 Увеличить |
XVII
– Ну, что, как вы нашли Ляховского? – спрашивал
Веревкин, явившись к Привалову через несколько дней после его визита. – Не
правда ли, скотина во всех отношениях? Ха-ха! Воображаю, какого шута горохового
он разыграл перед вами для первого раза…
Привалов подробно рассказал весь ход своего визита и свои
занятия с Ляховским, эпизод с сигарами и метлами вызвал самый неистовый хохот
Веревкина, который долго громким эхом раскатывался по всему домику Хионии
Алексеевны и заставил Виктора Николаича вздрогнуть и заметить: «Эк, подумаешь,
разобрало этого Веревкина!»
– Так и есть, по всем правилам своего искусства,
значит, вел дело, – заговорил Веревкин, вытирая выступившие от смеха на
глазах слезы. – Дайте время, он начнет прикидываться глухим и слепым.
Ей-богу! Мерзавец такой, что с огнем поискать. У него есть здесь в Узле
несколько домов, конечно купленных при случае, за бесценок. Вот однажды один из
этих домов загорелся. Что бы вы думали: набат, народ бежит со всех сторон, и
Ляховский трусцой задувает вместе с другими, а пожар на другом конце города.
Видите ли, извозчик запросил с Ляховского пятиалтынный, а он давал гривенник.
Так в пятачке и разошлись. После говорят Ляховскому: «Как же это вы, Игнатий
Львович, пятачка пожалели, а целого дома не жалеете?» А он: «Что же я мог
сделать, если бы десятью минутами раньше приехал, – все равно весь дом
сгорел бы и пятачок напрасно бы истратил». Заметьте, выдержка какая дьявольская.
О, с ним нужно ухо востро держать! Какие он вам бумаги дал – посмотрим.
– Вот все здесь, – отвечал Привалов, вынимая из
папки целую кипу взятых у Ляховского бумаг.
Веревкин с сигарой в зубах самым комфортабельным образом
поместился в креслах и вооружил свой нос пенсне. Заметив, что Ипат принес и
поставил около него на подносе графинчик с водкой и закуску на стеклянной
тарелочке, он только улыбнулся; внимание Привалова к его жажде очень польстило
Веревкину, и он с особенным усердием принялся рыться в бумагах, швырял их по
всему столу и делал на полях красным карандашом самые энергичные nota bene. На
первый раз трудно было разобраться в такой массе цифр, и Веревкин половину
бумаг сложил в свой объемистый портфель с оборванными ремнями и сломанным
замком.
– Да тут черт ногу сломит, батенька, – проговорил
он после часовой работы. – По меньшей мере недели две придется высидеть
над ними. Этот Альфонс Богданыч – видели? – такого, я думаю, туману
напустил… Ну, да мы их проберем и всех узлом завяжем. А вот что, –
совершенно другим тоном прибавил Веревкин, отваливая свою тушу на спинку
кресла, – я заехал, собственно, везти вас к Половодову… Мы отлично
пообедаем там, а вы кстати пощупаете Александра Павлыча, как он себя чувствует.
Ссориться с ними нам во всяком случае не приходится, потому что этим только
затянем дело; ведь бумаги все у них в руках. Да я и не люблю ссориться со
своими противниками.
Привалову совсем не хотелось ехать к Половодову. Он пробовал
сопротивляться, но Веревкин был неумолим и даже отыскал шляпу Привалова,
которую сейчас же и надел ему на голову.
– Нет, батенька, едемте, – продолжал
Веревкин. – Кстати, Тонечка приготовила такой ликерчик, что пальчики
оближете. Я ведь знаю, батенька, что вы великий охотник до таких ликерчиков. Не
отпирайтесь, быль молодцу не укор. Едем сейчас же, время скоротечно. Эй, Ипат!
Подавай барину одеваться скорее, а то барин рассердится.
Всю дорогу Веревкин болтал, как школьник. Это веселое
настроение подействовало заразительно и на Привалова. Только когда они
проезжали мимо бахаревского дома, Привалову сделалось как-то немного совестно –
совестно без всякой видимой причины. Он заранее чувствовал на себе полный
немого укора взгляд Марьи Степановны и мысленно сравнил Надю с Антонидой
Ивановной, хотя это и были несравнимые величины.
Обед у Половодова прошел скучнее, чем можно было
предполагать, и Привалов был очень недоволен, что послушался Веревкина.
Антонида Ивановна сегодня держала себя очень холодно, даже немножко грустно,
как показалось Привалову. Никто ни слова не говорил о Ляховских, как ожидал
Привалов, и ему оставалось только удивляться, что за странная фантазия была у
Веревкина тащить его сюда смотреть, как лакей внушительной наружности подает
кушанья, а хозяин работает своими челюстями. Привалову, конечно, и в голову не
пришло бы подумать, что Веревкин действовал по просьбе Антониды Ивановны, а
между тем это было так. Веревкин для такого сорта поручений был самый золотой
человек, потому что, несмотря на величайшие затруднения и препятствия при их
выполнении, он даже не задавал себе вопроса, для чего нужен был Антониде
Ивановне Привалов, нужен именно сегодня, а не в другое время. «Женская
фантазия», – говорил обыкновенно Веревкин, если от него непременно
требовали объяснений. Обед был точно такой же, как и в прошлый раз: редкие,
художественно исполненные кушанья съедались с редким вниманием и запивались
самыми редкими винами. Сейчас после обеда Половодов увел Привалова к себе в
кабинет.
Пока в кабинете шла деловая беседа, Веревкин успел немного
прийти в себя после сытного обеда, поймал сестру и усадил ее за рояль.
– Тонечка, голубушка, спой эту песню про Волгу, –
умолял он. – Уважь единоутробного брата… а?.. Привалова не стесняйся, он
отличный малый, хоть немножко и того (Веревкин многозначительно повертел около
лба пальцем), понимаешь – славянофил своего рода. Ха-ха!.. Ну, да это пустяки:
всякий дурак по-своему с ума сходит.
– А ты, кажется, сегодня порядочно утешился за
Обедом? – спрашивала Антонида Ивановна, с нежностью глядя на
«единоутробного» братца.
– Что же, я только в своей стихии – не больше того.
«Пьян да умен – два угодья в нем…» Видишь, начинаю завираться. Ну, спой,
голубчик.
Антонида Ивановна взяла несколько аккордов и запела
небольшим, но очень чистым контральто проголосную русскую песню:
Широка Волга разливалася,
С крутым бережком поровнялася…
Эта заунывная песня полилась с тем простым, хватавшим за
душу выражением, с каким поет ее простой народ и никогда не поют на сцене.
Антонида Ивановна умела вытянуть ту заунывную, щемящую нотку, которая неизменно
слышится во всех проголосных русских песнях: глухие слезы и смертная тоска по
какой-то воле и неизведанном счастье, казалось, стояли в этой песне. Веревкин
сидел на низеньком диванчике, положив свою громадную голову в ладони рук как
вещь, совершенно для него лишнюю. Спутанные шелковые кудри свалились к нему на
лоб и закрывали глаза, но он не поправлял их, отдавшись целиком тому
подмывавшему чувству, которое, как набежавшая волна прилива, тихо поднимало и
несло куда-то вдаль. Привалов что-то хотел отвечать Половодову, когда раздались
первые слова песни, да так и остался с открытым ртом на своем горнем месте,
куда усадил его Половодов.
– Это Тонечка, – отвечал Половодов на немой вопрос
Привалова. – Она порядочно поет русские песни, когда бывает в ударе.
Половодов вместе с Иваном Яковлевичем всему на свете
предпочитал французские шансонетки, но в качестве славянофила он считал своим
долгом непременно умилиться каждый раз, когда пела жена. У Привалова тихо
закружилась голова от этой песни, и он закрыл глаза, чтобы усилить впечатление.
В глубине души что-то тихо-тихо заныло. Пред глазами смутно, как полузабытый
сон, проносились картины густого леса, широкий разлив реки, над которым тихо
садится багровое солнце; а там уже потянуло и холодом быстро наступающей летней
ночи, и тихо зашелестела прибрежная осока, гнувшаяся под напором речной струи.
– В женщине прежде всего – кровь, порода, –
говорил Половодов, раздвигая ноги циркулем. – На востоке женщина любит
припадками и как-то уж слишком откровенно: все дело сводится на одну животную
сторону. Совсем другое дело европейская женщина. В ней нет этой грязи,
распущенности, лени; в ее присутствии все нервы в приятном напряжении, чувства
настороже, а глаза невольно отдыхают на стыдливо прикрытых формах. Часто
женщину принимаешь за девушку. Здесь все построено на пикантных неожиданностях,
везде заманчивая неизвестность, и часто под опущенными стыдливо глазками, под
детскими не сложившимися формами кроется самая знойная страсть. Вам которая из
Бахаревых больше нравится? – неожиданно спросил Половодов.
Привалов совсем не слушал его болтовни и теперь смотрел на
него с недоумением, не понимая вопроса; впрочем, Половодов сейчас же вывел его
из затруднения и проговорил:
– Мне Верета больше нравится; знаете, в ней есть что-то
такое нетронутое, как переход от вчерашней девочки к завтрашней барышне. Тогда
пиши пропало все, потому что начнется это жеманство да кривлянье. Пойдемте в
гостиную, – прибавил он, подхватывая Привалова, по своей привычке, под
руку.
В гостиной Половодов просидел недолго. Попросив жену занять
гостя, он извинился перед Приваловым, что оставит его всего на несколько минут.
– Ты, Александр, подвергаешь Сергея Александрыча ничем
не заслуженному испытанию, – проговорила Антонида Ивановна, оставляя
рояль.
– Вы несправедливы ко мне, Антонида Ивановна, –
мог только ответить Привалов. – Я считаю за счастье…
– А?.. Чего? – спрашивал Веревкин, который спал на
своем диванчике и теперь только проснулся. – А я так расчувствовался, что
вздремнул под шумок… – Вы тут комплименты, кажется, говорите?
Под смех, вызванный этим маленьким эпизодом, Половодов успел
выбраться из комнаты, и Привалов остался с глазу на глаз с Антонидой Ивановной,
потому что Веревкин уплелся в кабинет – «додернуть», как он выразился.
– Почему вы думаете, Антонида Ивановна, что я избегаю
вашего общества? – спрашивал Привалов. – Наоборот, я с таким
удовольствием слушал ваше пение сейчас… Могу сказать откровенно, что никогда
ничего подобного не слышал.
Антонида Ивановна внимательно посмотрела на Привалова,
накинула на плечи оренбургский платок из козьего пуха и проговорила с ленивой
улыбкой:
– Я не понимаю, как это хочется мужчинам говорить вечно
одно и то же… Неужели нельзя обойтись без комплиментов?
Они прошли в знакомую Привалову голубую гостиную, но на этот
раз Антонида Ивановна села очень далеко от своего гостя.
– Вы не рассказали мне еще о своем визите к
Ляховским, – заговорила хозяйка, вздрагивая и кутаясь в свой
платок. – А впрочем, нет, не рассказывайте… Вперед знаю, что и там так же
скучно, как и везде!.. Не правда ли?
– Я не понимаю, что вы хотите сказать этим?
– Ах, самую простую вещь, Сергей Александрыч…
Посмотрите кругом, везде мертвая скука. Мужчины убивают время, по крайней мере,
за картами, а женщинам даже и это плохо удается. Я иногда завидую своему мужу,
который бежит из дому, чтобы провести время у Зоси. Надеюсь, что там ему
веселее, чем дома, и я нисколько не претендую на него…
Привалов заговорил что-то об удовольствиях, о чтениях, о
занятиях, но Антонида Ивановна неожиданно прервала его речь вопросом:
– Послушайте, когда ваша свадьба?
– Какая свадьба?
– Да ведь вы женитесь на Nadine Бахаревой. Это
решительно всем в городе известно, и я, право, от души рада за вас. Nadine
отличная девушка, серьезная, образованная. Она резко выделяется из всех наших
барышень.
– Послушайте, Антонида Ивановна, – серьезно
заговорил Привалов. – Я действительно глубоко уважаю Надежду Васильевну,
но относительно женитьбы на ней и мысли у меня не было.
– Неправда.
– Совершенно серьезно говорю.
– О, это пустяки. Все мужчины обыкновенно так говорят,
а потом преспокойнейшим образом и женятся. Вы не думайте, что я хотела
что-нибудь выпытать о вас, – нет, я от души радуюсь вашему счастью, и
только. Обыкновенно завидуют тому, чего самим недостает, – так и я… Муж от
меня бежит и развлекается на стороне, а мне остается только радоваться чужому
счастью.
– Вы ошибаетесь, Антонида Ивановна, уверяю вас. Есть
обстоятельства, которые… Одним словом, я никогда не женюсь.
Антонида Ивановна долгим, внимательным взглядом посмотрела
на Привалова, но ничего не отвечала и только плотнее – вместе с шеей –
укуталась в свой платок. Привалов еще никогда не видел Половодову такой
красивой. В его ушах еще стояла давешняя песня, а тут этот странный тон
разговора… Привалов почувствовал себя как-то жутко хорошо около Антониды
Ивановны и с особенным удовольствием испытывал на себе теплоту ее пристального
ленивого взгляда Невольная грусть, которая слышалась в ее разговоре, отвечала
невеселому настроению Привалова, и он горячо пожал Антониде Ивановне на
прощанье руку.
Вечером этого дня, когда Антонида Ивановна вошла в спальню
своей maman, она имела самый утомленный и жалкий вид. Тяжело опустившись на
ближайший стул, она с заметным усилием едва могла проговорить:
– Бревно этот ваш Привалов, и больше ничего.
Агриппина Филипьевна пытливо и вопросительно посмотрела на
дочь, а потом спокойно ответила:
– Нужно иметь терпение, мой друг…
– Александр был здесь?
– Был. Представь себе: захватил с собой Оскара, и
вместе отправились к Ляховскому. Оказывается, что это уже не первый их визит туда.
– Решительно ничего не понимаю, maman…
– И я тоже; но все-таки согласись, что очень и очень
странно. Что может делать этот идиот Оскар у Ляховского?
Почтенная дама только пожала плечами и сделала презрительную
гримасу.
|
