XI
Все время обеда и вплоть до самого вечера прошло как-то
между рук, в разных отрывочных разговорах, которыми друзья детства напрасно
старались наполнить образовавшуюся за время их разлуки пустоту.
Перед тем как идти спать, Привалову пришлось терпеливо
выслушать очень много самых интересных вещей относительно заводского дела.
Отделаться от Бахарева, когда он хотел говорить, было не так-то легко, и
Привалов решился выслушать все до конца, чтобы этим гарантировать себя на
будущее время. Как все увлеченные своей идеей люди, Бахарев не хотел замечать
коварного поведения своего друга и, потягивая портер, нетерпеливо выгружал
обильный запас всевозможных проектов, нововведений и реформ по заводам. Тут
было достаточно всего: и узкоколейные железные дороги, которыми со временем
будет изрезан весь округ Шатровских заводов, и устройство бессемеровского
способа производства стали, и переход заводов с древесного топлива на
минеральное, и горячее дутье в видах «улавливания газов и утилизации
теряющегося жара» при нынешних системах заводских печей, и т. д. Привалов
старался внимательно вслушаться в некоторые проекты, но не мог и только
замечал, как лицо Кости делалось все краснее и краснее, а глаза заметно
суживались.
Друзья детства для первого раза разошлись по своим комнатам
довольно холодно. Привалову была отведена угловая комната, выходившая двумя
окнами в сад. Она играла роль и кабинета и спальни. Между окнами стоял
небольшой письменный стол, у внутренней стены простенькая железная кровать под
белым чехлом, ночной столик, этажерка с книгами в углу, на окнах цветы, –
вообще вся обстановка смахивала на монастырскую келью и понравилась Привалову
своей простотой. На письменном столе лежала записная книжка в шагреневом
переплете, стояли две вазочки для букетов и валялась какая-то женская работа с
воткнутой иглой.
– Это Надя что-то работала… – проговорил Бахарев,
взглянув на письменный стол. – Когда она приезжает сюда, всегда занимает
эту комнату, потому что она выходит окнами в сад. Тебе, может быть, не нравится
здесь? Можно, пожалуй, перейти в парадную половину, только там мерзость
запустения.
– Нет, мне здесь будет отлично.
Бахарев ушел, а Привалов разделся и поскорее лег в постель.
Он долго лежал с открытыми глазами, и в голове его с мучительной тоской билась
одна мысль: вот здесь, в этой комнате, жила она… Да, она здесь работала, она
здесь думала, она здесь смеялась… Вот это окно отворяли ее руки, она поливала
эти цветы по утрам. Даже эти крепостные стены в глазах Привалова получили
совершенно другое значение; точно они были согреты присутствием той Нади, о
которой болело его сердце. Надя, Надя… ты чистая, ты хорошая, ты, может быть,
вот в этой самой комнате переживала окрыляющее чувство первой любви и, глядя в
окно или поливая цветы, думала о нем, о Лоскутове. Здесь перечитывались его
письма, здесь припоминались счастливые мгновения дорогих встреч, здесь
складывались золотые сны, здесь переживались счастливые минуты первого
пробуждения молодого чувства… Здесь она называла его ласковыми именами, здесь
она улыбалась ему во сне и, протягивая руки, шептала слова любви. Чудные грезы
и бесконечная поэзия, которые идут рука об руку с муками сердца и мириадами
страданий…
Он старался забыть ее, старался не думать о ней, а между тем
чувствовал, что с каждым днем любит ее все больше и больше, любит с безумным
отчаянием.
Наследник приваловских миллионов заснул в прадедовском
гнезде тяжелым и тревожным сном. Ему грезились тени его предков, которые
вереницей наполняли этот старый дом и с удивлением смотрели на свою последнюю
отрасль. Привалов видел этих людей и боялся их. Привалов глухо застонал во сне,
и его губы шептали: «Мне ничего не нужно вашего… решительно ничего. Меня давят
ваши миллионы…»
XII
На другой день Привалов встал с головной болью.
Завтрак был подан в столовой Когда они вошли туда, первое,
что бросилось в глаза Привалову, был какой-то господин, который сидел у стола и
читал книгу, положив локти на стол. Он сидел вполоборота, так что в первую
минуту Привалов его не рассмотрел хорошенько.
– А, Максим… – весело заговорил Бахарев.
Привалов вздрогнул при этом имени Действительно, это был
Лоскутов. Он не встал навстречу хозяину, а только с улыбкой своего человека в
доме слегка кивнул головой Бахареву и опять принялся читать.
– Позвольте познакомить… – заговорил Бахарев.
– Нет, мы уже знакомы… – перебил его Привалов,
торопливо протягивая руку своему счастливому сопернику.
– Да, да… – протянул Лоскутов, вскидывая глазами
на Привалова, – у Ляховских встречались…
В первую минуту Привалов почувствовал себя так неловко, что
решительно не знал, как ему себя держать, чтобы не выдать овладевшего им
волнения. Лоскутов, как всегда, был в своем ровном, невозмутимом настроении и,
кажется, совсем не замечал Привалова.
Как это ни странно, но благодаря именно присутствию
Лоскутова весь день прошел особенно весело. Бывают такие положения, когда
третий человек так же необходим для различных выкладок, как то неизвестное X,
при помощи которого решаются задачи в математике. Привалов не мог не сравнить
своих вчерашних разговоров с Костей с глазу на глаз с сегодняшними: о
натянутости не было и помину. Затем второй странностью для Привалова было то,
что сегодня он совершенно свободно говорил обо всем, о чем вчера старался
молчать, и опять-таки благодаря участию Лоскутова.
– А ведь знаете, Сергей Александрыч, – говорил
Лоскутов своим простым уверенным тоном, – я вполне сочувствую всем вашим
планам и могу только удивляться, как это люди вроде Константина Васильича могут
относиться к ним с таким равнодушием.
Наконец нашелся человек, который открыто высказывался за
Привалова, и этот человек был его соперник.
Вечером в кабинете Бахарева шли горячие споры и рассуждения
на всевозможные темы. Горничной пришлось заменить очень много выпитых бутылок
вина новыми. Лица у всех раскраснелись, глаза блестели. Все выходило так тепло
и сердечно, как в дни зеленой юности. Каждый высказывал свою мысль без всяких
наружных прикрытий, а так, как она выливалась из головы.
– А ты все-таки утопист и мечтатель, – говорил
Бахарев, хлопая Привалова по плечу.
– Нет, наоборот: ты увлекаешься своими фантазиями и
из-за них не хочешь видеть действительных интересов, – возражал Привалов.
Привалов был плохой оратор, но теперь он с особенной
последовательностью и ясностью отстаивал свои идеи.
– Против промышленности вообще и против железной
промышленности в частности я ничего не имею, – говорил он, размахивая
руками. – Но это только в теории или в применении к Западу… А что касается
русского заводского дела, я – против него. Это болезненный нарост, который
питается на счет здоровых народных сил. Горное дело на Урале создалось только
благодаря безумным привилегиям и монополиям, даровым трудом миллионов людей при
несправедливейшей эксплуатации чисто национальных богатств, так что в
результате получается такой печальный вывод: Урал со всеми своими неистощимыми
богатствами стоил правительству в десять раз дороже того, сколько он принес
пользы… И вдобавок – эти невероятные жертвы правительства не принесут и в
будущем никакой пользы, потому что наши горные заводы все до одного должны
ликвидировать свои дела, как только правительство откажется вести их на
помочах. Стоит только отменить правительству тариф на привозные металлы,
оградить казенные леса от расхищения заводчиками, обложить их
производительность в той же мере, как обложен труд всякого мужика, – и все
погибнет сразу.
– Но ведь эти затраты правительство делало не из личной
пользы, а чтобы создать крупную заводскую промышленность. Примеры Англии,
Франции, наконец Америки – везде одно и то же. Сначала правительство и нация
несомненно теряли от покровительственной системы, чтобы потом наверстать свои
убытки с лихвой и вывести промышленность на всемирный рынок.
– Там это было действительно так, а у нас получается
противоположный результат: наша политика относительно заводов вместо развития
промышленности создала целое поколение государственных нищих, которые, лежа на
неисчислимых сокровищах, едва пропитывают себя милостыней. Результат получился
как раз обратный: вместо развития горной промышленности мы загородили ей дорогу
чудовищной монополией.
– Ты забываешь только одно, что ты сам заводчик, –
заметил Бахарев.
– Нет, я этого никогда не могу забыть и поэтому должен в
особенности выяснить положение свое собственное и других заводчиков. Мы живем
паразитами…
– Кто же вам мешает не быть ими?
– Это другой вопрос, который я постараюсь разобрать
обстоятельнее.
Привалов набросал широкую картину настоящего уральских
заводчиков, большинство которых никогда даже и не бывало на своих заводах.
Системой покровительства заводскому делу им навсегда обеспечены миллионные
барыши, и все на заводах вертится через третьи и четвертые руки, при помощи
управителей, поверенных и управляющих. В таких понятиях и взглядах вырастает
одно поколение за другим, причем можно проследить шаг за шагом бесповоротное
вырождение самых крепких семей. Чтобы вырваться из этой системы паразитизма,
воспитываемой в течение полутораста лет, нужны нечеловеческие усилия, тем более
что придется до основания разломать уже существующие формы заводской жизни.
– Вот ты и занялся бы такими реформами, –
проговорил Бахарев. – Кстати, у тебя свободного времени, кажется,
достаточно…
– А если я сознаю, что у меня не хватает силы для такой
деятельности, зачем же мне браться за непосильную задачу, – отвечал
Привалов – Да притом я вообще против насильственного культивирования
промышленности. Если разобрать, так такая система, кроме зла, нам ничего не
принесла.
– По-твоему, остается, значит, закрыть заводы и
возвратиться к каменному периоду?
– Вот в том-то и дело, что мы, заводчики, даже не имеем
права закрыть заводы, потому что с ними связаны интересы полумиллионного
населения, которому мы кругом должны. Чьим трудом создавались заводы и на чьей
земле?..
– Теперь об этом говорить довольно поздно…
– Нет, именно теперь об этом и следует говорить, потому
что на заводах в недалеком будущем выработается настоящий безземельный
пролетариат, который будет похуже всякого крепостного права…
|
