VI
Надежда Васильевна после рождества почти все время проводила
в своей комнате, откуда показывалась только к обеду, да еще когда ходила в
кабинет отца. Комната девушки с двумя окнами выходила в сад и походила на
монашескую келью по своей скромной обстановке: обтянутый пестрым ситцем
диванчик у одной стены, четыре стула, железная кровать в углу, комод и шкаф с
книгами, письменный стол, маленький рабочий столик с швейной машиной – вот и
все. Девушка очень любила эту комнатку, потому что могла оставаться в ней одна,
сколько ей было угодно. Но чтобы иметь право на такую роскошь, как отдельная
комната, Надежде Васильевне пришлось выдержать ту мелкую борьбу, какая вечно
кипит под родительскими кровлями: Марья Степановна и слышать ничего не хотела
ни о какой отдельной комнате, потому – для чего девке отдельная комната, какие
у ней такие важные дела?.. «В книжку-то читать можно по всем комнатам», –
ворчала старая раскольница. Все раскольничьи богатые дома устроены по одному
плану: все лучшие комнаты остаются в качестве парадных покоев пустыми, а семья
жмется в двух-трех комнатах. У самой есть хоть спальня, а дети обыкновенно перебиваются
кое-как.
Отдельная комната для старшей дочери была самым обидным
новшеством для Марьи Степановны и, как бельмо, всегда мозолила ей глаза. Она
никогда не заглядывала сюда, как и на половину мужа. У Верочки не было своей
комнаты, да она и не нуждалась в ней, околачиваясь по всему дому.
За последние три недели Надежда Васильевна слишком много
пережила в своей комнате и была несказанно счастлива уже тем, что могла в такую
критическую минуту оставаться одна. Она сильно изменилась и похудела; глаза
смотрели тревожным взглядом, в движениях чувствовалась усталость. Девушка не
могла даже заниматься по-прежнему, и раскрытая книга оставалась недочитанной,
начатая работа валилась из рук. Только одна машина все чаще и чаще постукивала
далеко за полночь, и Марья Степановна, прислушиваясь к этой ночной работе, не
могла надивиться, что за «охота припала девке к шитью…».
Как удивилась бы Марья Степановна, если бы увидела работу
дочери: много прибавилось бы бессонных ночей в ее жизни. Торопливо кроились эти
маленькие рубашечки-распашонки, детские простынки и весь несложный комплект
детского белья; дрожавшая рука выводила неровный шов, и много-много раз облита
была вся эта работа горькими девичьими слезами. Сколько страха за неизвестное
будущее было пережито за этой работой, сколько тяжелого горя… А вместе с
работой крепла и росла решимость идти и сказать отцу все, пока не открылось
критическое положение девушки само собой.
«Чего же мне бояться? – тысячу раз задавала себе вопрос
Надежда Васильевна. – Я совершеннолетняя и могу располагать собой…»
Иногда в голове девушки мелькала предательская мысль – уйти
из отцовского дома потихоньку; но против такого бегства возмущалась ее простая,
открытая душа. Зачем еще этот обман, когда и без того днем раньше – днем позже
все будет открыто? Лучше уж прямо принять все на свою голову и с спокойной
совестью оставить отцовский дом. Несколько раз Надежда Васильевна выходила из
своей комнаты с твердой решимостью сейчас же объясниться с отцом, но у нее
опускались каждый раз руки, начинали дрожать колени, и она возвращалась опять в
свою комнату, чтобы снова переживать свои тайные муки. А сколько было проведено
бессонных ночей, сколько пролито слез.
Наконец девушка решилась объясниться с отцом. Она надела
простенькое коричневое платье и пошла в кабинет к отцу. По дороге ее встретила
Верочка. Надежда Васильевна молча поцеловала сестру и прошла на половину отца;
у нее захватило дыхание, когда она взялась за ручку двери.
– Это ты, Надя? – спросил Василий Назарыч, не
отнимая головы от какой-то работы.
– Да, я, папа.
– Что это с тобой, ты больна серьезно? – спрашивал
Василий Назарыч, ласково целуя дочь. – Ну, садись…
– Нет, я здорова… мне лучше.
Наступила короткая пауза; старик тяжело повернулся в своем
кресле: его точно кольнуло какое-то тяжелое предчувствие.
– Что-нибудь случилось, Надя?.. – спросил он,
тревожно заглядывая в глаза дочери.
– Ничего особенного не случилось, папа, кроме того, что
я пришла к тебе…
Девушка осмотрела кругом комнату, точно заранее прощаясь с
дорогими стенами, а потом остановила глаза на отце. Этот пристальный, глубокий
взгляд, полный какой-то загадочной решимости, окончательно смутил Василья
Назарыча, и он нерешительно потер свое колено.
– Папа, – заговорила Надежда Васильевна, опускаясь
на ближайший стул, – я думаю теперь вот о чем… Почему несправедлива к
людям природа: одним дает физическую силу, другим физическую слабость… Почему
всякая беда всей своей тяжестью ложится прежде всего на женщину? Почему
женщина, устраненная от всякой общественной деятельности, даже у себя дома не
имеет своего собственного угла, и ее всегда могут выгнать из дому отец, братья,
муж, наконец собственные сыновья? Почему в семье, где только и может жить
женщина, с самого рождения она поставлена в неволю? То, что мужчинам прощается
как шалость, губит женщину навсегда… Посмотри, какая безграничная разница в
положении братьев и сестер в семье… Разве все это справедливо, папа?
– Я что-то не пойму хорошенько тебя сегодня, –
проговорил Василий Назарыч. – К чему ты это ведешь?
– А вот к чему, папа…
Надежда Васильевна тяжело перевела дух и как-то испуганно
посмотрела на отца, ей стало невыносимо тяжело.
– Положим, в богатом семействе есть сын и дочь, –
продолжала она дрогнувшим голосом. – Оба совершеннолетние… Сын встречается
с такой девушкой, которая нравится ему и не нравится родителям; дочь
встречается с таким человеком, который нравится ей и которого ненавидят ее
родители. У него является ребенок… Как посмотрят на это отец и мать?
– Конечно, не похвалят! Разве хорошо обмануть девушку?
– Нет, слушай дальше… Предположим, что случилось то же
с дочерью. Что теперь происходит?.. Сыну родители простят даже в том случае,
если он не женится на матери своего ребенка, а просто выбросит ей какое-нибудь
обеспечение. Совсем другое дело дочь с ее ребенком… На нее обрушивается все:
гнев семьи, презрение общества. То, что для сына является только неприятностью,
для дочери вечный позор… Разве это справедливо?
– Мудреную ты мне загадку загадываешь… –
изменившимся глухим голосом проговорил Василий Назарыч. – Сын с собой
ничего не принесет в отцовский дом, а дочь…
– Это еще хуже, папа: сын бросит своего ребенка в чужую
семью и этим подвергает его и его мать всей тяжести ответственности… Дочь, по
крайней мере, уже своим позором выкупает часть собственной виды; а сколько она
должна перенести чисто физических страданий, сколько забот и трудов, пока
ребенок подрастет!.. Почему родители выгонят родную дочь из своего дома, а сына
простят?
– Девушки знают, что их ждет, и поэтому должны беречь
себя…
– Нет, папа, это несправедливость, ужасная
несправедливость…
– Да к чему ты это говоришь-то? – как-то застонал
Василий Назарыч, и, взглянув на мертвенную бледность, разлившуюся по лицу
дочери, он понял или, вернее, почувствовал всем своим существом страшную
истину.
– Эта дочь богатых родителей – я…
– Ты… ты… ты… – бессмысленно залепетал старик; у
него в глазах пошли яркие круги, и он застонал.
– Раньше я не решалась сказать тебе всего… Мне было
жаль убить тебя своим признанием…
– А себя?!. Себя… О господи… Боже!.. Себя тебе не
жаль!! – неистово закричал старик, с глухими рыданиями хватаясь за свою
седую голову.
– Я не раскаиваюсь, папа…
Бахарев налитыми кровью глазами посмотрел на дочь, вскочил с
кресла и хриплым голосом прошептал:
– У меня нет больше дочери. Мне остается позор…
Господи!.. Этого еще одного и недоставало!! Нет больше у меня дочери!..
Понимаешь: нет, нет, нет дочери…
– Я это знала… я сейчас ухожу…
– Нет, ты не уйдешь… О господи! Надя, Надя!.. И кто
тебя обманул?! Кто?..
– Меня никто не обманывал… – прошептала девушка,
закрывая лицо руками; сквозь белые пальцы закапали крупные капли слез.
– Подлец! Честные люди так не делают… Подлец он,
подлец… захотел посмеяться над моими седыми волосами… над моей старостью.
– Папа, ты напрасно выходишь из себя; ведь от этого не
будет лучше. Если ты хочешь что-нибудь скатать мне на прощанье, поговорим
спокойно…
– На прощанье?! Спокойно?! Боже мой… Нет, ты никуда не
уйдешь… я живую замурую тебя в четыре стены, и ты не увидишь света божьего… На
прощанье! Хочешь разве, чтобы я тебя проклял на прощанье?.. И прокляну… Будь ты
проклята, будьте вы оба прокляты!..
Надежда Васильевна чувствовала, как над ее головою
наклонилось искаженное гневом лицо отца, как Сжимались его кулаки, как дрожало
все его тело, и покорно ждала, когда он схватит ее и вышвырнет за порог.
– Послушай, папа… я никогда и ни о чем не просила
тебя, – заговорила она, и чарующая нежность зазвенела в ее дрожащем
голосе. – Мы расстаемся, может быть, навсегда… Еще раз прошу тебя –
успокойся…
Этот полный мольбы и нежности голос заставил старика немного
опомниться: он так любил слушать Голос своей дочери… Звуки этого голоса унесли
его в счастливое прошлое. Ему припомнилось именно теперь, как маленькой
девочкой Надя лежала при смерти и как он горько рыдал над ее детской кроваткой.
Зачем она не умерла тогда, в ореоле своей детской невинности?.. Потом, когда ей
было двенадцать лет, она упала с экипажа и попала под лошадь. Как тогда у него
дрогнуло сердце, когда он увидел побледневшее от страха детское личико и жалко
цеплявшиеся за землю ручонки… Колесо готово уже было раздавить маленькое
детское тельце, как он с силой, какую дает только отчаяние, одним движением
перевернул тяжелый экипаж, и девочка осталась цела и невредима. Зачем не
раздавило ее тогда этим колесом, чтобы сохранить честь всего дома и избавить ее
от вечного позора?..
Бахарев опустился в свое кресло, и седая голова бессильно
упала на грудь; припадок бешенства истощил последние силы, и теперь хлынули
бессильные старческие слезы.
– Папа, милый… прости меня! – вскрикнула она,
кидаясь на колени перед отцом. Она не испугалась его гнева, но эти слезы отняли
у нее последний остаток энергии, и она с детской покорностью припала своей
русой головой к отцовской руке. – Папа, папа… Ведь я тебя вижу, может
быть, в последний раз! Голубчик, папа, милый папа…
В припадке невыразимой жалости и нежности она целовала полы
его платья. В кабинете на минуту воцарилось тяжелое молчание.
– Папа… я ни в чем никогда не обманывала тебя… Я
молилась на тебя… И теперь я все та же. Я ничего никому не сделала дурного,
кроме тебя.
– Отчего же ты не хотела выйти замуж? Или он не хочет
жениться на тебе?..
– Папа, я сама не хочу выходить замуж…
– Почему?
– Если человек, которому я отдала все, хороший человек,
то он и так будет любить меня всегда… Если он дурной человек, – мне же
лучше: я всегда могу уйти от него, и моих детей никто не смеет отнять от
меня!.. Я не хочу лжи, папа… Мне будет тяжело первое время, но потом всё это
пройдет. Мы будем жить хорошо, папа… честно жить. Ты увидишь все и простишь
меня.
Бахарев молчал. Мертвенная бледность покрыла его лицо, он
как-то болезненно выпрямился и молча указал дочери на дверь.
|
