IV
Когда Привалов вошел в кабинет Бахарева, старик сидел в
старинном глубоком кресле у своего письменного стола и хотел подняться
навстречу гостю, на сейчас же бессильно опустился в свое кресло и проговорил
взволнованным голосом:
– Да откуда это ты… вы… Вот уж, поистине сказать, как
снег на голову. Ну, здравствуй!..
Наклонив к себе голову Привалова, старик несколько раз
крепко поцеловал его и, не выпуская его головы из своих рук, говорил:
– Какой ты молодец стал… а! В отца пошел, в отца… Когда
к нам в Узел-то приехал?
– Сегодня ночью, Василий Назарыч.
– Да, да, ночью, – бормотал старик, точно стараясь
что-то припомнить. – Да, сегодня ночью…
– Как здоровье Марьи Степановны?
– Моей старухи? Ничего, молится… Нет, право, какой ты
из себя-то молодец… а!
– Я прежде всего должен поблагодарить вас, Василий
Назарыч… – заговорил Привалов, усаживаясь в кресло напротив старика.
– Как ты сказал: поблагодарить?
– Да, потому что я так много обязан вам, Василий
Назарыч.
– Э, перестань, дружок, это пустое. Какие между нами
счеты… Вот тебе спасибо, что ты приехал к нам, Пора, давно пора. Ну, как там
дела-то твои?
– Все в том же положении, Василий Назарыч.
– Гм… я думал, лучше. Ну, да об этом еще успеем
натолковаться! А право, ты сильно изменился… Вот покойник Александр-то Ильич,
отец-то твой, не дожил… Да. А ты его не вини. Ты еще молод, да и не твое это
дело.
– Я хорошо понимаю это, Василий Назарыч.
– Нет, ты не вини. Не бери греха на душу…
Коренастая, широкоплечая фигура старика Бахарева тяжело
повернулась в своем кресле. Эта громадная голова с остатками седых кудрей и
седой всклокоченной бородой была красива оригинальной старческой красотой.
Небольшие проницательные серые глаза смотрели пытливо и сурово, но теперь были
полны любви и теплой ласки. Самым удивительным в этом суровом лице с сросшимися
седыми бровями и всегда сжатыми плотно губами была улыбка. Она точно освещала
все лицо. Так умеют смеяться только дети да слишком серьезные и энергичные
старики.
Кабинет Бахарева двумя окнами выходил на улицу и тремя на
двор. Стены были оклеены скромными коричневыми обоями, окна задрапированы
штофными синими занавесями. В этой комнате всегда стоял полусвет. На полу лежал
широкий персидский ковер. У стены, напротив стола, стоял низкий турецкий диван,
в углу железный несгораемый шкаф, в другом – этажерка. На письменном столе
правильными рядами были разложены конторские книги и счеты с белыми облатками.
У яшмового письменного прибора стопочкой помещались печатные бланки с
заголовком: «Главная приисковая контора В. Н. Бахарева». Они вместо пресса были
придавлены платиновым самородком в несколько фунтов весу. На самом видном месте
помещалась большая золотая рамка с инкрустацией из ляпис-лазури; в ней была
вставлена отцветшая, порыжевшая фотография Марьи Степановны с четырьмя детьми.
На стене, над самым диваном, висела в богатой резной раме из черного дерева
большая картина, писанная масляными красками. На ней был оригинальный вид
сибирского прииска, заброшенного в глубь Саянских гор. На первом плане стояла
пестрая кучка приисковых рабочих, вскрывавших золотоносный пласт. Направо
виднелась большая золотопромывательная машина, для неопытного глаза
представлявшая какую-то городьбу из деревянных балок, желобов и колес. На
заднем плане картины, на небольшом пригорочке, – большая приисковая
контора, несколько хозяйственных пристроек и длинные корпуса для приисковых
рабочих. Высокие горы, сплошь обросшие дремучим сибирским лесом, замыкали
картину на горизонте. Это был знаменитый в летописях сибирской
золотопромышленности Варваринский прииск, открытый Василием Бахаревым и
Александром Приваловым в глубине Саянских гор, на какой-то безыменной горной
речке. Варваринским он был назван в честь Варвары Павловны, матери Сергея
Привалова.
Привалова поразило больше всего то, что в этом кабинете
решительно ничего не изменилось за пятнадцать лет его отсутствия, точно он
только вчера вышел из него. Все было так же скромно и просто, и стояла все та
же деловая обстановка. Привалову необыкновенно хорошо казалось все: и кабинет,
и старик, и даже самый воздух, отдававший дымом дорогой сигары.
Именно такою представлял себе Привалов ту обстановку, в
которой задумывались стариком Бахаревым его самые смелые предприятия и
вершились дела на сотни тысяч рублей.
– Что же мы сидим тут? – спохватился
Бахарев. – Пойдем к старухе… Она рада будет видеть этакого молодца.
Пойдем, дружок!
Старик было поднялся со своего кресла, но опять опустился в
него с подавленным стоном. Больная нога давала себя чувствовать.
– Позвольте, я помогу вам, – предложил Привалов.
– Нет, ты не сумеешь этого сделать, – с печальной
улыбкой проговорил старик и позвонил. – Вот Лука – тот на эти дела мастер.
Да… Отошло, видно, золотое времечко, Сергей Александрыч, – грустно
заговорил Бахарев. – Сегодня ножка болит, завтра ручка, а потом придет время,
что и болеть будет нечему… А время-то, время-то теперь какое… а? Ведь каждый
час дорог, а я вот пачкаюсь здесь с докторами. Спать даже не могу. Как подумаю,
что делается без меня на приисках, так вот сердце кровью и обольется. Кажется,
взял бы крылья, да и полетел… Да. А замениться некем! Один сын умнее отца хочет
быть, другой… да вот сам увидишь! Дочерей ведь не пошлешь на прииски.
При помощи Луки Бахарев поднялся с кресла и, шаркая одной
ногой, пошел к дверям.
– Вот, Лука, и мы с тобой дожили до радости, –
говорил Бахарев, крепко опираясь на плечо верного старого слуги. – Видел,
какой молодец?..
– Уж на что лучше, Василий Назарыч! Я даже не узнал их…
Можно сказать, совсем преобразились. Бывало, когда еще в емназии с Костенькой
учились…
– Опять? – строго остановил Бахарев заболтавшегося
старика. – Позабыл уговор?
– Не буду, не буду, Василий Назарыч!.. Так, на
радостях, с языка слово сорвалось…
– Послушай, да ты надолго ли к нам-то приехал? –
спрашивал Бахарев, останавливаясь в дверях. – Болтаю, болтаю, а о
главном-то и не спрошу…
– Я думаю совсем здесь остаться, Василий Назарыч.
– Слава тебе, господи, – с умилением проговорил
Лука, откладывая свободной рукой широчайший крест.
|
