ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Генеральная
репетиция прошла; тянулась она нескончаемо долго. У Зерло и Вильгельма
оказалось еще немало дел; хотя на подготовку ушла уйма времени, многое
существенное было отсрочено до последней минуты.
Так,
например, не были готовы портреты обоих королей, и сцена между Гамлетом и матерью,
от которой ждали большого эффекта, все еще получалась довольно убогой, принимая
во внимание, что отсутствовали и призрак, и его живописное подобие. Зерло в
шутку говорил по этому поводу:
– Мы
очутимся в прескверном положении, если призрак не явится вовсе, страже в самом
деле придется сражаться с пустотой, а суфлеру из-за кулисы произносить монолог
призрака.
– Не
надо спугивать неверием нашего таинственного друга, – предостерег его
Вильгельм, – он непременно придет, когда нужно, изумив нас не меньше, чем
зрителей.
– Я
только рад буду, лишь бы представление все же состоялось! – воскликнул
Зерло – Оно доставило нам больше хлопот, чем я ожидал.
– Никто
не будет радоваться больше моего, если пьесу сыграют завтра, – вставила
Филина, – хотя роль моя меня никак не тяготит. Но больше мочи моей нет
слушать бесконечные разговоры об одном и том же, когда в итоге получится
всего-навсего спектакль, который забудется подобно сотням других. Бога ради,
перестаньте вы мудрить! Гости, встав из-за стола, всегда найдут что осудить в
каждом кушанье; а уж послушать их дома, так для них непостижимо, как онн
вынесли такую муку.
– Разрешите
мне, прекрасное дитя, истолковать ваше сравнение в мою пользу, – заявил
Вильгельм. – Только подумайте, сколько соединенных трудов природы и
искусства, торговли, промыслов и ремесел потребно для парадной трапезы. Сколько
лет должен прожить олепь в лесу, рыба в реке или в море, пока не удостоится
украсить наш стол. А какие хлопоты ждут хозяйку и кухарку на кухне! Как
небрежно потягиваем мы за десертом плоды забот неведомого виноградаря,
корабельщика и погребщика, словно так оно и надо. И неужто всем этим людям
незачем работать, добывать и заготовлять, а хозяину незачем все старательно
закупать и собирать, ежели в конце концов удовольствие оказывается преходящим?
Но ни одно удовольствие не бывает преходящим; ибо впечатление от него остается
жить, и то, что делано с сердцем и тщанием, даже зрителю сообщает скрытую силу,
и никому не дано знать, сколь обширно ее действие.
– Мне
до всего этого дела нет, – возразила Филина, – я только лишний раз
убедилась, что мужчины вечно противоречат самим себе. При всем вашем истовом
старании не искалечить великого автора, вы, однако же, убрали самую чудесную
мысль в пьесе.[46]
– Самую
чудесную? – удивился Вильгельм.
– Ну
конечно. Недаром Гамлет похваляется ею.
– Что
же это за мысль? – спросил Зерло.
– Будь
на вас парик, – сказала Филина, – я бы осторожненько сдернула его.
Вам, право же, не мешает просвежить мозги.
Собеседники
задумались, и разговор оборвался. Час был поздний, все повставали с мест,
решив, что пора расходиться. Покамест они мешкали, Филина запела на приятный,
благозвучный лад:
Полно петь, слезу глотая,
Будто ночь длинна, скучна!
Нет, красотки, тьма ночная
Для веселья создана.
Коль прекрасной половиной
Называют ясен мужья,
Что прекрасней ночи длинной –
Половины бытия!
День лишь радости уводит,
Кто же будет рад ему?
Он хорош, когда уходит,
В остальном он ни к чему.
Но когда мерцают свечи,
Озарив ночной уют,
Нежен взор, шутливы речи
И уста блаженство пыот,
И когда за взгляд единый
Ваш ревнивый пылкий друг
С вами рад игре невинной
Посвятить ночной досуг,
И когда поет влюбленным
Песню счастья соловей,
А печальным, разделенным
Горе слышится и в ней, –
О. тогда клянем недаром
Мы часов бегущих бой,
Что двенадцатым ударом
Возвещает нам покой!
Пусть же всех, кто днем скучали,
Утешает мысль одна:
Если полон день печали,
То веселья ночь полна.[47]
Когда
она окончила с легким поклоном, Зерло громко крикнул «браво». Она
выпорхнула в дверь и, смеясь, умчалась прочь. Слышно было, как она поет и
стучит каблучками, спускаясь по лестнице.
Зерло
ушел в соседнюю комнату, Аврелия же остановилась перед Вильгельмом, желавшим ей
покойной ночи, и произнесла:
– До
чего же она мне противна! Самому существу моему противна до мельчайших штрихов.
Видеть не могу, что правая ресница у нее темная при белокурых волосах, которые
так пленяют моего брата, а в шраме на лбу есть что-то для меня мерзкое, низкое,
отчего мне всегда хочется отойти от нее на десять шагов. Недавно она как милую
шутку рассказала, что в детстве отец швырнул ей в голову тарелку, вот след и
остался по сей день; неспроста у нее меченые глаза и лоб, ее нужно
остерегаться.
Вильгельм
ничего не ответил, а Аврелия продолжала, все распаляясь:
– Я
просто не в состоянии сказать ей приветливое, участливое слово, так я ненавижу
ее; а вкрадчивости у нее хоть отбавляй. Я мечтаю от нее избавиться. Вы тоже,
друг мой, неравнодушны к этой девке, и ваше отношение, ваше внимание, чуть что
не уважение к ней глубоко меня огорчает, – ей-богу, она не заслуживает
его!
– Какова
бы она ни была, я обязан ей благодарностью, – возразил Вильгельм. –
Ее манеры достойны порицания, но свойствам ее души надо отдать должное.
– Души! –
вскричала Аврелия. – Да разве у такой твари есть душа? О, мужчины, как это
похоже на вас! Таких женщин вы и заслуживаете.
– Неужто
вы подозреваете меня, дорогой друг? – сказал Вильгельм. – Я готов
дать отчет в каждой минуте, что провожу с ней.
– Что
уж там, время позднее, не стоит затевать спор, – возразила Аврелия. –
Все, как один, и один, как все! Доброй ночи, друг мой! Доброй ночи, чудесная
райская птица!
Вильгельм
осведомился, чему он обязан таким почетным Званием.
– В
другой раз, – сказала Аврелия, – в другой раз. Говорят, у них нет
ног, они витают в воздухе, и питаются небесным эфиром. Но это все басни, –
продолжала она, – поэтический вымысел. Доброй ночи, пусть вам
посчастливится увидеть прекрасные сны.
Она ушла
в свою комнату, оставив его одного; он поспешил в свою.
В
сердцах шагал он из угла в угол. Шутливый, но категорический тон Аврелии
оскорбил его до глубины души; он почувствовал, как она несправедлива к нему; не
мог же он относиться к Филине враждебно и неласково; она ничем против него не
провинилась, а от увлечения ею он был настолько далек, что мог уверенно и гордо
отвечать за себя перед самим собой.
Только
он собрался раздеться, подойтп к постели и раздвинуть занавески, как вдруг, к великому
своему изумлению, обнаружил у кровати пару женских туфель; одна из них лежала,
другая стояла. Это были туфельки Филины, которые он запомнил слишком хорошо;
вдобавок ему показалось, что и занавески в беспорядке, почудилось даже, будто
они шевелятся; он стоял и не отрываясь смотрел на них.
Новое
сердечное волнение, которое он почел за досаду, захватило ему дух; после
короткой паузы, овладев собой, он решительно крикнул:
– Встаньте,
Филина. Что это значит? Куда девалась ваша рассудительность и благопристойность?
Вам хочется, чтобы завтра мы стали притчей для всего дома?
Ничто не
шелохнулось.
– Я
не шучу, – продолжал он, – таким шалостям я не пособник.
Ни
звука, ни движения!
С
решимостью и досадой направился он к кровати и раздернул занавески.
– Вставайте, –
повторил он, – иначе мне придется уступить вам комнату на нынешнюю ночь.
К
большому его удивлению, постель была пуста, подушки и одеяла в отменном
порядке. Он огляделся, принялся искать, обыскал все и не нашел пи малейшего
следа плутовки. Ни за кроватью, ни за печкой, ни за шкафами не обнаружилось
ничего; он искал все усерднее и усерднее; ехидный наблюдатель подумал бы даже:
он ищет, чтобы найти.
Ему не
спалось, он поставил туфельки на стол и бродил по комнате, время от времени
останавливаясь возле стола, в шаловливый дух, следивший за ним, клянется, что
большую часть ночи он был занят прелестными ходулечками, с любопытством
разглядывал их, брал в руки, играя ими, и лишь под утро одетый бросился на
кровать и задремал, убаюканный самыми фантастическими грезами.
Он все
еще спал, когда вошел Зерло и окликнул его:
– Где
вы? Еще в постели? Невообразимо! А я-то ищу вас в театре, там еще пропасть дел!
|
