III
Только что Надежда Васильевна пришла в свою комнату, как
почти сейчас же за нею прибежала Верочка, вся перепуганная и бледная. Она едва
могла проговорить:
– Папа кричит так страшно… Надя, голубчик, беги скорее,
ради бога, скорее!.. У них что-то произошло… Лука плачет… Господи, да что же
это такое?!
Верочка тихо заплакала, закрыв лицо руками.
Когда Надежда Васильевна проходила по столовой, до нее
донеслись чьи-то отчаянные крики: она не узнала голоса отца и бегом бросилась к
кабинету. Отворив двери, Надежда Васильевна увидела такую картину: Данила
Семеныч стоял в углу, весь красный, с крупными каплями пота на лбу, а Василий
Назарыч, не помня себя от ярости, бросался из угла в угол, как раненый зверь.
Он был страшен в эту минуту и с пеной у рта, сжав кулаки, несколько раз
подступал к самому носу Данилы Семеныча. Взрыв бешенства парализовал боль в
ноге, и старик с помутившимися глазами рвал остатки седых волос на своей
голове.
– Ты меня зарезал… Понимаешь: за-ре-зал… –
неистово выкрикивал Василий Назарыч каким-то диким, страшным голосом. – На
старости лет пустил по миру всю семью!.. Все погубил!!. всех!!.
– Бог милостив, Василий Назарыч… – осмелился
заметить Данила Семеныч, когда Надежда Васильевна показалась на пороге. –
Поправимся…
– Поправимся?!. Нет, я тебя сначала убью… жилы из тебя
вытяну!!. Одно только лето не приехал на прииски, и все пошло кверху дном. А
теперь последние деньги захватил Работкин и скрылся… Боже мой!!. Завтра же еду
и всех вас переберу… Ничего не делали, пьянствовали, безобразничали!!. На кого
же мне положиться?!.
Надежда Васильевна показала глазами Даниле Семенычу на
дверь, и тот выполз из кабинета Наступило тяжелое молчание, показавшееся отцу и
дочери вечностью. Девушка села на диван и ждала, пока отец, бегая по кабинету,
продолжал неистовствовать, порываясь к двери, точно он хотел догнать Данилу
Семеныча. Из бессвязного потока проклятий Надежда Васильевна узнала пока то,
что последние деньги, какие были посланы Бахаревым на прииски, украдены
бежавшим кассиром Работкиным. Она молчала, давая отцу полную волю излить свое
бешенство; в такие минуты подступаться к нему – значило подливать масла в
огонь. Эта сцена продолжалась с полчаса, пока наконец Василий Назарыч с глухими
рыданиями не бросился в свое кресло. Гроза была на исходе, и Надежда Васильевна
проговорила.
– Папа, зачем же ты так волнуешься? Ведь этим дела не
поправить… Нужно успокоиться, а потом и обсудить все обстоятельства.
– У нас теперь одни обстоятельства: мы – нищие!! –
закричал старик, опять вскакивая с своего кресла.
Но пароксизм бешенства заметно проходил. Слезы мешались с
проклятиями и стонами, пока не перешли в то тяжелое, полусознательное
состояние, когда человек начинает грезить наяву.
– Я один, один… – стонал Василий Назарыч,
закидывая голову на спинку кресла. – Не на кого положиться… Ох, хоть бы
умереть скорее!.. Нищета, позор… О, боже мой!!!
IV
Данила Семенович Шелехов был крещеный киргиз, купленный еще
дедом Сергея Привалова в одну из жестоких степных голодовок. Обезумевшие от
голода родители с большим удовольствием продали шустрого ребенка за мешок муки
и пару плохих сапогов. Степняк-киргизенок, как пойманный зверек, был завезен
сначала в Шатровские заводы, а потом попал в Узел. В первое время он совсем
затерялся в толпе многочисленной дворни и несколько лет прислуживал
магнату-заводчику в качестве казачка. Уже подростком, когда старик Гуляев
открыл свои прииски в Сибири, Шелехов попал к нему и там вышел на свою
настоящую дорогу. Впоследствии он работал вместе с Бахаревым, который заведовал
гуляевскими приисками, и вместе с ним перешел к Александру Привалову.
По своей натуре Шелехов остался настоящим степняком; его
характер представлял самую пеструю смесь достоинств и недостатков.
Предоставленный самому себе, он, вероятно, скоро бы совсем смотался в
закружившем его вихре цивилизованной жизни, но его спасли золотые промыслы,
которые по своей лихорадочной азартной деятельности как нельзя больше
соответствовали его характеру. Здесь, на промыслах, у Шелехова выработалась та
репутация, благодаря которой он сделался своим человеком в среде
золотопромышленников. В поисках за золотом, на разведках по тайге и
непроходимой глуши Шелехов был незаменимым человеком. Его железная натура,
кажется, не знала, что такое усталость, и жить по целым месяцам в глубине
тайги, по неделям спать под прикрытием полотняной палатки на снегу в горах, делать
тысячеверстные экскурсии верхом – во всех этих подвигах Данила Шелехов не знал
соперников. Затем долголетняя практика выработала у Шелехова известный «золотой
инстинкт»: он точно чутьем знал, где в земле скрывается золото, и старый
Бахарев часто советовался с ним в трудных случаях.
Но насколько хорош и незаменим был Шелехов на разведках,
настолько же он был несносен и даже жалок во все остальное время, когда все
дело сводилось на систематический, упорный труд. Шелехов мог работать только
порывами, с изумительной энергией и настойчивостью, но к правильному труду он
положительно был неспособен.
Самой замечательной способностью Шелехова было то, что,
стоило ему только раз вырваться с прииска и попасть куда-нибудь в город, –
он разом спускал все, что копил в течение нескольких лет. С ним не было в этих
случаях никакого сладу, и Бахарев терпеливо ждал того момента, когда у
загулявшего Данилы Семеныча вылетит из кармана последний грош.
– Ну что, отзвонился? – спросит только Василий
Назарыч, когда Шелехов наконец появится в его кабинете с измятым лицом и совсем
оплывшими глазами.
– Совсем готов, Василий Назарыч…
– Оно и на душе легче; отзвонил – и с колокольни долой.
– В лучшем виде, Василий Назарыч; отпустили в чем мать
родила.
Марья Степановна глубоко веровала в гений Данилы Семеныча.
Она была убеждена, что у Шелехова от природы «легкая рука» на золото и что
стоит ему только уйти с приисков, как все там пойдет шиворот-навыворот. Поэтому
после вспышки со стороны Василия Назарыча Данила Семеныч увлекался на половину
«самой», где его поили чаем, ублажали, и Марья Степановна снисходила даже до
того, что из собственных рук подносила ему серебряную чарку анисовки. Эта чарка
в глазах суеверной старухи имела особенное значение, потому что из нее кушал
анисовку еще сам Павел Михайлыч. Когда Шелехов прокучивал все и даже спускал с
себя шелковый бешмет, ему стоило только пробраться на кухню к Досифее, и все
утраченное платье являлось как по мановению волшебного жезла, а самого Данилу
Семеныча для видимости слегка журили, чтобы потом опохмелить и обогреть по всем
правилам раскольничьего гостеприимства.
Так и после бури в кабинете Василия Назарыча Шелехов
пробрался на половину «самой», где его уже ждала чарка анисовки и кипевший на
столе самовар.
– Што больно шумели там? – с приветливой
строгостью спрашивала Марья Степановна, указывая глазами на половину мужа.
– Маненько побеседовали… – ухмыльнулся Шелехов,
вытирая вспотевшее лицо платком.
– Хороша беседа, нечего сказать!
– Да уж такой случай вышел, матушка Марья Степановна. Ежели
разобрать, так оно, пожалуй, следовало бы и поколотить за наши провинности…
– А много набедокурил там, на приисках-то?
– Ох, и не спрашивай, голубушка Марья Степановна!..
– Народ разогнали?
– Разогнали…
– А еще-то што?
– Кассира-то, Работкина, помнишь? Ну, он, подлец,
захватил последние денежки и удрал с ними… Уж я его искал-искал, – точно в
воду канул.
– А все это водочка тебя, Данилушка, доводит до беды.
– Она, проклятая, – смиренно соглашался
Данилушка. – Как теперь из беды выпутаемся – одному господу известно…
– А выпутывайся, коли умел попадаться, –
наставительно заметила Марья Степановна.
Шелехов оглянулся осторожно кругом и, наклонившись к самому
уху Марьи Степановны, своим сиплым хрипом прошептал:
– Местечко есть на примете, голубушка… Ох, хорошо
местечко! Только я теперь самому-то ничего не сказал, пусть у него сперва
сердце-то отойдет маненько. Бурят один сплоха натакался на местечко-то.
Это известие совсем успокоило старуху, и она ласково
проговорила Данилушке:
– А ты бы поменьше водку-то трескал, отдохнуть бы ей
дал а то ведь лица на тебе нет: все заплыло под один пузырь.
– Это от дороги, Марья Степановна… Ведь двадцать ден
гнал сюды; так запаливал, в том роде, как генерал-губернатор.
За чаем Марья Степановна поведала своему Данилушке все свои
огорчения и печали. Данилушка слушал, охал и в такт тяжелым вздохам Марьи
Степановны качал своей победной буйной головушкой.
– А ты слышал про Сережу-то Привалова? –
спрашивала Марья Степановна, когда Данилушка допивал уже третий стакан чаю.
– Нет, а што?
– Здесь он ноне живет, в Узле…
От этого известия Данилушка даже привскочил на месте и
только проговорил:
– Как здесь?
– А так, приехал и живет.
– У вас-то бывает часто, поди?
– Раньше-то бывал, а вот теперь которую неделю и глаз
не кажет. Не знаю уж, што с ним такое попритчилось.
– Я так полагаю, што болесть какая прикинулась, –
полувопросительно заметил Данилушка.
– Может, и болесть, а может, и нет, – таинственно
ответила Марья Степановна и, в свою очередь, оглядевшись кругом, рассказала
Данилушке всю историю пребывания Привалова в Узле, причем, конечно, упомянула и
о контрах, какие вышли у Василия Назарыча с Сережей, и закончила свой рассказ
жалобами на старшую дочь, которая вся вышла в отца и, наверно, подвела
какую-нибудь штуку Сереже.
От Данилушки у Марьи Степановны не было семейных тайн свой
человек был в доме, да и язык крепок, – хоть топором руби, не выдаст.
– Есть причина, беспременно есть, –
глубокомысленно заметил Данилушка, почесывая затылок. – Видел я даве
барышню нашу – прынцесса… Хошь кому не стыдно показать: как маков цвет цветет!
– Цветет-то она цветет, да кабы не отцвела
скоро, – с подавленным вздохом проговорила старуха, – сам знаешь,
девичья краса до поры до время, а Надя уж в годах, за двадцать перевалило.
Мудрят с отцом-то, а вот счастья господь и не посылает… Долго ли до греха –
гляди, и завянет в девках. А Сережа-то прост, ох как прост, Данилушка. И в кого
уродился, подумаешь… Я так полагаю, што он в мать, в Варвару Павловну пошел.
– Ужо я схожу к нему, – задумчиво сказал Шелехов.
– Сходи, Данилушка, проведай… Мне-то неловко к нему
послов посылать, а тебе за попутьем сходить.
|
