XII
Устроить комнаты для Привалова – составляло для Заплатиной
очень замысловатую и сложную задачу, которую она решила в течение нескольких
дней самым блестящим образом. Три небольшие уютные комнатки она убрала, как
гнездышко. Приличная мебель, драпировки на окнах и дверях, цветы и картины –
все было скромно, но очень удобно и с большим вкусом. Матрешка до десяти раз
сбегала к лакею Привалова, чтобы подробно разузнать, как его барин жил раньше,
какая у него квартира, мебель, любит ли он цветы, ковры и т. д. Согласно
собранным сведениям, Заплатина и устроила свои три комнаты. Одна из них служила
приемной, другая кабинетом, третья спальней.
Привалов удивился, когда Хиония Алексеевна ввела его во
владение новой квартирой: ему очень понравились эти три небольшие комнатки.
– Может быть, я заставил вас сделать лишние издержки? –
спрашивал Привалов. – Тогда позвольте мне оставить все вещи за собой.
– О нет, зачем же!.. Не стоит говорить о таких
пустяках, Сергей Александрыч. Было бы только для вас удобно, а я все готова
сделать. Конечно, я не имею возможности устроить с такой роскошью, к какой вы
привыкли…
– Нет, это напрасно, Хиония Алексеевна… Мне именно
нравится эта простота.
Хиония Алексеевна была счастлива. Как ни привыкла она лгать,
но в настоящем случае она говорила правду. Она готова была сделать все для
Привалова, даже сделать не из корыстных видов, как она поступала обыкновенно, а
просто потому, что это нужно было для Привалова, это могло понравиться
Привалову. Простодушная похвала Привалова заставила ее покраснеть остатками
крови, какая еще текла под ее сухой, сморщенной кожей. Одна мысль о том, что
она входит в непосредственные сношения с настоящим миллионером, кружила ей
голову и нагоняла сладкое опьянение. В ней теперь проснулся тот инстинкт,
который двигает всеми художниками: она хотела служить олицетворению миллионов,
как брамин служит своему Браме. Ей казалось, что в своих маленьких комнатках
она заперла магическую силу, которая, как магнит, сосредоточит на себе всеобщее
внимание… Да, этого было даже слишком достаточно, и Хиония Алексеевна на
некоторое время совсем вышла из своей обычной роли и ходила в каком-то тумане.
Самые узкие и своекорыстные натуры способны к таким душевным порывам и
внутреннему просветлению, когда они действуют не из расчета, а по вдохновению.
Кончив свое дело, Хиония Алексеевна заняла наблюдательную
позицию. Человек Привалова, довольно мрачный субъект, с недовольным и глупым
лицом (его звали Ипатом), перевез вещи барина на извозчике, Хиония Алексеевна,
Матрешка и даже сам Виктор Николаич, затаив дыхание, следили из-за косяков за
каждым движением Ипата, пока он таскал барские чемоданы.
– Видно, что с деньгами, – соображала Матрешка,
обращавшаяся в суматохе с барыней самым фамильярным образом. – Тяжелые…
страсть!..
– Дура, да разве деньги держат дома?!. – обругала
Хиония Алексеевна свою верную рабу.
Матрешка всегда держала двугривенные при своей особе, а
целковые, которые посылала на ее долю судьба, она прятала иногда в старых
тряпицах; поэтому она вопросительно посмотрела на свою барыню – уж не шутит ли
она над ней?
– Деньги держат в банке… Понимаешь?.. – объясняла
Хиония Алексеевна. – Дома украдут, а там еще проценты заплатят…
Матрешка усомнилась; она не отдала бы своих двугривенных ни
в какой банк. «Так и поверила тебе, – думала она, делая глупое
лицо, – нашла дуру…»
Очутившись в своей собственной квартире, Привалов вздохнул
свободнее. Он как-то сразу полюбил свои три комнатки и с особенным
удовольствием раскрыл дорожный сундук, в котором у него лежали самые дорогие
вещи, то есть портрет матери, писанный масляными красками, книги и деловые
бумаги. На портрете мать Привалова была нарисована еще очень молодой женщиной с
темными волосами и большими голубыми глазами. У Павла Михайлыча Гуляева были
такие же глаза и смотрели таким же глубоким, задумчивым взглядом. Тонкие
породистые руки с длинными пальцами были выпростаны поверх голубого сарафана с
затканными серебряными цветочками; белая кисейная рубашка открывала полную,
немного смуглую шею, перехваченную жемчужной ниткой. Старинный кокошник почти
совсем закрывал гладко зачесанные волосы, которые только на висках выбивались
легкими завитками, придававшими портрету какое-то детское выражение. У
Привалова волосы были такие же, как у матери, и он поэтому любил их.
«Что было бы, если бы ты была жива?» – думал Привалов.
Он рассматривал потемневшее полотно и несколько раз тяжело
вздохнул: никогда еще ему не было так жаль матери, как именно теперь, и никогда
он так не желал ее видеть, как в настоящую минуту. На душе было так хорошо, в
голове было столько мыслей, но с кем поделиться ими, кому открыть душу!
Привалов чувствовал всем существом своим, что его жизнь осветилась каким-то
новым светом, что-то, что его мучило и давило еще так недавно, как-то отпало
само собой, и будущее было так ясно, так хорошо.
«Нужно работать и работать», – думал Привалов, разбирая
свои бумаги; даже эти мертвые белые листы казались ему совсем другими, точно он
их видел в первый раз.
Между прочим, разложив на столе большой план вальцовой
мельницы, Привалов долго и особенно внимательно рассматривал его во всех
подробностях. На плане мельница была нанесена со всеми пристройками, даже была
не забыта крошечная избушка сторожа. Привалов машинально начертил тут же
небольшой флигель в пять окон с маленьким цветничком впереди. Именно в этом
флигельке теперь билось сердце Привалова, билось хорошим, здоровым чувством, а
в окно флигелька смотрело на Привалова такое хорошее девичье лицо с большими
темно-серыми глазами и чудной улыбкой.
|
