VII
Вернувшись к себе в кабинет, Половодов чувствовал, как все в
нем было переполнено одним радостным, могучим чувством, тем чувством, какое
испытывается только в беззаветной молодости. Даже свой собственный кабинет
показался ему точно чужим, и он с улыбкой сожаления посмотрел на окружающую его
обстановку фальшивой роскоши. Эти кофейные обои, эти драпировки на окнах,
мебель… как все это было жалко по сравнению с тем, что носилось теперь в его
воображении. В его будущем кабинете каждая вещь будет предметом искусства,
настоящего, дорогого искусства, которое в состоянии ценить только глубокий
знаток и любитель. Какой-нибудь экран перед камином, этажерка для книг, –
о, сколько можно сделать при помощи денег из таких ничтожных пустяков!
– А дядюшка-то? Хорош!.. – вслух проговорил
Половодов и засмеялся. – Ну, кто бы мог подумать, что в этакой фигурке
сидят такие гениальные мысли?!
Половодов походил по своему кабинету, посмотрел в окно,
которое выходило в сад и точно было облеплено вьющейся зеленью хмеля и дикого
винограда; несколько зеленых веточек заглядывали в окно и словно с любопытством
ощупывали своими спиральными усиками запыленные стекла. Распахнув окно,
Половодов посмотрел в сад, на аллеи из акаций и тополей, на клумбы и беседки,
но это было все не то: он был слишком взволнован, чтобы любоваться природой. В
кабинете Половодову казалось тесно и душно, но часы показывали едва три часа –
самое мертвое время летнего дня, когда даже собаки не выбегают на улицу. Чтобы
успокоить себя, Половодову нужно было движение, общество веселых людей, а
теперь приходилось ждать до вечера. От нечего делать он комфортабельно
поместился на горнем месте, придвинул к себе недопитую бутылку шампанского и,
потягивая холодное вино, погрузился в сладкие грезы о будущем.
«Это еще ничего – создать известную идею, – думал
Половодов, припоминая подробности недавнего разговора с дядюшкой. – Все
это в пределах возможности; может быть, я и сам набрел бы на дядюшкину идею
объявить этого сумасшедшего наследника несостоятельным должником, но вот теория
удержания Привалова в Узле – это, я вам скажу, гениальнейшая мысль. Тут нужен
артист своего дела… Да!.. И какой чертовский нюх у этого дядюшки по части
психологии… Ха-ха!.. Женщины… И в женщинах знает толк, бестия!.. „Нужно
настоящую женщину…“ То-то вот и есть: где ее взять, эту настоящую женщину, в
каком-нибудь Узле!.. Нет, это идея… Ха-ха-ха!.. Клади на ноты и разыгрывай…»
Потягивая вино, Половодов перебирал всех известных ему
женщин и девиц, которые как-то не удовлетворяли требованиям предстоящей задачи.
«Нет, это все не то…» – думал Половодов с закрытыми глазами, вызывая в своей
памяти ряд знакомых женских лиц… «Сестры Бахаревы, Алла, Анна Павловна, Аня
Пояркова… черт знает, что это за народ: для чего они живут, одеваются,
выезжают, – эти жалкие создания, не годные никуда и ни на что, кроме
замужества, которым исчерпываются все их цели, надежды и желания. Тьфу!.. Разве
в состоянии их птичьи головки когда-нибудь возвыситься до настоящей идеи,
которая охватывает всего человека и делает его своим рабом. Привалов, кажется,
ухаживает за старшей Бахаревой, но из этого едва ли что-нибудь выйдет, потому
что он явился немного поздно для этого в Узел… Вот Зося Ляховская, та, конечно,
могла выполнить и не такую задачу, но ее просто немыслимо привязать к такому
делу, да притом в последнее время она какая-то странная стала, совсем кислая».
«А может быть, Зося еще пригодится когда-нибудь, – решил Половодов про
себя, хрустя пальцами. – Только вот это проклятое девичество все поперек
горла стоит». Дальше Половодов задумался о дамах узловского полусвета, но здесь
на каждом шагу просто была мерзость, и решительно ни на что нельзя было
рассчитывать. Разве одна Катя Колпакова может иметь еще временный успех, но и
это сомнительный вопрос. Есть в Узле одна вдова, докторша, шустрая бабенка,
только и с ней каши не сваришь. «Ну, да это пустяки: было бы болото – черти
будут, – утешал себя Половодов; он незаметно для себя пил вино стакан за
стаканом и сильно опьянел. – А вот дядюшка – это в своем роде восьмое чудо
света… Ха-ха-ха!.. Перл…»
Половодов, припоминая смешного дядюшку, громко хохотал и
вслух разговаривал сам с собой. Такая беседа один на один и особенно странный
смех донеслись даже до гостиной, через которую проходила Антонида Ивановна в
белом пеньюаре из тонкого батиста.
– Кто у барина? – спросила она лакея.
– Никого нет-с…
– Как никого? Я сейчас слышала, как там разговаривают и
хохочут.
– Это они одни-с…
– Что за вздор!.. – проворчала Антонида Ивановна и
отправилась сама в кабинет.
– Можно войти? – спросила она, приотворяя слегка
дверь.
– Можно, можно…
Антонида Ивановна вошла, оглядела пустой кабинет и только
теперь заметила на себе пристальный мутный взгляд мужа.
– Кто это здесь сейчас разговаривал и хохотал? –
довольно строго спросила она мужа.
– Да я, Тонечка… Ох-ха-ха!.. Уморил меня этот… этот
дядюшка… Представь себе…
– По этому случаю, вероятно, ты и нарезался, как
сапожник?..
Пока Антонида Ивановна говорила то, что говорят все жены
подгулявшим мужьям, Половодов внимательно рассматривал жену, ее высокую фигуру
в полном расцвете женской красоты, красивое лицо, умный ленивый взгляд, глаза с
поволокой. Право, она была красива сегодня, и в голове Половодова мелькнула
собственная счастливая мысль: чего искать необходимую для дела женщину, когда
она стоит перед ним?.. Да, это была та самая женщина, о которой он сейчас
думал. Белый пеньюар Антониды Ивановны у самой шеи расстегнулся на одну
пуговицу, и среди рюша и прошивок вырезывался легкими ямочками конец шеи, где
она срасталась с грудью; только на античных статуях бывает такая лепка бюста.
Половодов знал толк в пластике и любовался теперь женой глазами настоящего
артиста.
– Тонечка… женщина… – заговорил он, порываясь
встать с своего горнего места.
Антонида Ивановна полупрезрительно посмотрела на пьяного
мужа и молча вышла из комнаты. Ей было ужасно жарко, жарко до того, что решительно
ни о чем не хотелось думать; она уже позабыла о пьяном хохотавшем муже, когда
вошла в следующую комнату.
|
