Увеличить |
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Одно из
условий, на которых Вильгельм соглашался поступить в театр, было со стороны
3ерло принято с некоторыми оговорками. Вильгельм требовал, чтобы «Гамлет» был
поставлен целиком, без купюр, а Зерло соглашался на столь немыслимое требование
лишь в тех пределах, в каких оно будет выполнимо. Об этом они и прежде неоднократно
спорили, ибо на предмет того, что выполнимо или невыполнимо, что можно изъять
из пьесы, не нарушая ее цельности, – мнения их в корне расходились.
Вильгельм
переживал еще ту счастливую пору, когда мы не допускаем, чтобы у любимой
девушки и у почитаемого писателя мог быть хоть малейший изъян. Наше восприятие
их существа так цельно, так согласно с самим собой, что и в них мы предполагаем
такую же совершенную гармонию. А Зерло разобщал слишком охотно и, пожалуй,
слишком многое; острым умом своим он обычно видел в произведении искусства лишь
более или менее несовершенное целое. Он считал, что с пьесами в их
первоначальном виде нет причин обходиться очень уж бережно, а значит, и
Шекспиру, особливо «Гамлету», надлежит претерпеть немало изменений.
Вильгельм
даже слышать не желал, когда Зерло говорил, что нужно отделять пшеницу от
плевел.
– Да
это вовсе не мешанина из пшеницы и плевел, – восклицал он, – это
ствол, ветви, сучья, листья, почки, цветы и плоды. Разве не едино одно с
другим, не выходит одно из другого?
Зерло
твердил, что всего ствола не приносят на стол; художник должен подавать своим
гостям золотые яблоки в серебряных чашах.[41]
Так они изощрялись в уподоблениях, и, казалось, взгляды их расходятся все
более.
Наш друг
чуть не впал в отчаяние, когда Зерло после долгого спора предложил ему простое
средство: не мешкая взяться за перо, вычеркнуть из трагедии то, что никак не
может и не должно идти, и соединить несколько действующих лиц в одно, а если у
него еще нет навыка в такой работе или не лежит к ней душа, пусть предоставит
все дело ему, Зерло, он медлить не будет.
– Это
нарушает наш договор, – возразил Вильгельм, – как можете вы, обладая
таким вкусом, поступать столь легкомысленно?
– Друг
мой! – воскликнул Зерло. – Вы тоже придете к Этому! Уж я ли не знаю
всю гнусность подобной методы, которая, пожалуй, еще не практиковалась ни в
одном театре мира. Но сыщется ли второй такой обездоленный, как наш театр?
Драматурги вынуждают нас столь омерзительно калечить пьесы, а публика мирволит
нам. Много ли найдется у нас таких произведений, которые не превышали бы
возможного количества персонажей, декораций, театральной механики, длительности
действия и диалогов, а также физических сил актера? А между тем нам надо
играть, играть, играть все наново! Как же не воспользоваться нашим
преимуществом, когда и с искромсанными пьесами мы достигаем того же эффекта,
что и с целыми? Сама публика дает нам это преимущество! Мало кто среди немцев,
да, возможно, и среди представителей всех молодых наций, умеет ценить
эстетическую цельность. Они хвалят и бранят лишь отдельные места, восторгаются
отдельными местами; и кому от этого лучше, как пе актеру, поскольку театр все
равно остается чем-то сборным и составным!
– Остается!
– подхватил Вильгельм. – Но почему он и впредь должен быть таким,
почему все должно быть таким, как оно есть? Не убеждайте меня в своей правоте –
никакая сила на земле не принудит меня выполнять контракт, который я заключил,
будучи введен в грубейшее заблуждение.
Зерло
придал разговору шутливый оборот, попросив Вильгельма еще раз продумать их
многократные беседы о «Гамлете» и самому измыслить способы успешной обработки.
Проведя
несколько дней в одиночестве, Вильгельм вернулся сияющий.
– Вряд
ли я ошибусь, сказав, что нашел выход из положения! – заявил он. –
Да, я убежден, что Шекспир и сам сделал бы то же, если бы его гений был всецело
сосредоточен на главном и если бы его не сбивали с верного пути новеллы, по
которым он работал.
– Давайте
послушаем, – произнес Зерло, с важным видом усаживаясь на софу, –
слушать я буду спокойно, но тем строже буду судить.
– Меня
не запугаете, – возразил Вильгельм, – только выслушайте. Тщательнейше
изучив и глубоко продумав эту трагедию, я различаю в ее композиции две стороны.
Во-первых, это сильнейшее внутреннее взаимодействие людей и событий,
сокрушительные последствия, вытекающие из характеров и поступков главных
героев, а каждый из них в отдельности великолепен, и последовательность, в
какой они выведены, безупречна. Нельзя калечить или извращать их какой – либо
обработкой. Они таковы, что всем хочется их видеть, до них никто не смеет дотронуться,
они проникают глубоко в душу и, как я слышал, почти все были показаны на
немецкой сцене. Погрешность, как мне кажется, касается второй стороны трагедии,
я имею в виду внешние обстоятельства, переносящие действующих лиц с места на
место или связующие их между собой чисто случайным образом; обстоятельства эти
почитаются слишком незначительными и потому упоминаются лишь вскользь, а то и
вовсе опускаются. Правда, это очень топкие и слабые нити, но они проходят через
всю пьесу и соединяют то, что иначе бы распалось и что в самом деле
распадается, если их перерезать, а оставляя от них обрывки, считают, что больше
ничего и не требуется.
К этим
внешним обстоятельствам я причисляю смуты в Норвегии, войну с молодым
Фортинбрасом, посольство к старику дяде, улаженную распрю, поход молодого
Фортинбраса в Польшу и его возвращение в конце трагедии; равно как возвращение
Горацио из Виттенберга, желание Гамлета отправиться туда, путешествие Лаэрта во
Францию, приезд его обратно, ссылку Гамлета в Англию, пленение его морскими
разбойниками, смерть обоих царедворцев как следствие предательского
письма, – всех этих обстоятельств и событий хватило бы на объемистый
роман, но единству трагедии, в особенности когда у героя нет плана действий,
они наносят большой ущерб, а посему в высшей степени порочны.
– Вот
что мне приятно слышать от вас! – воскликнул Зерло.
– Не
перебивайте меня, – ответил Вильгельм. – Вы не все найдете достойным
похвал. Эти пороки подобны временным подпорам, которые нельзя снять, не подведя
под здание прочную стену. Итак, я предлагаю ничего не трогать в первых больших
сценах, а наоборот, по возможности сберечь их, зато все внешние, отдельные,
рассеянные повсюду и рассеивающие внимание мотивы отмести разом, заменив их
одним-единственрым.
– Каким
именно? – встрепенувшись, спросил Зерло.
– Он
и гак заложен в самом произведении. Я только правильно применяю его. Мотив этот
– смута в Норвегии. Вот вам для ясности мой план.
После
смерти отца Гамлета среди недавно покоренных норвежцев вспыхивает волнение.
Тамошний наместник посылает в Данию своего сына Горацио, старинного школьного
товарища Гамлета, превзошедшего сверстников в отваге и житейской мудрости, дабы
он поторопил со снаряжением флота, которое при новом, преданном распутству
короле подвигается крайне туго. Горацио знавал старого короля, был участником
последних его битв и заслужил его благоволение, таким образом первая сцена с
призраком ничего не потеряет. Новый король дает Горацио тут же аудиенцию и отсылает
Лаэрта в Норвегию с известием, что флот не замедлит прибыть, меж тем как
Горацио получает приказ ускорить снаряжение; мать же не дозволяет Гамлету, как
он желал, выйти в море вместе с Горацио.
– Слава
тебе господи! – воскликнул Зерло. – Таким путем мы избавляемся от
Виттенберга с университетом, который всегда был для меня камнем преткновения. Я
всемерно одобряю вашу мысль: тогда, кроме двух отдаленных образов – Норвегии и
флота, – зрителю ничего не нужно домысливать; все остальное он
видит, остальное происходит перед ним, и у него нет надобности гонять свое
воображение по всему свету.
– Теперь
вам ясно, как я дальше буду соединять остальное, – продолжал
Вильгельм. – Когда Гамлет открывает другу злодеяние своего отчима, Горацио
советует ему тоже ехать в Норвегию, заручиться там поддержкой армии и вернуться
с вооруженной силой. Так как Гамлет становится слишком опасен королю и
королеве, они не видят удобнее средства отделаться от него, чем отправить его
во флот, приставив наблюдать за ним Розенкранца и Гильденстерна; а так как тем
временем воротился Лаэрт, распаленного смертоубийственным гневом юношу
собираются послать ему вдогонку. По причине противного ветра флот остается в
гавани; Гамлет возвращается снова, для его блуждания по кладбищу можно найти
удачную мотивировку; поединок с Лаэртом в могиле Офелии настолько важен, что
обойтись без него неделимо. После этого король может решить, что лучше
избавиться от Гамлета здесь, на месте; пиршество в честь его отбытия и мнимого
примирения с Лаэртом обставляется весьма торжественно, с рыцарскими играми, где
Гамлет и Лаэрт фехтуют между собой. Без четырех трупов я закончить не могу,
никто не должен остаться в живых. Народу вновь даровано выборное право, и
Гамлет, умирая, передает свой голос Горацио.
– Живо
садитесь за обработку пьесы! – распорядился Зерло. – Идею вашу я
одобряю всемерно, лишь бы пыл у вас не пропал,
|