VII
Хиония Алексеевна поспешила сейчас же удалиться, как только
заслышала шаги подходившего Привалова; она громко расцеловала Верочку и,
пожимая руку Марьи Степановны, проговорила с ударением:
– Я не хочу вам мешать теперь, потому что вы ведь свои…
Привалов шел не один; с ним рядом выступал Виктор Васильич,
пока еще не знавший, как ему держать себя. Марья Степановна увела гостя в свою
гостиную, куда Досифея подала на стеклянных старинных тарелочках несколько
сортов варенья и в какой-то мудреной китайской посудине ломоть сотового меда.
– Ведь это Досифея? – спрашивал Привалов, когда
глухонемая остановилась у дверей, чтобы еще раз посмотреть на гостя.
– Да… вспомнил старуху?
– Помилуйте, мы с Костей частенько воевали с
ней, – засмеялся Привалов.
Досифея поняла, что разговор идет о ней, и мимикой
объяснила, что Костеньки нет, что его не любит сам и что она помнит, как
маленький Привалов любил есть соты.
– Я и теперь их люблю, – отвечал Привалов на
энергичные жесты Досифеи. – Спасибо, что не забыла меня…
Досифея радостно замычала и скрылась. Марья Степановна
принялась усиленно потчевать гостя сластями, потому что гостеприимство для нее
было священной обязанностью. Привалов должен был отведать всего, чтобы не
обидеть хозяйки. Он с большим удовольствием слушал степенную речь Марьи
Степановны, пока она подробно рассказывала печальную историю Полуяновых,
Колпаковых и Размахниных. Почти все или вымерли, или разорились; пошел совсем
другой народ, настали и другие порядки. Мимоходом Марья Степановна успела
пожаловаться на Василия Назарыча, который заводит новшества: старшую дочь
выдумал учить, новую мебель у себя поставил, знается с бритоусами и
табашниками. В этих жалобах было столько старчески забавного, что Привалов все
время старался рассматривать мелкие розовые и голубые цветочки, которые были
рассыпаны по сарафану Марьи Степановны. Сарафан Марьи Степановны был самый
старинный, из тяжелой шелковой материи, которая стояла коробом и походила на
кожу; он, вероятно, когда-то, очень давно, был бирюзового цвета, а теперь
превратился в модный gris de perle.[7]
– Какой у вас старинный сарафан, – проговорил
Привалов.
Эта похвала заставила Марью Степановну даже покраснеть; ко
всякой старине она питала нечто вроде благоговения и особенно дорожила
коллекцией старинных сарафанов, оставшихся после жены Павла Михайлыча Гуляева
«с материной стороны». Она могла рассказать историю каждого из этих сарафанов,
служивших для нее живой летописью и биографией давно умерших дорогих людей.
– Это твоей бабушки сарафан-то, – объяснила Марья
Степановна. – Павел Михайлыч, когда в Москву ездил, так привез материю…
Нынче уж нет таких материй, – с тяжелым вздохом прибавила старушка,
расправляя рукой складку на сарафане. – Нынче ваши дамы сошьют платье, два
раза наденут – и подавай новое. Материи другие пошли, и люди не такие, как
прежде.
– Ну, маменька, нынче люди самые настоящие, –
заметил Виктор Васильич, которому давно надоело слушать эти разговоры о
старинных людях.
– Поди ты… Нашел настоящих людей!
– Значит, и мы с Сергеем Александрычем никуда не
годимся?
– Перестань балясы точить: я дело говорю.
Верочке давно хотелось принять участие в этой беседе, но она
одна не решалась проникнуть в гостиную и вошла туда только за спиной Надежды
Васильевны и сейчас же спряталась за стул Марьи Степановны. С появлением
девушек в комнату ворвались разные детские воспоминания, которые для постороннего
человека не имели никакого значения и могли показаться смешными, а для
действующих лиц были теперь особенно дороги. Привалов многое успел позабыть из
этого детского мира и с особенным удовольствием припоминал разные подробности,
которые рассказывала Надежда Васильевна. «Помните вот это-то?», «А помните, как
Виктор…» Эти фразы мягка ласкали слух, и Привалов с глубоким наслаждением
чувствовал на себе теплоту домашнего очага, которого лишила его судьба. Как все
это было давно и, вместе, точно случилось только вчера!..
– Будет вам, стрекозы, – строго остановила Марья
Степановна, когда всеми овладело самое оживленное настроение, последнее было
неприлично, потому что Привалов был все-таки посторонний человек и мог
осудить. – Мы вот все болтаем тут разные пустяки, а ты нам ничего не
расскажешь о себе, Сергей Александрыч.
– Право, не знаю, что и рассказывать, Марья
Степановна, – ответил Привалов.
– На вот, жил пятнадцать лет в столице, приехал – и
рассказать нечего. Мы в деревне, почитай, живем, а вон какие россказни
распустили.
– Мама, какая ты странная, – вступилась Надежда
Васильевна. – Все равно мы с тобой не поймем, если Сергей Александрыч
будет рассказывать нам о своих делах по заводам.
– Да ведь пятнадцать лет не видались, Надя… Это вот
сарафан полежит пятнадцать лет, и у того сколько новостей: тут моль подбила,
там пятно вылежалось. Сергей Александрыч не в сундуке лежал, а с живыми людьми,
поди, тоже жил…
Последнее поразило Привалова: оглянувшись на свое прошлое,
он должен был сознаться, что еще не начинал даже жить в том смысле, как это
понимала Марья Степановна. Сначала занятий в университете, а затем лет семь
ушло как-то между рук, – в хлопотах по наследству, в томительном
однообразии разных сроков, справок, деловых визитов, в шатании по канцеляриям и
департаментам. Жизнь оставалась еще впереди, для нее откладывалось время год за
годом, а между тем приходилось уже вычеркивать из этой жизни целых тридцать
лет. Прямой вопрос Марьи Степановны, подсказанный ей женским инстинктом,
поставил Привалова в неловкое положение, из которого ему было довольно трудно
выпутаться; Марья Степановна могла истолковать его молчание о своем прошлом в
каком-нибудь дурном смысле. Пришлось рассказывать об университете, о
профессорах, о столичных удовольствиях.
«Ну, а как там эти штучки разные?..» – весело думал Виктор
Васильич, уносясь в сферу столичных развеселых мест.
|
