VII
Утром, когда Лука и Данилушка распивали чай, в передней
послышался нерешительный звонок.
– Кому бы это быть? – недоумевал Лука, направляясь
к дверям.
У подъезда стоял Привалов. В первую минуту Лука не узнал
его. Привалов был бледен и смотрел каким-то необыкновенно спокойным взглядом.
– Марью Степановну можно видеть? – спрашивал он.
– Можно, Сергей Александрыч… обнаковенно можно! Да
штой-то из лица-то как вы изменились? Уже не попритчилось ли што грешным делом?
– Да, немножко попритчилось, – с улыбкой ответил
Привалов. – Прихворнул…
– Ах ты, грех какой вышел… а?..
Когда Привалов повернулся, чтобы снять пальто, он лицом к
лицу встретился с Данилушкой. Старик смотрел на него пристальным, насквозь
пронизывающим взглядом. Что-то знакомое мелькнуло Привалову в этом желтом
скуластом лице с редкой седой бородкой и узкими, маслянисто-черными глазами.
– Небось не признаете? – проговорил Данилушка
улыбнувшись.
– Это вы… Данила Семеныч?..
– Как две капли воды.
Они поздоровались.
– А я у вас был, Сергей Александрыч, – заговорил
своим хриплым голосом Данилушка. – Да меня не пустил ваш холуй… Уж я бы
ему задал, да, говорит, барин болен.
– Да, я действительно был болен.
Эта неожиданная встреча не произвела впечатления на
Привалова; он даже не спросил Данилушку, давно ли он приехал с приисков и
зачем. Наружное спокойствие Привалова прикрывало страшную внутреннюю борьбу.
Когда он еще брался за ручку звонка, сердце в груди вздрогнуло у него, как
спугнутая птица. Данилушку он видел точно в тумане и теперь шел через столовую
по мягкой тропинке с каким-то тяжелым предчувствием: он боялся услышать
знакомый шорох платья, боялся звуков дорогого голоса и вперед чувствовал на
себе пристальный и спокойный взгляд той, которая для него навсегда была
потеряна. Весь бахаревский дом казался ему могилою, в которой было похоронено
все самое дорогое для него, а вместе с ним и его собственное сердце…
В дверях столовой он столкнулся с Верочкой. Девушка не
испугалась по обыкновению и даже не покраснела, а посмотрела на Привалова таким
взглядом, который отозвался в его сердце режущей болью. Это был взгляд врага,
который не умел прощать, и Привалов с тоской подумал: «За что она меня
ненавидит?»
– Мама в гостиной, – холодно проговорила Верочка,
когда Привалов поравнялся с ней.
– Мне можно ее видеть?
– Да.
Марья Степановна сидела в кресле и сквозь круглые очки в
старинной оправе читала «Кириллову книгу». В трудные минуты жизни она прибегала
к излюбленным раскольничьим книгам, в которых находила всегда и утешение и
подкрепление. Шаги Привалова заставили ее обернуться. Когда Привалов появился в
дверях, она поднялась к нему навстречу, величавая и спокойная, как всегда. Они
молча обменялись взглядами.
– Здравствуй… – протянула Марья Степановна. –
Чего стоишь в дверях-то? Садись, так гость будешь…
Взглянув на Привалова прищуренными глазами, Марья Степановна
прибавила:
– Из себя-то как переменился…
– Был болен, Марья Степановна.
– Слышала стороной, что скудаешься здоровьем-то.
Твоя-то Хина как-то забегала к нам и отлепортовала… Тоже вот Данилушка пошел
было к тебе в гости, да не солоно хлебавши воротился. Больно строгого
камардина, говорит, держишь… Приступу нет.
– Я сейчас видел Данилу Семеныча… Все такой же, почти
не изменился совсем… Потолстел, кажется. А как здоровье Василья Назарыча?
– Ничего, поправляется… По зиме-то, видно, с сыном на
прииски вместе уедут…
В воображении Привалова Марья Степановна представлялась
убитой и потерявшей голову женщиной, в действительности же она явилась
по-прежнему спокойной и гордой. Только книга в почерневшем кожаном переплете с
медными застежками была новостью для Привалова, и он машинально рассматривал
теперь тисненые узоры на обложке этой книги, пока Марья Степановна как ни в чем
не бывало перебирала разные пустяки, точно они только вчера расстались и в их
жизни ничего не произошло нового. Но эта политика не обманула Привалова: он
чутьем понял, что Марья Степановна именно перед ним не хочет выказать своей
слабости, потому что недовольна им и подозревает в чем-то. Что в Верочке
высказалось открыто и ясно как день, то же самое в Марье Степановне ушло
глубоко внутрь и прикрылось напускным равнодушием. Открытая неприязнь Верочки
была легче для Привалова, чем эта чисто раскольничья политика гордой старухи.
Марья Степановна именно того и ждала, чтобы Привалов
открылся ей, как на духу. Тогда она все извинила бы ему и все простила, но
теперь другое дело: он, очевидно, что-то скрывает от нее, значит, у него
совесть не чиста.
Привалов плохо понимал, что говорила с ним Марья Степановна,
и с чувством подавленной тоски смотрел кругом. Давно ли вся эта комната была
для него дорогим уголком, и он все любил в ней, начиная с обоев и кончая
геранями и белыми занавесками в окнах. Сердце его сжималось с мучительной
тоской. К чему еще эта последняя ложь и неправда? Ведь он не может объяснить
всего Марье Степановне, тогда как она просто не хочет поговорить с ним о том,
зачем он пришел. Ведь она видит, как тяжело ему было прийти к ним в дом, и не
понимает, зачем он шел…
«Опять недоразумение…» – с горечью думал Привалов, отвечая
своей собеседнице что-то невпопад.
Этот разговор был прерван появлением Надежды Васильевны.
– Мама, тебя на что-то нужно Павле Ивановне, –
проговорила девушка, здороваясь с Приваловым.
Старуха зорко наблюдала эту встречу: Привалов побледнел и,
видимо, смутился, а Надежда Васильевна держала себя, как всегда. Это совсем
сбило Марью Степановну с толку: как будто между ними ничего не было и как будто
было. Он-то смешался, а она как ни в чем не бывало… «Ох, не проведешь меня,
Надежда Васильевна, – подумала старуха, поднимаясь неохотно с
места. – Наскрозь вас вижу с отцом-то: все мудрить бы вам…»
Когда Марья Степановна вышла из комнаты, Привалов с
испугавшей его самого смелостью проговорил:
– Мне необходимо переговорить с вами, Надежда
Васильевна, об одном деле…
– Если я не ошибаюсь, вас привели к нам те слухи,
которые ходят по городу о нашем разорении?
– Да.
– Мама вам ничего не говорила?
– Нет.
– Так я и знала… Она останется верна себе до конца и
никогда не выдаст себя. Но ведь она не могла не видеть, зачем вы пришли к нам?
Тем более что ваша болезнь, кажется, совсем не позволяет выходить из дому.
– Собственно, я не был болен… – замялся Привалов,
чувствуя на себе пристальный взгляд девушки. – Но это все равно… Мне
хотелось бы только знать, каково истинное положение дел Василья Назарыча.
Обратиться к нему прямо я не решился…
– И хорошо сделали, потому что, вероятно, узнали бы не
больше того, что уже слышали от мамы. Городские слухи о нашем разорении –
правда… В подробностях я не могу объяснить вам настоящее положение дел, да и
сам папа теперь едва ли знает все. Ясно только одно, что мы разорены.
Спокойный тон, с которым говорила Надежда Васильевна, удивил
Привалова. Он теперь не думал о себе, о своем положении, его я отошло в
сторону; всеми своими чувствами он видел ее, ту ее, какой она сидела с ним…
Невозмутимая и спокойная, с ясным взглядом и задумчиво сложенными губами, она,
кажется, никогда не была так хороша, как именно теперь. Это простенькое
шерстяное платье, эта простая прическа, эти уверенные открытые движения – все в
ней было чудно хорошо, как один стройный музыкальный аккорд. Привалов еще
никогда так не любил, как именно теперь… Эти серые большие глаза глядели к нему
прямо в душу, где с страшной силой поднялось то чувство, которое он хотел
подавить в себе.
– А что бы вы сказали мне, Надежда Васильевна, –
заговорил Привалов, – если бы я предложил Василию Назарычу все, что могу
предложить с своей стороны?
– Но ведь вы знаете, что отец не согласится на это.
– Но нельзя ли подготовить Василья Назарыча при помощи
третьего лица… то есть убедить, чтобы он взял от меня то, на что он имеет
полное право?
Надежда Васильевна отрицательно покачала головой.
– Все эти недоразумения, конечно, должны пройти сами
собой, – после короткой паузы сказала она. – Но пока остается только
ждать… Отец такой странный… малодушествует, падает духом… Я никогда не видала
его таким. Может быть, это в связи с его болезнью, может быть, от старости.
Ведь ему не привыкать к подобным превращениям, кажется…
– Я убежден, что стоит Василью Назарычу только самому
отправиться на прииски, и все дело поправится. За него стоит известное имя,
многолетняя репутация, твердый кредит.
Надежда Васильевна заговорила о Шелехове, которого
недолюбливала. Она считала этого Шелехова главным источником многих печальных
недоразумений, но отец с непонятным упорством держится за него. Настоящим
разорением он, собственно, обязан ему, но все-таки не в силах расстаться с ним.
– А мама – та чуть не молится на Данилушку. Она,
кажется, глубоко убеждена в том, что все удачи отца зависят единственно от
счастливой звезды Данилушки.
Этот разговор был прерван появлением Марьи Степановны,
которая несколько времени наблюдала разговаривавших в дверную щель. Ее
несказанно удивлял этот дружеский характер разговора, хотя его содержание она
не могла расслышать. «И не разберешь их…» – подумала она, махнув рукой, и в ее
душе опять затеплилась несбыточная мечта. «Чего не бывает на свете…» – думала
старуха.
Поговорив с Марьей Степановной, Привалов начал прощаться.
– Опять пропадешь недели на три? – смягченным
голосом спрашивала Марья Степановна. – Уж твоя-то Хина не запирает ли тебя
на замок?..
– Нет, пока еще не случалось…
– К отцу-то теперь не ходи, у него сидит кто-то, –
предупредила Марья Степановна. – Он спрашивал про тебя…
– Я на днях побываю.
– И лучше… Отец-то рад будет тебе.
|
