Часть третья
I
В бахаревском доме царствовала особенная, зловещая тишина, и
все в доме чувствовали на себе ее гнет.
Сумрачный и неприветливый сидит в своей каморке старый Лука.
С утра до вечера теперь брюзжит и ворчит старик и, чтобы разогнать скуку, все
что-нибудь чистит: то ручку у дверей, то шарниры, то бронзовую накладку с надписью:
«Для писем и газет». Последнюю Лука чистит с особенным ожесточением, точно
старается ее задобрить. Железный ящик, прикрепленный к двери с внутренней
стороны, в глазах Луки имеет какое-то особенное, таинственное значение: из
этого небольшого ящика налетают на бахаревский дом страшные минуты затишья, и
Лука с суеверным страхом подходит к нему каждое утро.
Однажды, когда Лука принес письмо, Василий Назарыч особенно
долго читал его, тер себе рукой больное колено, а потом проговорил:
– Ну, Лука, наши с тобой дела плохи…
У Луки екнуло сердце от этих слов, и он раскрыл рот,
приготовившись выслушать неприятное известие.
– На Варваринском прииске плохо, – объяснил
Василий Назарыч, не глядя на старика. – Значит, летом нам работать негде
будет…
Вот с этого времени и сделалось в бахаревском доме особенно
тихо, точно кто придавил рукой прежнее веселье. Начиналась уже осень, хотя еще
стоял август. Было два таких холодных утренника, что весь бахаревский сад
покрылся желтыми пятнами, а цветник во дворе почернел совсем. Дни становились
короче, а по ночам поднимался сильный ветер, который долго-долго гудел в саду,
перебирая засохшие листья и со свистом врываясь в каждую щель. Суеверный Лука
крестится и творит молитву, когда хлопнет железным листом на крыше или завоет в
трубе. Сейчас же за стеной был кабинет Василия Назарыча, и старик далеко за
полночь прислушивался к каждому звуку, доносившемуся к нему оттуда. Василий
Назарыч тоже подолгу не спит по ночам и все что-то пишет и откладывает на
счетах. «Ох! Все это от проклятых писем», – думает про себя Лука,
прислушиваясь к каждому звуку.
Днем старику как будто веселее, и он все поглядывает через
двор, в людскую, где всем верховодит немая Досифея У Марьи Степановны не было
тайн от немой, и последняя иногда делилась ими с Лукой, хотя с большой
осторожностью, потому что Лука иногда мог и сболтнуть лишнее, особенно под
пьяную руку. Придет Лука в кухню, подсядет к самому столу, у которого командует
Досифея, и терпеливо ждет, когда она несколькими жестами объяснит все дело.
Здесь Лука узнал, что у «Сереженьки» что-то вышло с старшей барышней, но она
ничего не сказывает «самой»; а «Сереженька» нигде не бывает, все сидит дома и,
должно быть, болен, как говорит «сама».
– Которая уж неделя пошла… – вздыхает Лука.
Старик, под рукой, навел кое-какие справки через Ипата и
знал, что Привалов не болен, а просто заперся у себя в комнате никого не
принимает и сам никуда не идет. Вот уж третья неделя пошла, как он и глаз не
кажет в бахаревский дом, и Василий Назарыч несколько раз справлялся о нем.
– Сам то ничего не знает, – объясняла
Досифея, – и никто не знает…
II
Однажды, когда Лука особенно сильно хандрил с раннего утра и
походя грыз Игоря, сильный звонок у подъезда просто взбесил степенного старика.
– Кого это черт принес! – ругался Лука, нарочно
медля отворить двери. – Точно на пожар трезвонит… Наверно, аблакат
какой-нибудь, прости ты меня, истинный Христос!
Звонок повторился с новой силой, и когда Лука приотворил
дверь, чтобы посмотреть на своего неприятеля, он даже немного попятился назад:
в дверях стоял низенький толстый седой старик с желтым калмыцким лицом,
приплюснутым несом и узкими черными, как агат, глазами. Облепленный грязью
татарский азям и смятая войлочная шляпа свидетельствовали о том, что гость
заявился прямо с дороги.
– Господи Исусе Христе… – ужаснулся Лука, отступая
из своей позиции, и прибавил: – Да ведь это никак ты, Данила Семеныч?..
– А ты возьми глаза-то в зубы, да и посмотри, –
хрипло отозвался Данила Семеныч, грузно вваливаясь в переднюю. – Что, не
узнал, старый хрен? Девичья память-то у тебя под старость стала… Ну, чего
вытаращил на меня шары-то? Выходит, что я самый и есть.
Гость хрипло засмеялся, снял с головы белую войлочную шляпу
и провел короткой пухлой рукой по своей седой щетине.
– Данила Семеныч… голубчик… Да откедова ты
взялся-то? – взметался Лука. – Угодники-бессребреники… Зачем ты
приехал-то?
– Ну, ну, запричитал, старый хрен… Не с неба упал на
тебя!.. Завтра двадцатый день пойдет, как с Саяна…
– С прииску?
– Обнаковенно… А то откуда?.. Ну, да нечего с тобой
бобы-то разводить… Старик-то дома?
– Дома, дома…
– Ну, я к нему сейчас… пойду…
– Ну, уж я тебя в таком виде не пущу, Данила Семеныч.
Ты хоть образину-то умой наперво, а то испугаешь еще Василия-то Назарыча. Да
приберись малость, – вон на тебе грязищи-то сколько налипло…
– Грязцы точно что захватил дорогой-то… Не раздеваясь,
гнал три недели!.. Рука даже опухла от подзатыльников ямщикам… Ей-богу!..
– Да ну тебя, подь ты к чомору! – отмахивался
Лука, затаскивая гостя в свою каморку. – Все у тебя, Данила Семеныч, хихи
да смехи… Ты вот скажи, зачем к нам объявился-то?
– Объявился – и вся тут, – коротко сказал Данила
Семеныч, с трудом стаскивая с своих богатырских плеч стоявший лубом азям, под
которым оказался засаленный татарский бешмет из полосатой шелковой материи.
– Ох, чует мое сердечушко, што не к добру ты
нагрянул, – причитал Лука, добывая полотенце из сундучка. –
Василий-то Назарыч не ждал ведь тебя, даже нисколько не ждал, а ты, на-поди,
точно снег на голову…
– Я люблю скоро все делать…
– Хошь бы письмо написал, што ли… Ведь много писал… Я
сам носил твои-то письма к барину!
– Раньше писал, а теперь не о чем… Да письмо долго, а я
живой ногой долетел. Нет ли у тебя пропустить чего-нибудь? Горло пересохло…
– Да ведь ты дорогой-то, поди, на каждом станке прикладывался?
Вон, глаза-то совсем заплыли…
– Был и такой грех, Лука, был грех…
– Знаю, знаю: как приехал в город, сейчас и зарядил?
Хе-хе-хе…
Данила Семеныч только бессильно махнул рукой и принялся
умываться. Лука долго и безмолвно следил за процессом умыванья, а потом что-то
вспомнил и торопливо выбежал из каморки.
– Куда ты потащился? – спрашивал Данила Семеныч,
намыливая свои жилистые бронзовые руки.
– Сейчас, сейчас… обожди малость; я живой ногой.
– Ты смотри, не болтай самой-то…
Но Лука не слышал последних слов и на всех парах летел на
половину Марьи Степановны. Добежав до комнаты Надежды Васильевны, старик припал
к замочной скважине и прошептал:
– Барышня, а барышня… На один секунд…
– Чего тебе, Лука? – отозвалась Надежда
Васильевна, показываясь в дверях.
– Матушка, барышня, да тот приехал, эфиоп-то наш…
Ей-богу! У меня в каморке сидит…
– Да кто приехал?
– Ах, угодники-бессребреники!.. Да Данила Семеныч
приехал… А уж я по его образине вижу, што он не с добром приехал: и черт
чертом, страсть глядеть. Пожалуй, как бы Василия-то Назарыча не испужал…
Ей-богу! Вот я и забежал к вам… потому…
Надежда Васильевна, не слушая болтовни Луки, торопливо шла
уже в переднюю, где и встретилась лицом к лицу с самим Данилой Семенычем,
который, очевидно, уже успел пропустить с приезда и теперь улыбался широчайшей,
довольной улыбкой, причем его калмыцкие глаза совсем исчезали, превращаясь в
узкие щели.
– Ах, старый хрен, успел уж набрехать по всему
дому, – проговорил он, косясь на Луку. – Здравствуйте, барышня…
Хорошеете, сударыня, да цветете.
Данила Семеныч поцеловал руку, которую ему протянула Надежда
Васильевна, и прибавил самым невинным тоном:
– А вот я и приехал… Да.
– Да с чем приехали-то, Данила Семеныч?
– А так… делать больше нечего на приисках, ну я и
махнул.
– Как нечего делать?
– Да так…
Данила Семеныч сделал выразительный жест рукой и опять
засмеялся.
– Дрянь дело, Надежда Васильевна… За папенькой вашим
приехал.
– Вы одну минуту подождите здесь, – проговорила
Надежда Васильевна, оставляя гостя в зале. – Я сейчас проведаю папу, он,
кажется, не совсем здоров…
Василий Назарыч сидел в своем кресле и просматривал
последний номер газеты. Подняв глаза, он улыбнулся дочери и протянул ей руку.
– Я думала, что у тебя сидит доктор, – солгала
Надежда Васильевна, не зная, как ей приступить к делу.
– Доктор заезжает вечером, а теперь полдень…
– Ну, а что твоя нога, папа?
– К весне доктор обещает ее починить, голубчик. Только
ведь смерть моя сидеть здесь без всякого дела…
– А ты не ждешь сюда Данилы Семеныча?
– Нет, а что?
– Я так спросила… Я из своей комнаты видела, точно он
проехал к нам.
– Не может быть!..
– Мне показалось… Может быть, я ошибаюсь.
Старик тревожным взглядом посмотрел на дочь и потер свое
больное колено. В это время из залы донесся хриплый смех Данилы Семеныча, и
побледневший как полотно Бахарев проговорил:
– Да ведь он здесь, Надя… Это он хохочет?!.
– Да, он, папа… Мне можно побыть здесь, пока он будет у
тебя?..
– Нет, голубка… после… вечером. Пошли его сюда.
Надежда Васильевна поцеловала отца в лоб и молча вышла из кабинета.
Данила Семеныч, покачиваясь на своих кривых ногах, ввалился в кабинет.
– Ох, быть беде, барышня… – шептал Лука, провожая
Надежду Васильевну. – Уж я верно вам говорю…
– Ты сиди пока здесь и слушай, – просила
девушка, – я боюсь, чтобы с папой не сделалось дурно… Понял? Чуть что,
сейчас же скажи мне.
– Будьте спокойны: в один секунд… Чуть ежели что – я
живой ногой… А Данила неспроста приехал, я уж по его косым глазам вижу…
Ей-богу!.. Ох-хо-хо!..
|
