XII
Занятия в кабинете Ляховского продолжались недолго, потому
что хозяин скоро почувствовал себя немного дурно и даже отворил форточку.
– Мы отложим занятия до следующего раза, Игнатий
Львович, – говорил Привалов.
– Ах нет, зачем же… Мы еще успеем и сегодня сделать
кое-что, – упрямился Ляховский и с живостью прибавил: – Мы вместо отдыха
устроим небольшую прогулку, Сергей Александрыч… Да? Ведь нужно же вам
посмотреть ваш дом, – вот мы и пройдемся.
– Я боюсь, что такая прогулка еще сильнее утомит вас.
– О, нисколько, напротив, я освежусь.
Привалов покорно последовал за хозяином, который своими
бойкими маленькими ножками вывел его сначала на площадку лестницы, а отсюда
провел в парадный громадный зал, устроенный в два света. Восемь массивных колонн
из серого мрамора с бронзовыми базами и капителями поддерживали большие хоры,
где могло поместиться человек пятьдесят музыкантов. Потолок, поднятый в
интересах резонанса продолговатым овалом, был покрыт полинявшими амурами и
широкими гирляндами самых пестрых цветов. Старинная бронзовая люстра спускалась
с потолка массивным серым коконом. Стены, выкрашенные по трафарету,
растрескались, и в нескольких местах от самого потолка шли ржавые полосы,
которые оставляла просачивавшаяся сквозь потолок вода. Позолота на капителях и
базах, на карнизах и арабесках частью поблекла, частью совсем слиняла;
паркетный пол во многих местах покоробило от сырости, точно он вспух; громадные
окна скупо пропускали свет из-за своих потемневших штофных драпировок. Затхлый,
гниющий воздух, кажется, составлял неотъемлемую принадлежность этого медленно
разлагавшегося великолепия.
– Этот зал стоит совершенно пустой, – объяснял
Ляховский, – да и что с ним делать в уездном городишке. Но сохранять его в
настоящем виде – это очень и очень дорого стоит. Я могу вам представить
несколько цифр. Не желаете? В другой раз когда-нибудь.
– Да, думаю, что лучше в другой раз.
Ляховский показал еще несколько комнат, которые находились в
таком же картинном запустении, как и главный зал. Везде стояла старинная мебель
красного дерева с бронзовыми инкрустациями, дорогие вазы из сибирской яшмы,
мрамора, малахита, плохие картины в тяжелых золоченых рамах, – словом, на
каждом шагу можно было чувствовать подавляющее влияние самой безумной роскоши.
Привалов испытывал вдвойне неприятное и тяжелое чувство: раз – за тех людей,
которые из кожи лезли, чтобы нагромоздить это ни к чему не пригодное и жалкое
по своему безвкусию подобие дворца, а затем его давила мысль, что именно он
является наследником этой ни к чему не годной ветоши. В его душе пробуждалось
смутное сожаление к тем близким ему по крови людям, которые погибли под
непосильным бременем этой безумной роскоши. Ведь среди них встречались
недюжинные натуры, светлые головы, железная энергия – и куда все это пошло?
Чтобы нагромоздить этот хлам в нескольких комнатах… Привалов напрасно искал
глазами хотя одного живого места, где можно было бы отдохнуть от всей этой
колоссальной расписанной и раззолоченной бессмыслицы, которая разлагалась под
давлением собственной тяжести, – напрасные усилия. В этих роскошных
палатах не было такого угла, в котором притаилось бы хоть одно теплое детское
воспоминание, на какое имеет право последний нищий… Каждый предмет в этих
комнатах напоминал Привалову о тех ужасах, какие в них творились. Тени
знаменитого Сашки, Стеши, наконец отца – вот что напоминала эта обстановка, на
оборотной стороне которой рядом помещались знаменитая приваловская конюшня и
раскольничья моленная.
– Эти комнаты открываются раз или два в год, –
объяснял Ляховский. – Приходится давать иногда в них бал… Не поверите,
одних свеч выходит больше, чем на сто рублей!
– Теперь нам остается только подняться в
бельведер, – предлагал Ляховский, бойко для своих лет взбегая по гнилой,
шатавшейся лестнице в третий этаж.
Привалов свободно вздохнул, когда они вышли на широкий
балкон, с которого открывался отличный вид на весь Узел, на окрестности и на
линию Уральских гор, тяжелыми силуэтами тянувшихся с севера на юг. Правда, горы
в этом месте не были высоки и образовали небольшой угол, по которому бойко
катилась горная речка Узловка. Она получила свое название от крутого колена,
которое делала сейчас по своем выходе из гор и которое русский человек окрестил
«узлом». Город получил свое название от реки, по берегам которой вытянул в правильные
широкие улицы тысячи своих домов и домиков.
Вообще вид на город был очень хорош и приятно для глаз
пестрел своими садами и ярко расписанными церквами. Это был бойкий сибирский
город, совсем не походивший на своих «расейских» братьев. Видно, что жизнь
здесь кипела ключом на каждом шагу. В густом сосновом бору, который широким
кольцом охватывал город со всех сторон, дымилось до десятка больших фабрик и
заимок, а по течению Узловки раскинулись дачи местных богачей. Привалов долго
смотрел к юго-востоку, за Мохнатенькую горку, – там волнистая равнина
тонула в мутной дымке горизонта, постепенно понижаясь в благословенные степи
Башкирии.
– Бойкий город, не правда ли? – спрашивал
Ляховский, прищуривая глаза от солнца. – Вы, я думаю, не узнали его
теперь.
– Да трудно и узнать, потому что я почти все забыл за
пятнадцать лет.
– А вот подождите, проведут к нам железную дорогу,
тогда мы еще не так процветем.
Привалов промолчал.
– Теперь я покажу вам половину, где мы, собственно,
живем сами, – говорил Ляховский, бойко спускаясь по лестнице.
Ляховский повел Привалова через анфиладу жилых комнат,
которые представляли приятный контраст со всем, что приходилось видеть раньше.
Это были жилые комнаты в полном смысле этого слова, в них все говорило о жизни
и живых людях. Даже самый беспорядок в этих комнатах после министерской
передней, убожества хозяйского кабинета и разлагающегося великолепия мертвых
залов, – даже беспорядок казался приятным, потому что красноречиво
свидетельствовал о присутствии живых людей: позабытая на столе книга, начатая
женская работа, соломенная шляпка с широкими полями и простеньким полевым
цветочком, приколотым к тулье, – самый воздух, кажется, был полон жизни и
говорил о чьем-то невидимом присутствии, о какой-то женской руке, которая производила
этот беспорядок и расставила по окнам пахучие летние цветы. Привалов настолько
был утомлен всем, что приходилось ему слышать и видеть в это утро, что не
обращал больше внимания на комнаты, мимо которых приходилось идти.
|
