 Увеличить |
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
– С
того дня единственной моей мечтой стало увидать представление еще раз, –
продолжал Вильгельм. – Я всячески упрашивал мать, и она попыталась в
подходящую минуту уговорить отца. Однако ее старания пропали даром. Он считал,
что человек дорожит лишь редкими радостями; дети и старики не умеют ценить
повседневные блага.
Так мы и
прождали бы еще долго, быть может, до будущего рождества, если бы самому создателю
и закулисному режиссеру театра не захотелось повторить представление и под занавес
показать свежеиспеченного Гансвурста.
Молодой
человек, служивший в артиллерии, богато одаренный вообще и особливо способный к
механике, во время постройки дома оказал отцу много существенных услуг, за что
получил щедрое вознаграждение, и решил в знак благодарности порадовать на
рождество меньших членов семьи, принеся в дом своего благодетеля этот самый
полностью оборудованный театр, им самим выстроенный, вырезанный, выкроенный в
часы досуга. Он-то с помощью одного из слуг управлял куклами и на разные голоса
говорил за всех действующих лиц. Ему нетрудно было уговорить отца, который из
любезности дал другу согласие на то, в чем из принципа отказывал детям. Словом,
театр установили заново, пригласили кое-кого из соседских детей и еще раз показали
представление.
Если в
первый раз я был ошеломлен и восхищен неожиданностью, то во второй превыше
всего меня увлекло наблюдение и познавание. Теперь мне важно было понять,
как это происходит. Я уже в первый раз смекнул, что куклы сами не говорят;
что они не двигаются самостоятельно, я тоже заподозрил; по почему это так
красиво получается, почему все-таки кажется, будто они двигаются и говорят
сами, и где же находятся свечи и люди – эти загадки смущали меня тем более, чем
сильнее хотелось мне быть в одно и то же время и очарованным и чародеем,
скрытно участвовать в происходящем и в качестве зрителя вкушать радость
иллюзии.
Пьеса
закончилась; пока шли приготовления к дивертисменту, зрители повставали с мест
и болтали наперебой. Я протиснулся поближе к двери и по стуку изнутри услышал,
что там заняты приборкой. Приподняв нижний край ковра, я заглянул за кулисы.
Матушка заметила это и оттащила меня; однако я успел увидеть, что всех
вперемежку друзей и врагов – Саула и Голиафа и остальных прочих – складывают в
один ящик, так что любопытство, удовлетворенное лишь вполовину, получило новую
пищу. К своему великому удивлению, я узрел орудующего в святилище лейтенанта.
Сколько бы с этой минуты Гансвурст ни стучал каблуками, он потерял для меня всякий
интерес. Я погрузился в глубокие размышления, ибо после сделанного открытия мне
стало и спокойнее и беспокойнее на душе. Узнав лишь кое-что, я стал думать, что
не знаю ничего; и в этом я был прав – моим знаниям недоставало взаимной связи,
а в ней-то вся и суть.
ГЛАВА ПЯТАЯ
– В
хорошо поставленном и строго налаженном доме, – продолжал Вильгельм, –
дети ведут себя примерно так же, как должны себя вести крысы и мыши; они
подмечают все щели и дырки, через которые можно добраться до запретного
лакомства, и при этом испытывают такой затаенный сладостный ужас, который
составляет значительную долю ребячьего счастья.
Я прежде
всех своих братьев и сестер подмечал, что ключ оставлен в замке. В душе я питал
великое благоговение перед запертыми дверями, мимо которых по неделям, по
месяцам вынужден был проходить, и только изредка заглядывал туда украдкой, если
матушка отмыкала святилище, где ей понадобилось что-то достать, – зато я
же первый спешил не упустить случая, когда он представлялся мне из-за
небрежности ключницы.
Нетрудно
догадаться, что изо всех дверей самой для меня привлекательной была дверь
кладовой. Мало найдется радостей жизни, предвкушение которых сравнится с тем
чувством, какое я испытывал, когда, случалось, матушка звала меня помочь ей
вынести что-то оттуда, и мне, по ее милости илц благодаря собственной ловкости,
перепадало несколько черносливин. Наваленные в кладовой сокровища изобилием
своим захватывали мое воображение, и даже особенный запах, составленный из
сочетания разных пряностей, казался мне таким лакомым, что, очутившись
поблизости, я торопился хотя бы подышать прельстительным воздухом, идущим из
открытой двери. В одно воскресное утро, когда колокольный звон поторопил
матушку, а весь дом застыл в праздничном покое, заветный ключ остался в
замочной скважине. Только я это заметил, как, походив мимо двери и потершись о
косяк, я тихо и быстро отпер ее, сделал шаг и очутился среди вожделенной
благодати. Я окинул торопливым, нерешительным взглядом ящики, мешки, коробки,
банки, склянки, не Зная, что выбрать и взять; наконец запустил руку в свои
излюбленные вяленые сливы, запасся горсткой сушеных яблок и прихватил в придачу
засахаренную померанцевую корку, с каковой добычей и собрался улизнуть, как
вдруг мне в глаза бросилось несколько поставленных в ряд ящиков; в одном крышка
была плохо задвинута, и оттуда торчали проволоки с крючками на концах. Почуяв
истину, я кинулся к ним; с каким же неземным восторгом обнаружил я, что там
свален в кучу мир моих героев и радостей! Я собрался поднять верхний ряд,
разглядеть его, достать нижние. Однако я сразу же запутал тонкие проволочки,
растерялся, испугался, особливо когда в расположенной рядом кухне зашевелилась
стряпуха; как умел, затолкал все в ящик, задвинул крышку, только взял себе
лежавшую сверху книжечку, где от руки была записана комедия о Давиде и Голиафе,
и с этой добычей прокрался на цыпочках по лестнице в чердачную каморку.
Отныне
каждый час, когда мне удавалось уединиться тайком, я читал и перечитывал свою
книжицу, учил ее наизусть и в мыслях представлял себе, как чудесно было бы
собственными пальцами оживлять фигурки. При этом я мысленно бывал и Давидом и
Голиафом. Во всех уголках чердака, конюшен, сада я, отговорившись любым
предлогом, изучал пьесу, вникал в каждую роль, все затвердил наизусть с той
разницей, что сам-то обычно играл лишь главного героя, за остальных же, как
сопутствующих, подыгрывал про себя. В памяти моей денно и нощно звучали
великодушные речи Давида, коими он вызывал на бой малодушного хвастуна, даром
что великана, Голиафа; нередко я бормотал их себе под нос, никто этого не
замечал, кроме отца, а он, уловив мой возглас, втихомолку радовался на хорошую
память сынишки, который столько запомнил из того, что слышал считанные разы.
Я же под
конец совсем осмелел и однажды вечером почти полностью продекламировал пьесу
перед матушкой, предварительно слепив себе актеров из комочков воска. Матушка
насторожилась, стала допытываться, и я сознался.
По
счастью, это разоблачение совпало с намерением лейтенанта посвятить меня в свои
тайны. Матушка не замедлила осведомить его о неожиданно обнаруженном даровании
сына, и он ухитрился выпросить себе в верхнем этаже две обычно пустовавшие
комнаты, с тем чтобы в одной сидели зрители, а в другой находились актеры и
чтобы просцениумом по-прежнему служил дверной проем. Отец разрешил другу
оборудовать все это, сам же устранился от какого – либо участия, исходя из
убеждения, что не следует детям показывать, как их любишь, им и так всего мало.
Он считал, что не надо радоваться с ними заодно, не мешает даже иногда
испортить им радость, дабы от баловства они не стали самомнительными и
самовольными.
|
