными маскарадами,
вследствие чего Зерло был принят как благодетельный ангел-хранитель. Тотчас
взял он на себя роль Гавриила в Благовещении и пришелся по вкусу хорошенькой
девушке, которая в роли Марии с внешним смирением и внутренней гордостью
премило приняла его каноническое приветствие. Вслед за тем он последовательно
сыграл в мистериях[39]
все главные роли и возомнил о себе невесть что, когда под конец в качестве
самого Спасителя мира был предан поруганию, побит плетьми и распят на кресте.
Некоторые
воины, пожалуй, чересчур натурально сыграли свои роли; желая подобающим образом
расквитаться с ними, он по случаю Страшного суда вырядил их в пышные одежды императоров
и царей, и в ту минуту, когда они, весьма довольные своими ролями,
вознамерились и на небо войти первыми, он неожиданно предстал перед ними в
личине дьявола и, к великому удовольствию всех зрителей и нищей братии, крепко
отлупил их кочергой и безжалостно низверг назад, в преисподнюю, где им
навстречу устрашительно вырывались языки пламени.
У него
достало ума понять, что коронованные головы неблагосклонно примут столь дерзкую
выходку, не постеснявшись даже его почтенной должности обвинителя и карателя; а
посему он не стал дожидаться, чтобы настало тысячелетнее царство, и потихоньку
улизнул, а в соседнем городе с распростертыми объятиями был принят в
сообщество, которое прозывалось тогда «Дети радости». Это были толковые,
неглупые, деятельные люди, понявшие, что сумма нашего бытия полностью не
поддается делению на разум, в итоге всегда остается некая сомнительная дробь.
От этой неудобной, а при раскладке на всю массу даже опасной дроби они через
определенные промежутки нарочито старались избавиться. Единожды в неделю они
становились откровенными глупцами, путем аллегорических представлений взаимно
бичевали все то глупое, что за остальные дни успели заметить в самих себе и в
других. Пускай этот способ был грубее ряда привитых навыков, с помощью которых
человек благонравный ежедневно одергивает, предостерегает и карает себя, но
зато он был забавнее и надежнее; не отрицая в самих себе зачатков глупости, ее
принимали как таковую, дабы она иным путем, с помощью самообмана, не могла добиться
главенства в дому и скрытного порабощения разума, который воображает, будто
давно уже избавился от нее. Шутовскую маску носили все по очереди, и никому не
возбранялось в свой день украсить ее отличными чертами, собственными и
заимствованными. В пору карнавала участники сообщества позволяли себе
величайшие вольности, соперничая со стараниями духовенства в увеселении и
привлечении народа. Торжественные процессии с аллегориями добродетелей и
пороков, искусств и наук, частей света и времен года воплощали для народа множество
понятий и давали ему представление о чуждых предметах, а потому забавы эти не
лишены были пользы, между тем как духовные действа лишь поддерживали нелепое
суеверие.
Молодой
Зерло снова очутился в своей стихии; изобретательности как таковой он был лишен,
зато превосходно умел воспользоваться тем, что было под рукой, все
облагообразить и подать в лучшем виде. Его выдумки, остроумие, дар подражания и
даже язвительная ирония, которую он по меньшей мере раз в неделю волен был
пускать в ход даже против своих благодетелей, – все, вместе взятое, делало
его не только ценным, но и необходимым для сообщества.
Однако
беспокойство натуры погнало Зерло из этих благоприятных условий в дальние концы
его отечества, где ему пришлось пройти новую выучку. Он попал в ту образованную,
но безобразную часть Германии,[40]
где для почитания добра и красоты хоть и хватает правдивости, но никак не
высшей одухотворенности; его маски оказались здесь непригодны, надо было найти,
чем трогать сердца и души. Недолгий срок побывал он в малых и больших труппах,
однако успел подметить особенности и пьес и актеров. Уловив однообразие,
царившее тогда в немецком театре, бессмысленную цезуру и каданс
александрийского стиха, напыщенно-плоский диалог, сухость и пошлость прямых
нравоучений, он понял, что именно пленяет и умиляет публику.
Не
только одна роль из ходкой пьесы, но вся пьеса целиком запоминалась ему так же,
как и особая манера актера, с успехом подвизавшегося в ней. И вот когда у него
почти совсем иссякли деньги, он в своих блужданиях набрел на мысль одному
разыгрывать целые пьесы, особливо в барских поместьях и селениях, тем самым
сразу добывая себе пищу и ночлег. В любой харчевне, в любой горнице или саду
раскидывал он свой театр; плутовской серьезностью, напускной восторженностью
умел он покорить воображение зрителей, заворожить их чувства, чтобы перед их
взором старый шкаф обратился в замок, а веер – в кинжал. Юношеский пыл
восполнял отсутствие глубокого чувства, запальчивость казалась силой, а
вкрадчивость – нежностью. Тем, кто был знаком с театром, он напоминал все, что
они уже видели и слышали, а в прочих будил предвкушение какого-то волшебства и
желание поближе узнать его. То, что имело успех в одпом месте, он
неукоснительно повторял в другом, злорадно смакуя свою способность экспромтом
дурачить всех на одип манер.
Обладая
живым, независимым, не знающим преград умом, оп быстро совершенствовался при
повторении одних и тех же ролей и пьес. Вскоре он уже играл и декламировал
осмысленнее, чем те образцы, которым вначале слепо подражал. Идя таким путем,
он мало-помалу стал играть естественнее, не переставая притворствовать. Он
прикидывался воодушевленным, а сам смотрел, какой производит эффект, и превыше
всего гордился, когда ему удавалось постепенно расшевелить людей.
Само его
каторжное ремесло вскоре потребовало от него известной сдержанности, таким
образом он частью поневоле, частью инстинктивно научился тому, о чем имеют
понятие очень немногие актеры: экономии голоса и жеста.
Он умел
укрощать самых неотесанных и хмурых людей, вызывая в них интерес к себе. Повсюду
он бывал доволен и пищей и кровом, с благодарностью принимал любой подарок,
порой даже отказывался от денег, если считал, что не нуждается в них, а посему
один посылал его к другому с рекомендательным письмом, и он немалый срок кочевал
из поместья в поместье, где доставлял и сам получал удовольствие и не обходился
без приятнейших и премилых приключений.
По
холодности натуры он, собственно говоря, не любил никого; по зоркости взгляда
он никого не мог уважать, ибо видел одни лишь внешние свойства людей и включал
их в свой мимический арсенал. При этом самолюбие его бывало крайне уязвлено,
если он не всем нравился и не всюду стяжал успех. А способы добиться успеха он
постепенно изучил с такой тщательностью, так изощрил свой ум, что не только на
сцене, но и в обычной жизни иначе не мог, как угодничать. Склад его ума, талант
и склад жизни так влияли друг на друга, что из него незаметно выработался
полноценный актер. Да, в силу, казалось бы, странного, но вполне естественного
действия и противодействия, путем осмысления и упражнения его дикция,
декламация и мимика поднялись на высокую ступень правдивости, искренности и
непринужденности, меж тем как в жизни и обхождении с людьми он становился все
более скрытным, ненатуральным, даже лицемерным и мнительным.
О
дальнейших перипетиях его судьбы мы, быть может, поговорим в другом месте, а
теперь скажем лишь, что, став зрелым человеком с твердой репутацией и
превосходным, хоть и непрочным положением, он приучился в беседе очень тонко,
то ли иронизируя, то ли посмеиваясь, разыгрывать из себя софиста и тем
пресекать всякий серьезный разговор. Чаще всего пользовался он этой методой в
отношении Вильгельма, едва лишь тот, по своему обычаю, пытался затеять
отвлеченную теоретическую беседу. Тем не менее они ценили общество друг друга,
ибо различие в образе мыслей неизбежно оживляло их разговор. Вильгельм старался
все выводить из усвоенных себе понятий и желал толковать искусство в общей
связи. Он стремился устанавливать точно выраженные правила, определять, что
справедливо, красиво и хорошо, что заслуживает одобрения; словом, все трактовал
наисерьезнейшим образом. В противоположность ему, Зерло все воспринимал очень
легко, ни на что не давая прямого ответа, умел подходящим рассказом или шуткой
дать складное и забавное объяснение и просветить собеседников, увеселяя их.
|
