V
– Тонечка, голубчик, ты спасла меня, как Даниила,
сидящего во рву львином! – закричал Веревкин, когда в дверях столовой
показалась высокая полная женщина в летней соломенной шляпе и в травянистого
цвета платье. – Представь себе, Тонечка, твой благоверный сцепился с
Сергеем Александрычем, и теперь душат друг друга такой ученостью, что у меня
чуть очи изо лба не повылезли…
– Тонечка, представляю тебе нашего дорогого
гостя, – рекомендовал Половодов своей жене Привалова.
Антонида Ивановна была красива какой-то ленивой красотой,
разлитой по всей ее статной, высокой фигуре. В ней все было красиво: и
небольшой белый лоб с шелковыми прядями мягких русых волос, и белый детски
пухлый подбородок, неглубокой складкой, как у полных детей, упиравшийся в
белую, точно выточенную шею с коротенькими золотистыми волосами на крепком
круглом затылке, и даже та странная лень, которая лежала, кажется, в каждой
складке платья, связывала все движения и едва теплилась в медленном взгляде
красивых светло-карих глаз. Летом Антонида Ивановна чувствовала себя самой
несчастной женщиной в свете, потому что ей решительно везде было жарко, а
платье непременно где-нибудь жало. Nicolas объяснял это наследственностью,
потому что в крови Веревкиных пылал вечный жар, порождавший вечную жажду.
– Я, кажется, помешала вам?.. – нерешительно
проговорила Антонида Ивановна, продолжая оставаться на прежнем месте, причем
вся ее стройная фигура эффектно вырезывалась на темном пространстве
дверей. – Мне maman говорила о Сергее Александрыче, – прибавила она,
поправляя на руке шведскую перчатку.
Привалов смотрел на нее вопросительным взглядом и осторожно
положил свою левую руку на правую – на ней еще оставалась теплота от руки
Антониды Ивановны. Он почувствовал эту теплоту во всем теле и решительно не
знал, что сказать хозяйке, которая продолжала ровно и спокойно рассказывать
что-то о своей maman и дядюшке.
– Тонечка, покорми нас чем-нибудь!.. – умолял
Веревкин, смешно поднимая брови. – Ведь пятый час на дворе… Да, кстати,
вели подавать уж прямо сюда, – отлично закусим под сенью струй. Понимаешь?
Антонида Ивановна молча улыбнулась той же улыбкой, с какой
относилась всегда Агриппина Филипьевна к своему Nicolas, и, кивнув слегка
головой, скрылась в дверях. «Она очень походит на мать», – подумал
Привалов. Половодов рядом с женой показался еще суше и безжизненнее, точно
вяленая рыба.
Обед был хотя и обыкновенный, но все было приготовлено с
таким искусством и с таким глубоким знанием человеческого желудка, что едва ли
оставалось желать чего-нибудь лучшего. Действие открылось необыкновенно
мудреной ботвиньей. Ему предшествовал целый ряд желто-золотистого цвета горьких
настоек самых удивительных свойств и зеленоватая листовка, которая была
chef-d'oeuvre в своем роде. Все это пилось из маленьких чарочек граненого
богемского хрусталя с вырезными виньетками из пословиц «пьян да умен – два
угодья в нем», «пьян бывал, да ума не терял».
Сервировка была в строгом соответствии с господствовавшим
стилем: каймы на тарелках, черенки ножей и вилок из дутого серебра, суповая
чашка в форме старинной ендовы – все было подогнано под русский вкус.
– Где-то у тебя, Тонечка, был этот ликерчик, –
припрашивал Веревкин, сделав честь настойкам и листовке, – как выпьешь
рюмочку, так в голове столбы и заходят.
– Не всё вдруг, – проговорила Антонида Ивановна
таким тоном, каким отвечают детям, когда они просят достать им луну.
Веревкин только вздохнул и припал своим красным лицом к
тарелке. После ботвиньи Привалов чувствовал себя совсем сытым, а в голове
начинало что-то приятно кружиться. Но Половодов время от времени вопросительно
посматривал на дверь и весь просиял, когда наконец показался лакей с круглым
блюдом, таинственно прикрытым салфеткой. Приняв блюдо, Половодов торжественно
провозгласил, точно на блюде лежал новорожденный:
– Господа, рекомендую… Фаршированный калач…
Фаршированный калач был последней новостью и поэтому обратил
на себя общее внимание. Он был великолепен: каждый кусок так и таял во рту.
Теперь Половодов успокоился и весь отдался еде. За калачом следовали рябчики,
свежая оленина и еще много другого. Каждое блюдо имело само по себе глубокий
внутренний смысл, и каждый кусок отправлялся в желудок при такой торжественной
обстановке, точно совершалось какое-нибудь таинство. Нечего и говорить,
конечно, что каждому блюду предшествовал и последовал соответствующий сорт
вина, размер рюмок, известная температура, особые приемы разливания по рюмкам и
самые мудреные способы проглатывания. Одно вино отхлебывалось большими
глотками, другое маленькими, третьим полоскали предварительно рот, четвертое
дегустировали по каплям и т. д. Веревкин и Половодов смаковали каждый
кусок, подолгу жевали губами и делали совершенно бессмысленные лица. Привалов
заметил, с какой энергией работала нижняя челюсть Половодова, и невольно
подумал: «Эк его взяло…» Веревкин со свистом и шипеньем обсасывал каждую кость
и с умилением вытирал лоснившиеся жирные губы салфеткой.
«Вот так едят! – еще раз подумал Привалов, чувствуя,
как решительно был не в состоянии проглотить больше ни одного куска. – Да
это с ума можно сойти…»
Антонида Ивановна несколько раз пристально рассматривала
широкое и добродушное лицо Привалова и каждый раз думала: «Да он ничего, этот
Привалов… Зачем это maman говорит, что он не может иметь успеха у женщин? Он,
кажется, немного стесняется, но это пройдет». Привалов чувствовал на себе этот
пристальный взгляд, обдававший его теплом, и немного смущался. Разговор служил продолжением
той салонной болтовни, какая господствовала в гостиной Агриппины Филипьевны.
Перебирали последние новости, о которых Привалов уже слышал от Виктора
Васильича, рассказывали о каком-то горном инженере, который убежал на охоте от
медведя.
– Вы еще не были у Ляховских? – спрашивала
Антонида Ивановна, принимая от лакея точно молоком налитой рукой блюдо
земляники.
– Нет, мне хотелось бы отправиться к Ляховскому вместе
с Александром Павлычем, – отвечал Привалов.
– О, с большим удовольствием, когда угодно, –
отозвался Половодов, откидываясь на спинку своего кресла.
– Александр Павлыч всегда ездит к Ляховскому с большим
удовольствием, – заметила Антонида Ивановна.
– Так и знал, так и знал! – заговорил Веревкин,
оставляя какую-то кость. – Не выдержало сердечко? Ах, эти дамы, эти
дамы, – это такая тонкая материя! Вы, Сергей Александрыч, приготовляйтесь:
«Sophie Ляховская – красавица, Sophie Ляховская – богатая невеста». Только и
свету в окне, что Sophie Ляховская, а по мне так, право, хоть совсем не будь
ее: этакая жиденькая, субтильная… Одним словом – жидель!
Веревкин красноречивым жестом добавил то, что язык
затруднялся выразить.
– Я уже слышал, что Ляховская очень красивая
девушка, – заметил Привалов улыбаясь.
– Все наши мужчины от нее без ума, – серьезно отвечала
Антонида Ивановна.
– Только, пожалуйста, Тонечка, не включай меня в число
этих «ваших мужчин», – упрашивал Веревкин, отдуваясь и обмахивая лицо
салфеткой.
Антонида Ивановна спокойным тоном проговорила:
– Я ничего не говорю про тебя, Nicolas, Sophie не
обращает на тебя никакого внимания, вот ты и злишься…
– Ах, господи! – взмолился Веревкин своим
добродушным басом. – Неужели уж я своей персоной так-таки и не представляю
никакого интереса? Конечно, я во французских диалектах не силен – винюсь, но не
такой же я мешок, что порядочной девушке и полюбить меня нельзя…
– Дело не в персоне, а в том… да вот лучше спроси
Александра Павлыча, – прибавила Антонида Ивановна. – Он, может быть,
и откроет тебе секрет, как понравиться mademoiselle Sophie.
– Ах, секрет самый простой: не быть скучным, –
весело отвечал Половодов. – Когда мы с вами будем у Ляховского, Сергей
Александрыч, – прибавил он, – я познакомлю вас с Софьей Игнатьевной…
Очень милая девушка! А так как она вдобавок еще очень умна, то наши дамы
ненавидят ее и, кажется, только в этом и согласны между собой.
– Меня уже обещал познакомить с mademoiselle Ляховской
Виктор Васильич, – проговорил Привалов.
– Виктор Васильич?! Ха, ха!.. – заливался
Половодов. – Да он теперь недели две как и глаз не кажет к Ляховским.
Проврался жестоким образом… Уверял Ляховскую, что будет издавать детский журнал
в Узле Ха-ха!..
Обед кончился очень весело; но когда были поданы бутылки с
лафитом и шамбертеном, Привалов отказался наотрез, что больше не будет пить
вина. Веревкин дремал в своем кресле, работая носом, как буксирный пароход.
Половодов опять взял гостя за локоть и осторожно, как больного, провел в свой
кабинет – потолковать о деле. Этот кабинет занимал маленькую угловую комнату.
Письменный стол занимал самую средину. Кругом него были расставлены мудреные
стулья с высокими резными спинками и сиденьем, обтянутым тисненным золотыми
разводами красным сафьяном. Половодов подвел гостя к креслу такой
необыкновенной формы, что Привалов просто не решился на него сесть, – это было
что-то вроде тех горних мест, на какие сажают архиереев.
– Вот ваше дельце по опеке, – проговорил
Половодов, тыкая пальцем на дубовый поставец в углу. – Ведь надо же было
случиться такому казусу… а?.. Братец-то ваш задачу какую задал нам всем? Мы
просто голову потеряли с Ляховским. Тит был в последнее время в пансионе
Тидемана, недалеко от Цюриха. Вдруг телеграмма: «Тит Привалов исчез неизвестно
куда…» Извольте теперь разыскивать его по всей Европе Вот когда будем у
Ляховского, тогда мы подробно обсудим, что предпринять, а пока, с вашего
позволения, я познакомлю вас в общих чертах с нашей опекой.
– Нельзя ли в другой раз, Александр Павлыч? –
взмолился Привалов, чувствовавший после обеда решительную неспособность к
какому-нибудь делу.
– Как хотите, Сергей Александрыч. Впрочем, мы успеем
вдоволь натолковаться об опеке у Ляховского. Ну-с, как вы нашли Василья
Назарыча? Очень умный старик. Я его глубоко уважаю, хотя тогда по этой опеке у
нас вышло маленькое недоразумение, и он, кажется, считает меня причиной своего
удаления из числа опекунов. Надеюсь, что, когда вы хорошенько познакомитесь с
ходом дела, вы разубедите упрямого старика. Мне самому это сделать было
неловко… Знаете, как-то неудобно навязываться с своими объяснениями.
– Василий Назарыч, насколько я понял его, кажется,
ничего не имеет ни против вас, ни против Ляховского. Он говорил об отчете.
– Ах, да… Представьте себе, этот отчет просто все дело
испортил, а между тем мы тут ни душой, ни телом не виноваты: отчет составлен и
теперь гуляет в опекунском совете второй год. Ведь неудобно уверять Василья
Назарыча, что у нас, кроме черновых, ничего не осталось. Притом мы не обязаны
представлять ему таких отчетов, а только во избежание недоразумений… Вообще я
так рад, что вы, Сергей Александрыч, наконец здесь и сами увидите, в каком
положении дела. О Ляховском вы, конечно, слышали… У него есть странности, но
это не мешает быть ему очень умным человеком. Да вот сами увидите. Вы,
вероятно, поедете на заводы?
– Да, при первой возможности.
Привалов уехал от Половодова с пустыми руками и с самым
неопределенным впечатлением от гостеприимного хозяина, который или уж очень
умен, или непроходимо глуп. Привалов дал слово Половодову ехать с ним к
Ляховскому завтра или послезавтра. Антонида Ивановна показалась в гостиной и
сказала на прощанье Привалову с своей ленивой улыбкой.
– Мы будем ждать вас, Сергей Александрыч…
Привалов еще раз почувствовал на себе теплый взгляд
Половодовой и с особенным удовольствием пожал ее полную руку с розовыми мягкими
пальцами.
– А как сестра русские песни поет… – говорил
Веревкин, когда они выходили на подъезд. – Вот ужо в следующий раз я ее
попрошу. Пальчики, батенька, оближешь!
|
