XI
Над Ирбитом стояла зимняя февральская ночь: все небо залито
мириадами звезд; под полозьями звонко хрустел снег, точно кто хватался за
железо закоченевшими на морозе руками. Лавки были закрыты; на площади и по
улицам от возов с товарами, купеческих фур И мелких лавчонок не было свободного
местечка. Посредине улицы едва оставался свободный проезд для экипажей; дорога
в обыкновенном смысле не существовала, а превратилась в узкое, избитое ямами
корыто, до краев наполненное смятым грязно-бурого цвета снегом, походившим на
неочищенный сахарный песок. Жизнь и движение по улицам продолжались и ночью:
ползли бесконечные обозы, как разрозненные звенья какого-то чудовищного
ярмарочного червя; сновали по всем направлениям извозчики, вихрем летели тройки
и, как шакалы, там и сям прятались какие-то подозрительные тени.
– В «Биржевую»! – приказывал Веревкин извозчику,
когда они вышли на подъезд.
Если днем все улицы были запружены народом, то теперь все
эти тысячи людей сгрудились в домах, С улицы широкая ярмарочная волна хлынула
под гостеприимные кровли. Везде виднелись огни; в окнах, сквозь ледяные узоры,
мелькали неясные человеческие силуэты; из отворявшихся дверей вырывались белые
клубы пара, вынося с собою смутный гул бушевавшего ярмарочного моря. Откуда-то
доносились звуки визгливой музыки и обрывки пьяной горластой песни.
Около «Биржевой гостиницы» стояло много извозчиков, и
постоянно подъезжали новые с седоками. В передней обдавало посетителей спертой
трактирной атмосферой. Где-то щелкали бильярдные шары, и резкими взрывами
неслись припевы дикой ярмарочной песни. Охрипшие и надсаженные голоса арфисток
неприятно резали непривычное ухо; на каждом шагу так и обдавало ярмарочным
кабаком с его убогой роскошью и беспросыпным, отчаянным пьянством. Привалову
страстно захотелось вернуться, но Веревкин уже подхватил его под руку и
насильно тащил по лестнице.
– Мы только посмотрим, – упрашивал он. – Ведь
это море, настоящее море… Вон как Сибирь матушка поднялась: стоном стон!
– Шире берри… валяй!!. – неистово выкрикивал
какой-то захмелевший купчик, которого два лакея вели под руки.
– Кричи, братику: все любезное отечество помаленьку
слопаешь, – шутил Веревкин, продираясь к отдельному столику сквозь густую
толпу, окружавшую эстраду с арфистками.
Ах ты, береза,
Да ты ль, моя береза…
– разбитым, сиплым голосом начала примадонна, толстая,
обрюзгшая девица, с птичьим носом. Хор подхватил, и все кругом точно застонало
от пестрой волны закружившихся звуков. Какой-то пьяный купчик с осовелым лицом
дико вскрикивал и расслабленно приседал к самому полу.
За столами собралась самая пестрая публика, какую только
можно себе представить. Чистокровный крупичатый москвич братался с коренным
сибиряком, одесский коммерсант с архангельским помором, остзейский барон с
бухарцем, лупоглазый румын с китайцем и т. д. Эта безобразная капля
ярмарочного моря в миниатюре представляла собой все наше многоязычное,
разноплеменное и неизмеримо разнообразное отечество: север и юг, запад и восток
имели здесь своих типичных представителей, слившихся в одну пеструю мозаику.
Здесь же толпились англичане, немцы, французы, американцы, итальянцы, армяне,
евреи и тот специально ярмарочный люд, который трудно подвести под какую-нибудь
определенную национальность. Есть такие люди, которых можно встретить только на
ярмарках. Чем они занимаются, зачем приезжают на ярмарки – неразрешимая задача.
Эти таинственные незнакомцы всегда чисто одеты и всегда щеголяют тяжелыми
часовыми цепочками, массивными брелоками и дорогими кольцами.
– Привел господь в шестьдесят первый раз приехать на
Ирбит, – говорил богобоязливо седой, благообразный старик из купцов
старинного покроя; он высиживал свою пару чая с каким-то сомнительным
господином поношенного аристократического склада. – В гору идет
ярмарка-матушка… Умножается народ!
Привалов сначала почувствовал себя очень жутко в галдевшей
пестрой толпе, но потом его глубоко заинтересовала эта развернутая страничка
чисто русской жизни. Здесь переплелись в один крепкий узел кровные интересы
миллионов тружеников, а эта вечно голодная стая хищников справляла свой
безобразный шабаш, не желая ничего знать, кроме своей наживы и барыша. Глядя на
эти довольные лица, которые служили характерной вывеской крепко сколоченных и
хорошо прилаженных к выгодному делу капиталов, кажется, ни на мгновение нельзя
было сомневаться в том, «кому живется весело, вольготно на Руси»… Эта страшная
сила клокотала и бурлила здесь, как вода в паровом котле: вот-вот она вырвется
струей горячего пара и начнет ворочать миллионами колес, валов, шестерен и тысячами
тысяч мудреных приводов.
– А вон и наши великие чудотворцы!.. – крикнул
Веревкин, прерывая мысли Привалова.
– Кто?
– Да Лепешкин с Данилушкой… Вот уж про кого можно
сказать, что два сапога – пара: другой такой не подобрать. Ха-ха!..
Лепешкин и Данилушка бродили из комнаты в комнату под ручку,
как два брата. Они чувствовали себя здесь так же хорошо, как рыба в воде, и,
видимо, только подыскивали случай устроить какую-нибудь механику.
– Ах, раздуй тебя горой… Миколя!.. – кричал
Лепешкин, издали завидя Веревкина. – Ты как попал к нам? Да и Сергей
Александрыч… Ох-хо-хо!.. Горе душам нашим…
Данилушка так и покатился шаром, распахнув свои короткие
ручки. Его смуглое лицо лоснилось, а глаза совсем заплыли. Он облобызал
Привалова.
– Весело? – спрашивал Привалов друзей.
– Ох, весело, Сергей Александрыч… – как-то
вздохнул всей своей утробой Лепешкин. – Ты только погляди, какую мы здесь
обедню отзваниваем: чистое пекло!.. И все свои, все по купечеству… Гуляй,
душа!..
– Ну, чудотворцы, что вы тут поделываете? – допрашивал
Веревкин стариков.
– Да чего нам делать-то? Известная наша музыка, Миколя;
Данила даже двух арфисток вверх ногами поставил: одну за одну ногу схватил,
другую за другую да обеих, как куриц, со всем потрохом и поднял… Ох-хо-хо!.. А
публика даже уж точно решилась: давай Данилу на руках качать. Ну, еще акварию
раздавили!.. Вот только тятеньки твоего нет, некогда ему, а то мы и с молебном
бы ярмарке отслужили. А тятеньке везет, на третий десяток перевалило.
Шампанское полилось рекой. Все пили… Привалов вдруг
почувствовал себя необыкновенно легко, именно легко, точно разом стряхнул с
себя все невзгоды. Ему хотелось пить и пить, пить без конца. Пьяный Данилушка
теперь обнимал Привалова и хриплым шепотом говорил:
– Отчего ты к нам-то не заглянешь… а?
Привалов рассказал свой последний визит к Марье Степановне и
свою встречу с Василием Назарычем в банке.
– Ох, напрасно, напрасно… – хрипел Данилушка,
повертывая головой. – Старики ндравные, чего говорить, характерные, а
только они тебя любят пуще родного детища… Верно тебе говорю!.. Может, слез об
тебе было сколько пролито. А Василий-то Назарыч так и по ночам о тебе все
вздыхает… Да. Напрасно, Сереженька, ты их обегаешь! Ей-богу… Ведь я тебя во
каким махоньким на руках носил, еще при покойнике дедушке. Тоже и ты их любишь
всех, Бахаревых-то, а вот тоже у тебя какой-то сумнительный характер.
Данилушка, как умел, рассказал последние новости о
бахаревском доме: Костя все еще гостит и помирился со стариками; на приисках
золото так и лезет – на настоящую россыпь натакались; Верочка совсем невеста,
жениха ей беспременно надо, а то как бы грех не вышел какой, как с Надеждой
Васильевной. Ох, и хороша же была эта Надежда Васильевна: красавица, умница,
характером – шелк шелком, а вот, поди ты, ни за грош ни за копеечку пропала. По
зиме-то Марья Степановна нарочно посылала на прииски к Лоскутову, разведать о
Надежде-то Васильевне, что и как. Сказывали – слух пал, – дите у ней,
старуха-то и всполошилась: хошь и прокляла сгоряча, а свою кровь как, поди, не
жаль… Ну, ничего, все благополучно: и сама Надежда Васильевна и дите. –
Привалов слушал Данилушку с опущенной головой; эти имена поднимали в нем старые
воспоминания неиспытанного счастья, которые были так далеки от его настоящего.
– Ну, нам пора, Сергей Александрыч, – заговорил Веревкин,
поднимаясь с места. – Поедемте дальше…
– А ты куда, Миколя? – допытывался Лепешкин.
– Туда, куда тебе нельзя ехать.
– Ой, врешь… Ей-богу, врешь! Мы с Данилой тоже припрем
к вам, только вот еще здесь расправим немножко косточки.
– Приезжайте, только «Моисея» не возите с собой.
– Ладно, ладно. И это знаем… Катерине Ивановне
поклончик. Да вот чего, у меня тут кошевая стоит, у самого трактира – только
кликни Барчука. Лихо домчит… Зверь, не ямщик.
– Хорошо, хорошо.
Привалов и Веревкин пошли к выходу, с трудом пробираясь
сквозь толпу пьяного народа. Везде за столиками виднелись подгулявшие купчики,
кутившие с арфистками. Нецензурная ругань, женский визг и пьяный хохот
придавали картине самый разгульный, отчаянный характер.
К подъезду лихо шарахнулась знаменитая тройка Барчука.
Кошевая была обита персидскими коврами; сам Барчук, совсем седой старик с
косматой бородой и нависшими бровями, сидел на козлах, как ястреб.
– К Катерине Ивановне!.. – коротко отдал
приказание Веревкин.
Барчук неистово гикнул, и тропка птицей полетела куда-то на
окраину, минуя самые бойкие торговые места. Привалов залюбовался тройкой:
коренник-иноходец вытянулся и, закинув голову, летел стрелой; пристяжные,
свернувшись в кольцо, мели землю своими гривами. Валдайские колокольчики вздрагивали
и замирали под высокой расписной дугой. У подъезда одного двухэтажного дома с
освещенными окнами Барчук осадил тройку своей железной рукой, как мертвую;
лошади даже присели на круп. На звонок выбежала горничная и внимательно
осмотрела гостей.
– Свои, свои… – успокаивал ее Веревкин, вылезая из
шубы. – Кто наверху?
– Московский барин да иркутские купцы.
В зале, отделанном с большой роскошью, гостей встретила сама
Катерина Ивановна. Она была сегодня в тяжелом бархатном платье, с брильянтовой
бабочкой в золотистых волосах.
– Вы, кажется, незнакомы, – заговорил Веревкин,
рекомендуя Привалова.
– Вот где мы наконец встретились с вами, –
протянула Катерина Ивановна, рассматривая Привалова своими прищуренными
близорукими глазами.
– Папахен где? – спрашивал Веревкин, заглядывая за
портьеру следующей комнаты.
Катерина Ивановна только слегка кивнула своей красивой
головкой и добродушно засмеялась. Привалов рассматривал эту даму полусвета,
стараясь подыскать в ней родственные черты с той скромной старушкой, Павлой Ивановной,
с которой он когда-то играл в преферанс у Бахаревых. Он, как сквозь сон, помнил
маленькую Катю Колпакову, которая часто бывала в бахаревском доме, когда
Привалов был еще гимназистом.
– Что вы на меня так смотрите? – с улыбкой
спрашивала девушка, быстро поднимая на Привалова свои большие темно-серые
глаза. – Я вас встречала, кажется, в клубе…
– Да, я тоже встречал вас.
Наступила тяжелая пауза. Катерина Ивановна, видимо,
стеснялась; Привалову вдруг сделалось жаль этой красивой девушки, вырванной из семьи
в качестве жертвы общественного темперамента. «Ведь она человек, такой же
человек, как все другие, – подумал Привалов, невольно любуясь смутившейся
красавицей. – Чем же хуже нас? Ее толкнула на эту дорогу нужда, а мы…»
Катерина Ивановна поймала этот взгляд и как-то болезненно выпрямилась, бросив
на Привалова нахальный, вызывающий взгляд.
В следующей комнате шла игра с той молчаливой
торжественностью, с какой играют только завзятые игроки, игроки по призванию.
На первом плане был Иван Яковлич, бледный, с мутным взглядом, с взъерошенными
волосами; он держал банк. Привалову бросились в глаза его женские руки, в
которых как-то сами собой тасовались карты. Напротив него стоял «московский
барин». В нем сразу можно было узнать прежнего военного из какого-нибудь
дорогого полка. Но красивое молодое лицо уже поблекло от бессонных ночей и
превратностей жизни афериста. Человек пять иркутских купцов размещались вокруг
стола в самых непринужденных позах, измятые лица и воспаленные глаза
красноречиво говорили об их занятиях. На двух столах помещались вина и закуски.
Когда Привалов вошел в комнату, на него никто даже не взглянул, так все были
заняты главными действующими лицами, то есть Иваном Яковличем и «московским
барином».
– Вот, пожалуйте сюда-с… – предупредительно
шепнула какая-то темная личность, точно вынырнувшая из-под пола.
Это был типичный ярмарочный шакал, необходимая свита при
каждом крупном игроке. Он униженно кланялся при каждом слове и постоянно
улыбался принужденной льстивой улыбкой. Усадив Привалова, шакал смиренно отошел
в темный уголок, где дремал на залитом вином стуле.
Обстановка комнаты придавала ей вид будуара: мягкая мебель,
ковры, цветы. С потолка спускался розовый фонарь; на стене висело несколько
картин с голыми красавицами. Оглядывая это гнездышко, Привалов заметил какие-то
ноги в одном сапоге, которые выставлялись из-под дивана.
– Это Иван Митрич… – доложил почтительным шепотом
шакал, поймав взгляд Привалова. – Вторые сутки-с почивают. Сильно были не
в себе.
Игра совершалась по-прежнему в самом торжественном молчании.
Иван Яковлич держал банк, уверенными движениями бросая карты направо и налево.
«Московский барин» равнодушно следил за его руками. У него убивали карту за
картой. Около Ивана Яковлича, на зеленом столе, кучки золота и кредиток все
увеличивались.
– На тридцать шестую тыщу перевалило… – шептались
купцы.
Привалов поставил карту – ее убили, вторую – тоже, третью –
тоже. Отсчитав шестьсот рублей, он отошел в сторону. Иван Яковлич только теперь
его заметил и поклонился с какой-то больной улыбкой; у него на лбу выступали
капли крупного пота, но руки продолжали двигаться так же бесстрастно, точно
карты сами собой падали на стол.
– Эк их взяло… точно замерли! – ворчал Nicolas
Веревкин, пересаживаясь от игорного стола к закуске. – Папахен сегодня
дьявольски режет…
К столу с винами подошел «московский барин»; он блуждающим
взглядом посмотрел на Привалова и Веревкина, налил себе рюмку вина и, не выпив
ее, пошатываясь вышел из комнаты.
– Этот совсем готов: finita la commedia,[28] – объяснял Nicolas, кивая
головой на закрывшуюся за «московским барином» портьеру.
– Проигрался?
– Да… Тысяч двадцать пять просадил. Из московских
жуланов. Каждую ярмарку приезжает обирать купцов, а нынче на папахена и
наткнулся. Ну да ничего, еще успеет оправиться! Дураков на его долю еще много
осталось…
Игра продолжалась. «Московского барина» сменил белобрысый
купчик в «спинджаке» и брильянтовых запонках. Он выиграл три раза и начал
повышать ставку.
– Ваня, обрежешься… – удерживал его черноволосый
купец с косыми глазами.
«Спинджак» опять выиграл, вытер лицо платком и отошел к
закуске. Косоглазый купец занял его место и начал проигрывать карту за картой;
каждый раз, вынимая деньги, он стучал козонками по столу и тяжело пыхтел. В
гостиной послышался громкий голос и сиплый смех; через минуту из-за портьеры
показалась громадная голова Данилушки. За ним в комнату вошла Катерина Ивановна
под руку с Лепешкиным.
– Ну и утешил!! – кричал Лепешкин, тыкая Данилушку
своим опухшим перстом. – Настоящее светопреставление!.. Только вы, Сергей
Александрыч, уехали из «Биржевой», мы самую малость посидели и закатились в
«Казань», а там народичку тьма-тьмущая. Сели к столику, спросили холодненького,
а потом Данила и говорит: «Давай всю публику изутешим: я представлюсь
сумасшедшим, а ты будто мой брат Ей-богу! Валяй…» Ох-хо-хо!.. Как он выворотит
зенки да заорет не своим голосом – страсть! Народ весь к нам – шум, столарня… Я
его руками держу, а он на стены кидается!.. Потом подвернулась какая то
арфистка, а он на нее, потом по столам побежал, по посуде, через головы… «Кто
такой? Что попритчилось с мужиком?» Говорю, что мой брат, семипалатинский
купец. А Данило забрался к арфисткам и давай на них кидаться визг, крик,
страсти господни! Уж кое-как его изловили, тюменские купцы подвернулись,
связали салфетками, а потом прямо в кошевую к Барчуку. Поблагодарил я их,
говорю, – прямо к душевному доктору повезу… Ха-ха!.. Вот и привез!
– Да ведь тут у вас половина знакомых была в
«Казани», – посмеивался Веревкин.
– Были и знакомые… Как не быть! Животики надорвали,
хохочут над Данилушкой… Ох-хо-хо! Горе душам нашим… Вот как, матушка ты наша,
Катерина Ивановна!.. Не гляди на нас, что мы старые да седые: молодому супротив
нас еще не уколоть… Ей-богу!.. Только вот Ивана Яковлича не было, а то бы еще
чище штуку сыграли.
Данилушка только ухмылялся и утирал свое бронзовое лицо
платком. Купцы отошли от игорного стола и хохотали вместе с другими над его
выдумкой. Лепешкин отправился играть и, повернув свою круглую седую голову,
кричал:
– Катерина Ивановна, на твои счастки буду играть; все
твое…
– Лучше так отдай мне деньги, все равно
проиграешь, – отвечала Катерина Ивановна.
– Ишь ты, больно гладкая… Валяй, Иван Яковлич!..
Игра оживилась, куши начали расти, руки Ивана Яковлича
задвигались быстрее. Привалов тоже принял участие в игре и вернул почти все
проигранные давеча деньги. Белобрысый купец сидел с ним рядом и с азартом
увеличивал ставки. Лепешкину везло, Привалов начал проигрывать и тоже
увеличивал ставки. Он почувствовал какое-то неприятное озлобление к Ивану Яковличу
и его двигавшимся белым рукам.
Игра разгоралась все сильней и сильней, точно в потухавший
огонь подлили масла. К игрокам пристал и Данилушка. Кучки золота около Ивана
Яковлича все увеличивались, а вместе с ними увеличивалось и росло у его
партнеров желание отыграть эти кучки. Привалов поддался общему настроению и
проигрывал карту за картой, с небольшими перерывами, когда около него на столе
образовывалась на несколько минут тоже маленькая кучка из полуимпериалов. «Не
может быть, чтобы Ивану Яковличу везло вечно», – думал пьяный Привалов,
как думали другие. Дальше он начинал жалеть глупо проигранных денег и внутренно
давал себе слово, что как только воротит проигрыш – сейчас же забастует. Но
проигрыш все шел на увеличение, а не на уменьшение, и Привалов чувствовал
какую-то жгучую потребность выиграть у Ивана Яковлича хоть часть проигранных
денег. В этот момент он почувствовал, что его кто-то тянет легонько за рукав;
он быстро обернулся и встретился глазами с Катериной Ивановной. Девушка звала
его немым выразительным взглядом, и Привалов пошел за ней в гостиную.
– Я вам больше не дам играть… – тихо проговорила
она, притворяя за собой дверь.
– Это почему?
– А так… Проиграете.
– Почему же именно я должен проиграть, а не ваш Иван
Яковлич?
– Так… – коротко ответила Катерина
Ивановна. – Во-первых, вы горячитесь, во-вторых, Иван Яковлич всегда
выигрывает…
– Однако Ломтев его разыграл?
– То совсем другое дело: нашла коса на камень…
Это непрошеное вмешательство сначала рассердило Привалова;
он готов был наговорить Катерине Ивановне дерзостей, но потом как-то вдруг
отмяк и улыбнулся.
– Действительно, я глупости делаю, – проговорил
он. – Да и пьян порядочно.
– Скоро кататься поедем, холодком продует. Видели, как
проигрался Шнегас?
– Это отставной военный?
– Да, да… Все спустил, а не из последних игроков. Я
сейчас пошлю за лошадьми…
Привалов вернулся в игорную комнату, где дела принимали
самый энергичный характер. Лепешкин и кричал и ругался, другие купцы тоже. В
золотой кучке Ивана Яковлича виднелись чьи-то кольца и двое золотых часов; тут
же валялась дорогая брильянтовая булавка.
– Так ты не хочешь мне на вексель поверить? –
кричал Лепешкин, стуча кулаками по столу. – Мне?.. а?..
– Не могу… – коротко отвечал Иван Яковлич, опуская
глаза.
– Так ты вот какие со мной поступки поступаешь?! Ах ты,
дьявол этакий… черт!.. Да я тебя…
Неистовый старик только ринулся было через стол на Ивана
Яковлича, чтобы доказать ему собственноручно, какой такой человек он есть, но
Данилушка удержал его вовремя.
– Отстань, дурмень, – хрипел Данилушка, принимая
друга в свои железные объятия. – Разве это порядок?
– Да я ему… Кто он? Да я… Пусти, ради Христа! Дьявол,
пусти…
– Не пущу… не шеперься.
Этим эпизодом игра кончилась. Иван Яковлич бросил карты и
проговорил:
– Больше не могу…
– А почему ты мне под вексель не поверил? –
придрался к нему Лепешкин. – Я тебе верю, а ты мне не хочешь… а?
Иван Яковлич с улыбкой взял со стола горсть золота и
проткнул руку к Лепешкину…
– Теперь сколько хочешь, а во время игры не могу…
– Да мне теперь-то не надо, а зачем даве не давал?
– Да нельзя же, говорят тебе! – усовещивал
Данилушка расходившегося приятеля. – Невозможно, и все тут… Везде так.
– Черти вы, вот что! – ругался Лепешкин, не зная,
как ему сорвать свою обиду.
Под окном послышался звон бубенчиков, – это подкатили
кошевые. Вся компания торопливо подкрепилась около винного столика и повалила в
переднюю. Катерина Ивановна вышла после других в бархатной синей шубке на
настоящем собольем меху. Кошевые в это время быстро нагружались вином и
приличной снедью; в двух даже были поставлены ломберные столы. При громадной
вместимости кошевых – в них можно было свободно посадить человек двенадцать –
эти затеи были самым обыкновенным делом. В кошевой Барчука поместились
Привалов, Иван Яковлич с Катериной Ивановной, Веревкин, Лепешкин и Данилушка.
– Ох, много еще места пустого… – скорбел Лепешкин.
– Я сама буду править, – вызвалась Катерина
Ивановна. – Барчук, вожжи…
Девушка села на облучок, забрала в руки вожжи, и кошевая
полетела за город. Началась самая бешеная скачка вперегонку, но тройку Барчука
трудно было обогнать: лошади были на подбор. Другие кошевые скоро остались
назади и ныряли по ухабам, как лодки в бурю. Ночь была звездная, но звезды уже
блекли, и небо заволакивалось предутренней белесоватой мглой. Вздымаемый копытами
снег покрыл всех серым налетом, а синяя шубка Катерины Ивановны совсем
побелела. Соболья шапочка на голове у нее тоже превратилась в ком снега, но
из-под нее вызывающе улыбалось залитое молодым румянцем девичье лицо, и
лихорадочно горели глаза, как две темных звезды. Свежий воздух, вместо того
чтобы освежить Привалова, подействовал как раз наоборот: он окончательно
опьянел и чувствовал, как все у него летит перед глазами, – полосы снега,
ухабы, какой-то лес, рожа Лепешкина, согнутая ястребиная фигура Барчука и волны
выбившихся из-под собольей шапочки золотистых волос. Вперед!.. Чтобы дух
занимало и искры сыпались из глаз… Вон Барчук сам взял вожжи, вскрикнул
каким-то нечеловеческим голосом, и все кругом пропало в резавшей лицо,
слепившей глаза снежной пыли. Лошадей больше нельзя было рассмотреть, а кошевая
точно сама собой неслась в снежную даль, как стрела, выпущенная из лука могучей
рукой.
Дальнейшие впечатления для Привалова перемешались в самую
невозможную мозаику, точно его несло куда-то вихрем. Тройки съехались, на
привале все пили… Откуда-то появились пьяные женщины, которых обливали вином.
Потом скакали обратно в город, причем Привалов даже сам несколько времени
правил Барчуковой тройкой. Но все это происходило как во сне или в потемках. В
каком-то большом доме, где играла музыка и было очень много женщин, все
танцевали, а Лепешкин с Данилушкой откололи свою «руськую». Потом все собрались
в большой комнате, где много пили, пели песни… У Привалова сильно кружилась
голова, и он заметил, что Веревкин постоянно был возле него, как нянька.
– Столы… составляй столы! – орали пьяные голоса.
Из столов, сдвинутых вместе, образовалось нечто вроде
концертной эстрады, которую со всех сторон окружили шатавшиеся пьяные люди.
Потом Привалов видел, как Веревкин вынес из соседней комнаты что-то белое и
поставил это белое на помост. Собравшаяся публика дико взвыла, точно голодная
стая волков, которой бросили кусок свежего мяса: на помосте в одной рубашке
стояла Катерина Ивановна… Она что-то пела такое веселое и канканировала.
Публика дико выла и несколько раз принималась ее качать на руках. Привалов
аплодировал и кричал вместе с другими, и ему страстно хотелось поколотить этого
Ивана Яковлича.
Потом вся эта картина исчезла, точно в тумане. Привалов
помнил только, что он сидел очень близко к Катерине Ивановне, она беззаботно
смеялась и разглаживала ему волосы своими белыми маленькими руками. Когда он
проснулся, кругом было темно, на полу валялись какие-то спавшие люди, сломанная
мебель, пустые бутылки и т. д. Привалов лежал на диване, а рядом с ним, на
поставленных к дивану стульях, богатырским сном спал Nicolas Веревкин. Голова у
Привалова страшно трещала, хотелось пить, в груди что-то жгло. Привалов смутно
припомнил, где он и что с ним, а потом опять забылся тяжелым пьяным сном. Когда
он проснулся во второй раз, на полу комнаты сидели и лежали те же фигуры и
опять пили.
– В театр пора, Сергей Александрыч!.. – крикнул
кто-то. – Вставайте да поправляйтесь скорее.
– Какой театр… где?
– Да ведь десятый час на дворе… Ха-ха!.. – хохотал
Веревкин, только что успевший умыться.
Короткий зимний день был вычеркнут из среды других дней, а
наступившая ночь точно служила продолжением вчерашней.
|
