XIV
– Идемте завтракать, Сергей Александрыч, –
предлагал Ляховский и сейчас же прибавил: – Я сам не завтракаю никогда, а
передам вас на руки дочери…
Они вошли в столовую в то время, когда из других дверей
ввалилась компания со двора. Ляховская с улыбкой протянула свою маленькую руку
Привалову и указала ему место за длинным столом около себя.
– А у меня дела, Сергей Александрыч, извините,
пожалуйста, – говорил Ляховский, трусцой выбегая из комнаты.
– Вы извините papa, у него действительно столько
дела, – жеманно проговорила Зося. – Вы что там смеетесь, Аника
Панкратыч?
– Он радуется, что Игнатий Львович вышел, –
объяснил Половодов, пристально наблюдавший Привалова все время.
– А оно точно… – ухмылялся Лепешкин, жмуря
глаза, – всю обедню бы извели… Уж вы, Софья Игнатьевна, извините меня,
старика; тятенька ваш, обнаковенно, умственный человек, а компанию вести не
могут.
– У вас хорошая привычка, Аника Панкратыч, –
заметила Ляховская, гремя ножом, – вы говорите то, что думаете…
– Значит, «люблю молодца за обычай»? Ох-хо-хо! –
захрипел Лепешкин, отмахиваясь рукой.
Это странное общество и сама молодая хозяйка заинтересовали
Привалова. И в тоне разговора, и в обращении друг к другу, и в манере хозяйки
держать себя – все было новостью для Привалова. Ляховская обращалась со всеми с
аристократической простотой, не делая разницы между своими гостями. Привалова
она расспрашивала как старого знакомого, который только что вернулся из
путешествия. Половодов выбивался из сил, чтобы вставить несколько остроумных
фраз в этот беглый разговор, но Ляховская делала вид, что не замечает ни этих
остроумных фраз, ни самого автора. Сначала Половодов относился к этому
равнодушно, а потом обиделся и замолчал. Ему казалось, что Зося приносила его в
жертву приваловским миллионам; против этого он, собственно, ничего не имел,
если бы тут же не сидели этот сыромятина Лепешкин и Виктор Васильич.
– А что наш редактор детского журнала? –
спрашивала Ляховская, кивая головой в сторону молчаливо сидевшего Виктора
Васильича.
– Он, кажется, сегодня не в духе…
– Виктор Васильич оставил редакторство, – объяснил
Половодов, успокоенный внимательно-тревожным взглядом хозяйки. – Отныне он
просто Моисей…
– Это еще что такое? – удивилась хозяйка.
– А вот Аника Панкратыч расскажет…
– Вышел такой грех, точно… – заговорил
Лепешкин. – Мы как-то этак собрались в «Золотом якоре», у одного
проезжающего. Проезжающий-то в третьем этаже номер занял. Ну, набралось нас
народу грудно… Иван Яковлич, Ломтев Миколя я, Виктор Васильич, ваш братец…
много народу понаперло. Выпили… Виктор Васильич и говорит: «Супротив меня
никому смелости не оказать…» Обнаковенно, человек не от ума сболтнул, а Иван
Яковлич подхватил: окажи им смелость сейчас, и шабаш. Ну, какую в номере
смелость окажешь, окромя того, что зеркало расщепать или другую мебель какую…
Туда-сюда, а Виктор Васильича карахтер вроде как телеграф: вынь да положь… Как
он закричит: «Спущайте меня на веревке на карниз… С бутылкой по карнизу
обойду!» Я отговаривал, да куда – чуть было меня за бороду не схватил. Ну,
думаю, ступай, – Василию Назарычу меньше по векселям платить. Связали
полотенца да на полотенцах его, раба божия, и спустили, как был, без сюртука,
без жилетки… Вот он встал этаким манером на карнизе, Христос его знает,
уцепился как-то ногами – стоит, и только, значит, хотел из бутылки пить, внизу
караульный прибежал… Думает, либо лунатик, либо вор по стене ползет. Ха-ха! И
сейчас «караул!!»… Полиция и всякое прочее. А Виктор Васильич не идет с карнизу
и шабаш: подавали мы полотенце – не берет, притащили лестницу – «не хочу». Сам
слезу, слышь. Ну, слезай. Вот он уцепился руками за карниз, да по окну и полез…
И господь его знает, совсем было слез, да по дороге зацепил, видно, голяшкой за
кирпичи, да как ногами бухнет в окно… Звон, треск!.. А окно-то выходило в
номер, где ташкентский офицер остановился. А у ташкентского офицера семь
дочерей, и все спали в этом самом номере. Обнаковенно, испужались до смерти и,
в чем были, прямо с постели в номер к тятеньке. Тятенька, обнаковенно, прибежал
с ливольвером и сейчас Виктора Васильича за ногу и, с позволения сказать, как
кошку, в номер к себе утащил: «Кто таков человек есть?» А Виктор Васильич, не
будь плох, отвечает: «Моисей». – «Из каких местов?» – «С неба упал…» А мы
там сидим и голосу не подаем, потому либо в свидетели потянут, либо тятенька
этот пристрелит.
– И чем же кончилась вся эта история? – спрашивала
Ляховская, хохотавшая во время рассказа до слез.
– Обнаковенно, к мировому. Миколя защитником объявился.
Виктор Васильич смеялся вместе с другими самым беззаботным
образом. Давид хохотал как сумасшедший и старался под столом достать Лепешкина
своими длинными ногами.
– Значит, мы потеряли редактора и получили
Моисея, – резюмировала Ляховская, когда пароксизм общего смеха немного
утих. – Так и запишем: Моисей…
После этого шумного завтрака Привалов простился с хозяйкой;
как только дверь за ним затворилась, Половодов увел Ляховскую в другую комнату
и многозначительно спросил:
– На ваш взгляд, Софья Игнатьевна, что за зверь этот
Привалов?
– Привалов? А вам…
– Нет, будемте говорить серьезно. Знаете, мужчина
никогда не поймет сразу другого человека, а женщина… Это, заметьте, очень
важно, и я серьезно рассчитываю на вашу проницательность.
– Господи! Какая бездна серьезности и таинственности…
Вы на что это давеча изволили надуться за завтраком?
– Ах, это пустяки… Разве кому-нибудь интересно знать,
что я могу чувствовать или думать!
– Меня удивляет ваш тон, Александр Павлыч, –
вспыхнув, проговорила Ляховская. – Вы позволяете себе, кажется, слишком
много…
– Простите… – проговорил Половодов, почтительно
целуя руку девушки, – вы знаете, что это со мной иногда случается…
Они прошли в угловую комнату и поместились около круглого
столика. Ляховская сделала серьезное лицо и посмотрела вопросительно своими
темными глазами.
– Видите ли, Софья Игнатьевна, – тихо начал
Половодов, – Привалов начинает дело… Поверенным Веревкин.
– Nikolas?
– Да, Nikolas…
Последовала короткая пауза.
– Что же вы от меня хотите? – спрашивала
Ляховская, общипывая пуговку на своей перчатке.
– Я… я хочу слышать ваше мнение о Привалове, Софья
Игнатьевна.
– Мое мнение… Знаете, Александр Павлыч, в лице
Привалова есть что-то такое – скрытность, упрямство, подозрительность, –
право, трудно сказать с первого раза.
– Да, он умнее, чем может показаться с первого раза. Но
не заметили ли вы в нем, что намекало бы на бесхарактерность? Нерешительность
во взгляде, бесцельные движения… Обратите внимание, Привалов – последняя
отрасль Гуляевых и Приваловых, следовательно, в нем должны перемешаться родовые
черты этих фамилий: предрасположение к мистицизму, наконец – самодурство и
болезненная чувствительность. Привалов является выродком, следовательно, в нем
ярче и шире оставили свои следы наследственные пороки и недостатки, чем
достоинства. Это закон природы, хотя известным образованием и выдержкой может
быть прикрыто очень многое. Ведь вместе с своими миллионами Привалов получил
еще большое наследство в лице того темного прошлого, какое стоит за его
фамилией.
– Вы иногда бываете, Александр Павлыч, очень умным и
проницательным человеком, – заметила девушка, останавливая глаза на
одушевленной физиономии Половодова.
– Плохой комплимент, Софья Игнатьевна… Но я не могу
обижаться, потому что меня делает глупым именно ваше присутствие, Софья
Игнатьевна.
– Ах, как это чувствительно и… смешно. Веревкин справедливо
говорит про вас, что вы влюбляетесь по сезонам: весной – шатенки, зимой –
брюнетки, осенью – рыжие, а так как я имею несчастье принадлежать к белокурым,
то вы дарите меня своим сочувствием летом.
– Довольно, довольно… – упавшим голосом проговорил
Половодов.
– Да, мы уклонились от нашего разговора.
Половодов прошелся несколько раз по комнате, потер себе лоб
и проговорил:
– Наше дело может кончиться очень плохо, Софья
Игнатьевна.
– Именно?
– Я не буду говорить о себе, а скажу только о вас.
Игнатий Львович зарывается с каждым днем все больше и больше. Я не скажу, чтобы
его курсы пошатнулись от того дела, которое начинает Привалов; но представьте
себе: в одно прекрасное утро Игнатий Львович серьезно заболел, и вы… Он сам не
может знать хорошенько собственные дела, и в случае серьезного замешательства
все состояние может уплыть, как вода через прорванную плотину. Обыкновенная
участь таких людей…
– Вам-то какое горе? Если я буду нищей, у вас явится
больше одной надеждой на успех… Но будемте говорить серьезно: мне надоели эти
ваши «дела». Конечно, не дурно быть богатым, но только не рабом своего
богатства…
В ее глазах, в выражении лица, в самой позе было что-то
новое для него. Сквозь обычную беззаботность и приемы женщины, привыкшей к
поклонению с первого дня рождения, прозвучала совершенно особенная нотка. Что
это? Половодов внимательно посмотрел на девушку; она ответила ему странной
улыбкой, в которой были перемешаны и сожаление, и гордость, и что-то такое…
«бабье», сказал бы Половодов, если бы эта улыбка принадлежала не Зосе
Ляховской, а другой женщине. Вдруг в голове у него мелькнула, как молния, одна
мысль, и он совершенно равнодушным тоном спросил:
– Я что-то давно не вижу у вас Максима!
– Он давно не был у нас, – невозмутимо ответила
Ляховская с той же улыбкой.
|
