XIII
Привалов привез брата в Узел и отвел ему несколько комнат в
доме, на прежней половине Ляховских. Молодой человек быстро освоился со своим
новым положением и несколько времени служил предметом для городских толков и
пересудов. Многие видели в нем жертву братской ненависти, от которой он
чуть-чуть не погиб, если бы не спасся совершенно случайно. Даже смерть актрисы
Колпаковой была вплетена в эту историю двух братьев; эта девушка поплатилась
головой за свое слишком близкое знакомство с наследником приваловских
миллионов.
Дома Привалов нашел то же, что и оставил. Впрочем, он и не
рассчитывал ни на что другое, так как знал из самых достоверных источников, что
Зося имеет постоянные свидания с Половодовым в доме Заплатиной. Тит Привалов
явился для Зоси новым развлечением – раз, как авантюрист, и второе, как герой
узловского дня; она возила его по всему городу в своем экипаже и без конца
готова была слушать его рассказы и анекдоты из парижской жизни, где он получил
свое первоначальное воспитание, прежде чем попал к Тидеману. Хиония Алексеевна
была тоже в восторге от этого забавного Titus, который говорил по-французски с
настоящим парижским прононсом и привез с собой громадный выбор самых пикантных
острот, каламбуров и просто французских словечек.
– Да, да… Что мы живем здесь, в этой трущобе, –
говорила Хиония Алексеевна, покачивая головой. – Так и умрешь, ничего не
видавши. Ах, Париж, Париж… Вот куда я желала бы попасть!.. И Александр Павлыч
то же самое говорит, что не умрет спокойно, если не побывает в Париже.
Дела на мельнице у Привалова шли порядочно, хотя отсутствие
хозяйского глаза было заметно во всем, несмотря на все усердие старика
Нагибина. Привалов съездил на мельницу, прожил там с неделю и вернулся в Узел
только по последнему зимнему пути. Но и в Узле и в Гарчиках прежнего Привалова
больше не было, а был совсем другой человек, которого трудно было узнать: он не
переставал пить после Ирбитской ярмарки. В Узле он все ночи проводил в игорных
залах Общественного клуба, где начал играть по крупной в компании Ивана
Яковлича. Этот последний вернулся с ярмарки с пустыми карманами.
– Как это вас угораздило? – спрашивал его
Привалов.
– Да так… не выдержал характера: нужно было
забастовать, а я все добивал до сотни тысяч, ну и продул все. Ведь раз совсем
поехал из Ирбита, повез с собой девяносто тысяч с лишком, поехали меня
провожать, да с первой же станции и заворотили назад… Нарвался на какого-то
артиста. Ну, он меня и раздел до последней нитки. Удивительно счастливо играет
бестия…
Однажды, когда Привалов особенно долго засиделся в клубе,
Иван Яковлич отвел его в сторону и как-то смущенно проговорил:
– У Кати есть здесь мать… бедная старуха. Хотел я
съездить к ней, нельзя ли чем помочь ей, да мне это неловко как-то сделать. Вот
если бы вам побывать у нее. Ведь вы с ней видались у Бахаревых?
– Да. Пожалуй, я съезжу, – согласился Привалов.
– И «Моисей» просил тоже…
– Он где теперь?
– На поруках у отца живет пока, до суда.
– Хорошо, я это устрою.
Привалов даже обрадовался этому предложению: он чувствовал
себя виновным пред старушкой Колпаковой, что до сих пор не навестил ее. Он
отправился к ней на другой же день утром. Во дворе колпаковской развалины его
встретил старик Полуянов, приветливо улыбнулся и с лукавым подмигиванием
сообщил:
– А ведь мое дело на днях вырешится окончательно… Как
же! Я уж говорил об этом Павле Ивановне. Вот и бумаги…
На сцену опять появился сверток разноцветных бумажек,
бережно перевязанных розовой ленточкой.
Павла Ивановна даже испугалась, когда в передней увидела
высокую фигуру Привалова. Старушка как-то разом вся съежилась и торопливо
начала обдергивать на себе старенькое ситцевое платье.
– Не узнали, Павла Ивановна?
– Испугалась, Сергей Александрыч… Как ты, голубчик,
постарел-то, и лицо-то совсем не твое стало. Уж извини меня, старуху: болтаю,
что на ум взбредет.
– А я зашел навестить вас, давно не видал.
– Ох, давно, голубчик.
Старушка засуетилась со своим самоваром, разговаривая с
гостем из-за перегородки.
– Вот уж сорочины скоро, как Катю мою
застрелили, – заговорила Павла Ивановна, появляясь опять в комнате. –
Панихиды по ней служу, да вот собираюсь как-нибудь летом съездить к ней на
могилку поплакать… Как жива-то была, сердилась я на нее, а теперь вот жаль!
Вспомнишь, и горько сделается, поплачешь. А все-таки я благодарю бога, что он
не забыл ее: прибрал от сраму да от позору.
Привалова неприятно поразили эти слова.
– Вы очень строго судите свою дочь, – заметил он.
– Нельзя, голубчик, нельзя… Теперь вон у Бахаревых
какое горе из-за моей Кати. А была бы жива, может, еще кому прибавила бы и не
такую печаль. Виктор Васильич куда теперь? Ох-хо-хо. Разве этот вот Веревкин
выправит его – не выправит… Марья Степановна и глазыньки все выплакала из-за
деток-то! У меня одна была Катя – одно и горе мое, а погорюй-ка с каждым-то
детищем…
– А Надежда Васильевна где теперь?
Павла Ивановна недоверчиво посмотрела на Привалова прищуренными
глазами.
– А разве доктор-то, Борис-то Григорьич, ничего тебе не
говорил?
– Я его не видал уже с месяц…
– Надежда Васильевна живет теперь в Узле, уж вторая
неделя пошла. Да.
– Как в Узле?
– Да ты в самом деле ничего не знаешь? Приехала она
сюда вместе с этим… ну, с мужем, по-нынешнему. Болен он, ну, муж-то этот.
– Лоскутов?
– Ну, он, выходит. У доктора и живут.
– А Марья Степановна знает об этом?
– Знает-то знает, да только слышать ничего не хочет…
Старушка махнула рукой и заплакала. Для чужого горя у нее
еще были слезы…
– Ведь Надежда-то Васильевна была у меня, –
рассказывала Павла Ивановна, вытирая слезы. – Как же, не забыла старухи…
Как тогда услыхала о моей-то Кате, так сейчас ко мне пришла. Из себя-то
постарше выглядит, а такая красивая девушка… ну, по-вашему, дама. Я еще
полюбовалась ею и даже сказала, а она как покраснеет вся. Об отце-то тоскует,
говорит… Спрашивает, как и что у них в дому… Ну, я все и рассказала. Про тебя
тоже спрашивала, как живешь, да я ничего не сказала: сама не знаю.
– Про мою жизнь, Павла Ивановна, кажется, все знают –
не секрет… Шила в мешке не утаишь.
– Ох, Сереженька, голубчик, много болтают, да только
верить-то не хочется…
Старушка покачала головой и, взглянув на Привалова своими
прищуренными глазами, проговорила:
– А ты на меня не рассердишься, голубчик?
– Нет, говорите.
– Не знаю, правду ли болтают: будто ты вином этим стал
заниматься и в карты играешь… Брось ты, ради Христа, эту всю пакость!
Привалов улыбнулся.
– Нет, Павла Ивановна, мне так легче… – проговорил
он, поднимаясь с места. – Тяжело мне…
– Ох, знаю, знаю… Басурманка твоя все мутит.
– Нет, я на жену не жалуюсь: сам виноват…
Они простились. Расчувствовавшаяся старушка даже
перекрестила Привалова, а когда он намекнул ей, зачем собственно приходил, она
отрицательно замахала руками и с грустной улыбкой проговорила:
– Нет, ничего мне не нужно, голубчик… Да и какая
необходимость у старухи: богу на свечку – и только. Спасибо на добром слове да
на том, что не забыл меня. А ты сам-то попомни лучше мое-то слово…
Она здесь, в Узле, – вот о чем думал Привалов, когда
возвращался от Павлы Ивановны. А он до сих пор не знал об этом!.. Доктор не
показывается и, видимо, избегает встречаться с ним. Ну, это его дело. В
Привалове со страшной силой вспыхнуло желание увидать Надежду Васильевну,
увидать хотя издали… Узнает она его или нет? Может быть, отвернется, как от
пьяницы и картежника, которого даже бог забыл, как выразилась бы Павла
Ивановна?
«Умереть…» – мелькнуло в голове Привалова. Да, это было бы
хорошо: все расчеты с жизнью покончить разом и разом освободиться от всех
тяжелых воспоминаний и неприятностей.
Для кого и для чего он теперь будет жить? Тянуть изо дня в
день, как тянут другие, – это слишком скучная вещь, для которой не стоило
трудиться. Даже то дело, для которого он столько работал, теперь как-то
начинало терять интерес в его глазах. Он припомнил Ирбитскую ярмарку, где лицом
к лицу видел ту страшную силу, с которой хотел бороться. Его идея в этом
стройном и могучем хоре себялюбивых интересов, безжалостной эксплуатации,
организованного обмана и какой-то органической подлости жалко терялась, как
последний крик утопающего.
На следующий день Привалов не мог преодолеть искушение и
отправился в ту улицу, где жил доктор. Он сначала хотел только издали взглянуть
на тот дом, где теперь жила Надежда Васильевна, и сейчас же вернуться домой.
Может быть, где-нибудь в окне мелькнет знакомое лицо… Отыскать квартиру доктора
было не особенно трудно. Он жил по ту сторону пруда, в старой Карманной улице,
в небольшом новом флигельке, выходившем на улицу четырьмя окнами. У подъезда
лежала пестрая собака доктора, которую ему подарила Зося. Привалов с замирающим
сердцем шел по деревянному тротуару, не спуская глаз с заветного уголка. Вот и
подъезд, вот в окнах зелеными лапами смотрятся агавы… Не давая самому себе
отчета, Привалов позвонил и сейчас же хотел убежать, но в этот момент дверь
скрипнула и послышался знакомый голос:
– Кто там?
Дверь распахнулась, и на пороге показалась сама Надежда
Васильевна, в простеньком коричневом платье, с серой шалью на плечах. Она
мельком взглянула на Привалова и только хотела сказать, что доктора нет дома,
как остановилась и, с улыбкой протягивая руку, проговорила:
– Сергей Александрыч!.. Вот приятная неожиданность! А
доктор говорит, что вы после ярмарки прямо уехали на свою мельницу.
– Да, я был там и только недавно вернулся.
– Как я рада видеть вас… – торопливо говорила
Надежда Васильевна, пока Привалов раздевался в передней. – Максим уж
несколько раз спрашивал о вас… Мы пока остановились у доктора. Думали прожить
несколько дней, а теперь уж идет вторая неделя. Вот сюда, Сергей Александрыч.
В маленькой гостиной Привалову показалось хорошо, как в раю.
На Надежду Васильевну он боялся взглянуть, точно от одного этого взгляда могло
рассеяться все обаяние этой встречи.
– А ведь как давно мы не видались с вами, –
говорила Надежда Васильевна, усаживая гостя на ближайшее кресло.
Она показалась Привалову и выше и полнее. Но лицо оставалось
таким же, с оттенком той строгой красоты, которая смягчалась только бахаревской
улыбкой. Серые глаза смотрели мягче и немного грустно, точно в их глубине
залегла какая-то тень. Держала она себя по-прежнему просто, по-дружески, с той
откровенностью, какая обезоруживает всякий дурной помысел, всякое дурное
желание.
Надежда Васильевна в несколько минут успела рассказать о
своей жизни на приисках, где ей было так хорошо, хотя иногда начинало
неудержимо тянуть в город, к родным. Она могла бы назвать себя совсем
счастливой, если бы не здоровье Максима, которое ее очень беспокоит, хотя доктор,
как все доктора, старается убедить ее в полной безопасности. Потом она
рассказывала о своих отношениях к отцу и матери, о Косте, который по последнему
зимнему пути отправился в Восточную Сибирь, на заводы.
– Вы разве не видали Костю перед отъездом? –
спрашивала Надежда Васильевна.
– Нет… Да нам тяжело было бы встретиться еще
раз, – откровенно признавался Привалов. – Нас отчасти связывали
только заводы, а теперь порвалась и эта последняя связь.
Чтобы замять этот неприятный разговор, Надежда Васильевна стала
расспрашивать Привалова о его мельнице и хлебной торговле. Ее так интересовало
это предприятие, хотя от Кости о нем она ничего никогда не могла узнать: ведь
он с самого начала был против мельницы, как и отец. Привалов одушевился и
подробно рассказал все, что было им сделано и какие успехи были получены; он не
скрывал от Надежды Васильевны тех неудач и разочарований, какие выступали по
мере ближайшего знакомства с делом.
– Могу пожалеть только об одном, что доктор ранее
почему-то не хотел сказать, что вы здесь, – проговорила Надежда
Васильевна. – Ведь не мог же он не знать этого, когда бывает в вашем доме
каждый день… Мы на днях, вероятно, уезжаем отсюда.
– Я вам объясню, Надежда Васильевна, почему доктор
скрывал от вас мое появление здесь, – заговорил Привалов, опуская
глаза. – Он боялся, что я могу явиться к вам не совсем в приличном виде…
Доктор так добр, что хотел, хотя на время, скрыть мои недостатки от вас…
– Сергей Александрыч, вы говорите такие страшные
вещи… – смущенно заговорила Надежда Васильевна, делая большие глаза.
Она с каким-то страхом взглянула на Привалова, который
теперь упорно и как-то болезненно-пристально смотрел на нее. В этом добром,
характерном лице стояло столько муки и затаенного горя.
– Это длинная история, Надежда Васильевна… Если хотите,
я могу вам рассказать, как дошел до своего настоящего положения.
Привалова вдруг охватило страстное желание рассказать – нет,
исповедаться ей во всем, никому больше, а только ей одной. Все другие могли
видеть одну только внешность, а ей он откроет свою душу; пусть она казнит его
своим презрением. Сейчас и здесь же. Ему будет легче…
– Когда я шел сюда, я не думал, что увижу вас, –
глухо заговорил Привалов, опять опуская глаза. – Я даже боялся этой
встречи, хотя и желал ее… Скажу больше: когда я шел сюда, я думал о смерти, о
своей смерти. Как хорошо вовремя умереть, Надежда Васильевна, и как тяжело
сознавать, что еще молод, силен и не можешь рассчитывать на этот спасительный
исход. На мысль о смерти меня навела трагическая история Кати Колпаковой… Она
умерла на моих глазах, и я позавидовал ей, когда увидел ее мертвой. Это была
замечательно красивая девушка, а мертвая она была просто идеально хороша.
В своей исповеди Привалов рассказал все, что произошло с ним
после роковой сцены в саду, кончая Ирбитской ярмаркой и своим визитом к Павле
Ивановне. Он очертил всех действующих лиц этой сложной истории, свою домашнюю
обстановку и свое постепенное падение, быстрое по внешности, но вполне
последовательное по внутреннему содержанию. Проследить такое падение в самом
себе крайне трудно, то есть отдельные его ступени, как трудно определить высоту
горы при спуске с нее. Недостает глазомера, той перспективы, которая давала бы
возможность сравнения. Мысль болтается в пустом пространстве, где ей не за что
ухватиться.
– Вы простите меня за то, что я слишком много говорю о
самом себе, – говорил Привалов останавливаясь. – Никому и ничего я не
говорил до сих пор и не скажу больше… Мне случалось встречать много очень
маленьких людей, которые вечно ко всем пристают со своим «я», – это очень
скучная и глупая история. Но вы выслушайте меня до конца; мне слишком тяжело,
больше чем тяжело.
Возбужденное состояние Привалова передалось ей, и она
чувствовала, как холодеет вся. Несколько раз она хотела подняться с места и
убежать, но какая-то сила удерживала ее, и она опять желала выслушать всю эту
исповедь до конца, хотя именно на это не имела никакого права. Зачем он
рассказывал все это именно ей и зачем именно в такой форме?
– Вы обратите внимание на отсутствие последовательности
в отдельных действиях, – говорил Привалов. – Все идет скачками… Целое
приходится восстанавливать по разрозненным звеньям и обрывкам. Я часто думал об
этой непоследовательности, которую сознавал и которая так давила меня… Но,
чтобы понять всего человека, нужно взять его в целом, не с одним только его
личным прошедшим, а со всей совокупностью унаследованных им особенностей и
характерных признаков, которые гнездятся в его крови. Вот если рассматривать с
этой точки зрения все те факты, о которых я сейчас рассказываю, тогда вся
картина освещается вполне… Пред вами во весь рост встает типичный представитель
выродившейся семьи, которого не могут спасти самые лучшие стремления. Именно с
этой точки зрения смотрит на меня доктор, если я не ошибаюсь.
Дальше Привалов рассказывал о том, как колебалась его вера
даже в собственную идею и в свое дело. Если его личная жизнь не сложилась, то
он мог бы найти некоторый суррогат счастья в выполнении своей идеи. Но для него
и этот выход делался сомнительным.
– Я не согласна с вами в этом случае, – заговорила
Надежда Васильевна. – Вы смотрите теперь на все слишком пристрастно…
Надежда Васильевна заговорила на эту тему, глаза у нее
блестели, а на лице выступил яркий румянец. Она старалась убедить Привалова,
что он напрасно отчаивается в успехах своей идеи, и даже повторила те его
мысли, которые он когда-то высказывал еще в Шатровском заводе. Привалов слушал
эту горячую прочувствованную речь со смешанным чувством удивления и тяжелого
уныния. В Надежде Васильевне теперь говорила практическая отцовская жилка, и
вместе с тем она увлекалась грандиозной картиной неравной, отчаянной борьбы с
подавляющим своим численным составом и средствами неприятелем. Именно такая
борьба была полна смысла, и для нее стоило жить на свете. Стыдно и позорно опускать
руки именно в тот момент, когда дело уже поставлено и остается только его
развивать.
– Признаться сказать, я гораздо больше ожидала от вас,
Сергей Александрыч, – кончила она.
В исповеди Привалова чего-то недоставало, чувствовался
заметный пробел, – Надежда Васильевна это понимала но не решалась
поставить вопрос прямо. У Привалова уже вертелось на языке роковое признание в
своей погибшей, никому не известной любви, но он преодолел себя и удержался.
– А вот и Максим… – проговорила Надежда
Васильевна, указывая головой на окно…
По деревянному тротуару действительно шел Лоскутов. Привалов
не узнал его в первую минуту, хотя по внешности он мало изменился. В этой
характерной фигуре теперь сказывалось какое-то глубокое душевное перерождение;
это было заметно по рассеянному выражению лица и особенно по глазам, потерявшим
свою магическую притягательную силу. Привалова Лоскутов узнал не вдруг и долго
пристально всматривался в него, пока проговорил:
– Да, да… теперь вспомнил: Привалов, Сергей
Александрыч.
«У этого тоже недостает какого-то винтика в голове», –
подумал Привалов, припоминая слова покойного Ляховского.
Они разговорились принужденным разговором чужих людей.
Надежде Васильевне было вдвойне тяжело оставаться свидетельницей этой натянутой
беседы: одного она слишком любила, а другого жалела. У нее готовы были
навернуться слезы на глазах при одной мысли, что еще так недавно эти люди были
полны жизни и энергии.
Привалов начал прощаться, Лоскутов машинально протянул ему
руку и остался в своем кресле с таким лицом, точно напрасно старался что-то
припомнить.
– Я буду вас ждать, – говорила Надежда Васильевна,
когда провожала Привалова в переднюю. – Мы еще о многом переговорим с
вами… Да? Видели, в каком положении бедный Максим… У него какое-то мудреное
нервное расстройство, и я часто сама не узнаю его; совсем другой человек.
– Давно это с ним?
– С середины зимы… Сначала жаловался на головные боли,
потом появилась какая-то слабость, апатия, галлюцинации. Доктор лечит его
электричеством… Так я буду надеяться, что вы не позабудете нас.
|
