XIII
– Пожалуйте сюда, Сергей Александрыч, – проговорил
Ляховский, отворяя перед Приваловым дверь на террасу, которая выходила на двор.
Терраса была защищена от солнца маркизой, а с боков были
устроены из летних вьющихся растений живые зеленые стены. По натянутым шнуркам
плотно вился хмель, настурции и душистый горошек. Ляховский усталым движением
опустился на садовый деревянный стул и проговорил, указывая глазами на двор:
– Моя дочь, Зося…
С намерением или без всякого намерения, но едва ли Ляховский
мог выбрать другой, более удачный момент, чтобы показать свою Зосю во всем
блеске ее оригинальной красоты. Зося стояла в каком-нибудь десятке сажен от
террасы На ней была темно-синяя амазонка с длиннейшим шлейфом Из-под синей
шляпы с загнутым широким полем a la Rubens выбивались пряди бело-русых волос с
желтоватым отливом. Привалов внимательно смотрел на эту захваленную красавицу,
против которой благодаря именно этим похвалам чувствовал небольшое
предубеждение, и принужден был сознаться, что Зося была действительно
замечательно красива. Она принадлежала к тому редкому типу, о котором можно
сказать столько же, сколько о тонком аромате какого-нибудь редкого растения или
об оригинальной мелодии, – слово здесь бессильно, как бессильны краски и
пластика.
«Неужели это ее отец?» – подумал он, переводя глаза на
Ляховского, который сидел на своем стуле с полузакрытыми глазами, как подбитое
молью чучело.
Ляховская была не одна. Рядом с ней стоял в своем сером
балахоне Половодов; он всем корпусом немного подался вперед, как пловец,
который вот-вот бросится в воду. По другую сторону Зоси выделялась фигура
Виктора Васильича с сбитой на затылок шляпой и с выдававшейся вперед козлиной
бородкой. Тут же, неизвестно зачем, стоял в своем кафтане Лепешкин. От
расплывшейся по его лицу улыбки глаза совсем исчезли, и он делал короткие
движения своей пухлой пятерней каждый раз, когда к нему обращалась Ляховская. В
этой группе Привалов рассмотрел еще одного молодого человека с длинным испитым
лицом и подгибавшимися на ходу тоненькими ножками; он держал в руке длинный
английский хлыст. Этот молодой человек был не кто другой, как единственный сын
Ляховского – Давид; он слишком рано познакомился с обществом Виктора Васильича,
Ивана Яковлича и Лепешкина, и отец давно махнул на него рукой.
– Илья, короче держи корду! – командовала
Ляховская.
Посреди двора на длинной веревке описывал правильные круги
великолепный текинский иноходец светло-желтой масти. Илья занимал центр двора.
Его монументальные руки, какие можно встретить только на памятниках разных
исторических героев, были теперь открыты выше локтей, чтобы удобнее держать в
руках корду; лошадь иногда забирала веревку и старалась сдвинуть Илью с места,
но он только приседал, и тогда сорвать его с места было так же трудно, как
тумбу.
– Обратите внимание на лошадь, – говорил Ляховский
Привалову. – Это настоящий текинский иноходец, который стоит на месте, в
Хиве, шестьсот рублей, да столько же стоило привести его на Урал.
– Действительно отличная лошадь, – согласился
Привалов, знавший толк в лошадях.
– Да это что… вы посмотрите Тэке, когда он идет под
дамским седлом.
– Ну-с, Тэке, подойди ко мне, – проговорила
Ляховская, останавливая лошадь.
Тэке, мотнув несколько раз головой и звонко ударив передними
ногами в землю, кокетливо подошел к девушке, вытянув свою атласную шею, и
доверчиво положил небольшую умную голову прямо на плечо хозяйки.
– Напрасно вы, барышня, лошадь балуете, –
проговорил Илья, почесывая за ухом концом веревки. – Это такая лошадь,
такая… Ты ей корму несешь, а она ладит тебя ногой заразить или зубищами
ухватить за шиворот.
– Отчего же Тэке не заразил ногой берейтора? –
спрашивала Ляховская, гладя лошадь своей маленькой крепкой рукой, затянутой в
шведскую серую перчатку.
– Берейтор, известно… он, конечно, Софья Игнатьевна,
жалованье большое получал… это точно, а проехать-то и я не хуже его проеду.
Тэке наконец был отпущен с миром в свою конюшню, и вся
компания с говором и смехом повалила за хозяйкой в комнаты. Один Лепешкин на
минуту задумался и начал прощаться.
– Что же это вы, Аника Панкратыч? – удивилась
Ляховская.
– Да уж так-с, Софья Игнатьевна. Никак не могу-с…
Как-нибудь в другой раз, ежели милость будет.
– Отчего же не теперь? Может быть, у вас дела?
– Нет, делов особенных нет…
– Аника Панкратыч боится Игнатия Львовича, –
объяснил Половодов, показывая глазами на террасу.
– Ах, вот в чем дело… – засмеялась
Ляховская. – А слыхали пословицу, Аника Панкратыч: «в гостях воля
хозяйская…»
– Как не слыхать, Софья Игнатьевна, – отвечал
Лепешкин, щуря глаза. – Другая еще есть пословица-то…
– Какая?
– Гм… Старые люди так говорили: «гости – люди
подневольные, – где посадили, там и сидят, а хозяин, что чирей: где
захочет, там и сядет».
Ляховская хохотала над этой пословицей до слез, и ее смех
напоминал почему-то Привалову рассказ Виктора Васильича о том, как он выучил
Зосю ловить мух. Виктор Васильич и Давид успели подхватить Лепешкина «под
крыльца» и без церемонии поволокли на лестницу.
– Ох, поясницу мне изведете, ежовые головы, –
хрипел Лепешкин, напрасно стараясь освободиться. – И чего тащат… Тятенька
придет и всю артель разорит.
|
