XX
Вечерние посещения бахаревского дома Привалову уже не
доставляли прежнего удовольствия. Та же Павла Ивановна с своим вечным вязаньем,
та же Досифея, та же Марья Степановна с своими воспоминаниями, когда люди жили
«по-истовому». Это однообразие нарушалось только появлением Верочки, которая
совсем привыкла к Привалову и даже вступала с ним в разговор, причем сильно
краснела каждый раз и не знала, куда девать руки. Привалову нравилось
разговаривать с этой свежей, нетронутой девушкой, которая точно заражала своей
молодостью даже степенные покои Марьи Степановны.
– У нас скучно, – говорила Верочка, несмело
взглядывая на Привалова.
– Почему скучно?
– Да так… Никого не бывает почти.
– А знакомые?
– Да кто у нас знакомые: у папы бывают
золотопромышленники только по делам, а мама знается только со старухами да
старцами. Два-три дома есть, куда мы ездим с мамой иногда; но там еще скучнее,
чем у нас. Я замечала, что вообще богатые люди живут скучнее бедных. Право,
скучнее…
– А ведь это верно, – засмеялся Привалов. – А
если бы вам предложили устроить все по-своему, вы как бы сделали?
Верочка не ожидала такого вопроса и недоверчиво посмотрела
на Привалова; но его добродушный вид успокоил ее, и она наивно проговорила:
– Я бы устроила так, чтобы всем было весело… Да!.. Мама
считает всякое веселье грехом, но это неправда Если человек работает день,
отчего же ему не повеселиться вечером? Например: театр, концерты, катание на
тройках… Я люблю шибко ездить, так, чтобы дух захватывало!
– Вы разве не бываете в театре?
– Очень редко… Ведь мама никогда не ездит туда, и нам
приходится всегда тащить с собой папу. Знакомых мало, а потом приедешь
домой, – мама дня три дуется и все вздыхает. Зимой у нас бывает бал…
Только это совсем не то, что у Ляховских. Я в прошлом году в первый раз была у
них на балу, – весело, прелесть! А у нас больше купцы бывают и только
пьют…
Мало-помалу Привалов вошел в тот мир, в каком жила Верочка,
и он часто думал о ней: «Какая она славная…» Надежда Васильевна редко
показывалась в последнее время, и если выходила, то смотрела усталою и
скучающею. Прежних разговоров не поднималось, и Привалов уносил с собой из
бахаревского дома тяжелое, неприятное раздумье.
Раз, когда Привалов тихо разговаривал с Верочкой в синей
гостиной, издали послышались тяжелые шаги Василия Назарыча. Девушка смутилась и
вся вспыхнула, не зная, что ей делать. Привалов тоже почувствовал себя не
особенно приятно, но всех выручила Марья Степановна, которая как раз вошла в
гостиную с другой стороны и встретила входившего Василия Назарыча. Старик,
заметив Привалова, как-то немного растерялся, а потом с улыбкой проговорил:
– Ну, ты что же ко мне-то не заходишь?
– Да вы все были заняты, Василий Назарыч…
– Занят-то занят – это верно, а ты заходи.
Старик остался в гостиной и долго разговаривал с Приваловым
о делах по опеке и его визитах к опекунам. По лицу старика Привалов заметил,
что он недоволен чем-то, но сдерживает себя и не высказывается. Вообще весь
разговор носил сдержанный, натянутый характер, хотя Василий Назарыч и старался
казаться веселым и приветливым по-прежнему.
– А где же Надя? – спросил старик Марью
Степановну.
– Да ей нездоровится что-то… – подобрав губы,
ответила Марья Степановна. – Все это от ваших книжек: читает, читает, ну и
попритчится что ни на есть.
Бахарев рассмеялся и, взглянув на Верочку, любовно
проговорил:
– Ну, а ты, коза, «в книжку не читаешь»?
– Оставь ты ее, ради Христа, – вступилась Марья
Степановна за свою любимицу, которая до ушей вспыхнула самым ярким румянцем.
После этой сцены Привалов заходил в кабинет к Василию
Назарычу, где опять все время разговор шел об опеке. Но, несмотря на взаимные
усилия обоих разговаривавших, они не могли попасть в прежний хороший и
доверчивый тон, как это было до размолвки. Когда Привалов рассказал все, что
сам узнал из бумаг, взятых у Ляховского, старик недоверчиво покачал головой и
задумчиво проговорил:
– Все это не то… нет, не то! Ты бы вот на заводы-то сам
съездил поскорее, а поверенного в Мохов послал, пусть в дворянской опеке
наведет справки… Все же лучше будет…
У Ляховского тоже было довольно скучно. Зося хмурилась и
капризничала. Лоскутов жил в Узле вторую неделю и часто бывал у Ляховских. О
прежних увеселениях и забавах не могло быть и речи; Половодов показывался в
гостиной Зоси очень редко и сейчас же уходил, когда появлялся Лоскутов. Он не
переваривал этого философа и делал равнодушное лицо.
– Отчего вы не любите Максима? – допытывалась
Зося, но Половодов только поднимал плечи и издавал неопределенное мычание.
Скоро Привалов заметил, что Зося относится к Надежде
Васильевне с плохо скрытой злобой. Она постоянно придиралась к ней в
присутствии Лоскутова, и ее темные глаза метали искры. Доктор с тактом истинно
светского человека предупреждал всякую возможность вспышки между своими
ученицами и смотрел как-то особенно задумчиво, когда Лоскутов начинал говорить.
«Тут что-нибудь кроется», – думал Привалов.
Однажды, в середине июля, в жаркий летний день, Привалов
долго и бесцельно бродил по саду, пока не устал и не забрался в глубину сада, в
старую, обвалившуюся беседку. Он долго мечтал здесь, не замечая, как бежало
время. Тихий разговор вывел его из задумчивости. Кто-то шел по узенькой аллее
прямо к нему. Едва он успел сообразить всю невыгодность своей позиции, как
из-за шпалеры темно-зеленых пихт показалась стройная фигура Надежды Васильевны;
она шла рядом с Лоскутовым. Привалов хотел выйти из своей засады, но почему-то
остался на месте и только почувствовал, как встрепенулось у него в груди
сердце.
– Сядем здесь, Максим… Я устала, – послышался
голос Надежды Васильевны, и затем она сейчас же прибавила: – Я не желала бы
встретить Привалова.
– Почему? – спрашивал Лоскутов, усаживаясь прямо
на траву. – Он мне нравится… Очень хороший человек.
Привалов очутился в некоторой засаде, из которой ему просто
неловко было выйти. «Сядем» – резнуло его по уху своим слишком дружеским тоном,
каким говорят только с самыми близкими людьми.
– Привалов действительно хороший человек, –
соглашалась девушка, – но нам с тобой он принес немало зла. Его появление
в Узле разрушило все планы. Я целую зиму подготовляла отца к тому, чтобы
объявить ему… ну, что мы…
Надежда Васильевна тихо засмеялась, и до Привалова долетел
звук поцелуев, которыми она награждала философа. Вся кровь бросилась в голову
Привалова, и он чувствовал, как все закружилось около него.
– Я все-таки не понимаю, чем тут провинился
Привалов, – сказал Лоскутов.
– А тем и провинился, что отец и мать сходят с ума от
одной мысли породниться с Приваловым…
– Да ведь отец, кажется, разошелся с ним?
– Разошелся… Но ведь ты не знаешь совсем, что за
человек мой отец. Теперь он действительно очень недоволен Приваловым, но это
еще ничего не значит. Привалов все-таки остается Приваловым.
– Именно?
– Именно? – повторила Надежда Васильевна вопрос
Лоскутова. – А это вот что значит: что бы Привалов ни сделал, отец всегда
простит ему все, и не только простит, но последнюю рубашку с себя снимет, чтобы
поднять его. Это слепая привязанность к фамилии, какое-то благоговение перед
именем… Логика здесь бессильна, а человек поступает так, а не иначе потому, что
так нужно. Дети так же делают…
– Но ведь это не дети, Надя…
– Разница в том, что у этих детей все средства в руках
для выполнения их так нужно. Но ведь это только со стороны кажется странным, а
если стать на точку зрения отца – пожалуй, смешного ничего и нет.
|
