VII
Ляховский, по-видимому, совсем поправился. Он мог ходить по
комнатам без помощи костылей и по нескольку часов сряду просиживал в своем
кабинете, занимаясь делами с своим новым управляющим. Но все это была только
одна форма: прежнего Ляховского больше не было. Сам Ляховский сознавал это и по
временам впадал в какое-то детское состояние: жаловался на всех, капризничал и
даже плакал. Между тем этот же Ляховский весь точно встряхивался, когда дело
касалось новой фирмы «А. Б. Пуцилло-Маляхинский»; в нем загоралась прежняя
энергия, и он напрягал последние силы, чтобы сломить своего врага во что бы то
ни стало. Это были жалкие усилия, что и сам Ляховский сознавал в спокойную
минуту, но освободиться от своей idee fixe он был не в силах. Часто он создавал
самые нелепые проекты и требовал их немедленного осуществления; но проходил
день, и проекты шли на подтопку.
Доктор видел состояние Ляховского и не скрывал от себя
печальной истины.
– Игнатий Львович, вы, конечно, теперь
поправились, – говорил доктор, выбирая удобную минуту для такого
разговора, – но все мы под богом ходим… Я советовал бы на всякий случай
привести в порядок все ваши бумаги.
– Что вы хотите сказать этим?
– Вы понимаете меня хорошо… У вас есть дочь; вам
следует заблаговременно позаботиться о ней.
– Вы заживо меня хороните, доктор! – горячился
Ляховский. – У меня все готово, и завещание написано на имя Зоси. Все ей
оставляю, а Давиду – триста рублей ежегодной пенсии. Пусть сам учится
зарабатывать себе кусок хлеба… Для таких шалопаев труд – самое лучшее
лекарство… Вы, пожалуйста, не беспокойтесь; у меня давно все готово.
В подтверждение своих слов Ляховский вынимал из письменного
стола черновую приготовленного духовного завещания и читал ее доктору пункт за
пунктом. Завещание было составлено в пользу Зоси, и доктор успокаивался.
– Но я скоро не умру, доктор, – с улыбкой говорил
Ляховский, складывая завещание обратно в стол. – Нет, не умру… Знаете,
иногда человека поддерживает только одна какая-нибудь всемогущая идея, а у меня
есть такая идея… Да!
– Именно?
– А Пуцилло-Маляхинский?.. Поверьте, что я не умру,
пока не сломлю его. Я систематически доконаю его, я буду следить по его пятам,
как тень… Когда эта компания распадется, тогда, пожалуй, я не отвечаю за себя:
мне будет нечего больше делать, как только протянуть ноги. Я это замечал:
больной человек, измученный, кажется, места в нем живого нет, а все скрипит да
еще работает за десятерых, воз везет. А как отняли у него дело – и свалился,
как сгнивший столб.
На другой день после своего разговора с Бахаревым Привалов
решился откровенно обо всем переговорить с Ляховским. Раз, он был опекуном, а
второе, он был отец Зоси; кому же было ближе знать даже самое скверное
настоящее. Когда Привалов вошел в кабинет Ляховского, он сидел за работой на
своем обычном месте и даже не поднял головы.
– Мне хотелось бы переговорить с вами об одном очень
важном деле, – заговорил Привалов.
– А… с удовольствием. Я сейчас…
Ляховский отодвинул в сторону свой последний проект против
компании «Пуцилло-Маляхинский» и приготовился слушать; он даже вытащил вату,
которой закладывал себе уши в последнее время. Привалов передал все, что узнал
от Бахарева о конкурсе и назначении нового управителя в Шатровские заводы.
Ляховский слушал его внимательно, и по мере рассказа его лицо вытягивалось все
длиннее и длиннее, и на лбу выступил холодный пот.
– Я рассказал вам все, что сам знаю, – закончил
Привалов. – Веревкин, по всей вероятности, послал мне подробное письмо о
всем случившемся, но я до сих пор ничего не получал от него. Вероятно, письмо потерялось…
Ляховский молча посмотрел на Привалова через очки, потер
себе лоб и нетерпеливо забарабанил сухими пальцами по ручке кресла.
– Не понимаю, не понимаю… – заговорил он глухим
голосом. – Послушайте, может быть, Веревкин продал вас?..
Привалов только что хотел вступиться за своего поверенного,
как Ляховский вскочил с своего места, точно ужаленный; схватившись за голову
обеими руками, он как-то жалко застонал:
– Постойте: вспомнил… Все вспомнил!.. Вот здесь, в этом
самом кабинете все дело было… Ах, я дурак, дурак, дурак!!. А впрочем, разве я
мог предполагать, что вы женитесь на Зосе?.. О, если бы я знал, если бы я знал…
Дурак, дурак!..
– Я не понимаю, в чем дело, Игнатий Львович?
– Не понимаете?.. Сейчас поймете!.. О, это все устроил
Половодов; я, собственно, не виноват ни душой, ни телом. Послушайте, Сергей
Александрыч, никогда и ни одному слову Половодова не верьте… Это все он устроил
– и меня подвел, и вас погубил.
– Я не…
– Позвольте; помните ли вы, как Веревкин начинал
процесс против опеки?.. Он тогда меня совсем одолел… Ведь умная бестия и какое
нахальство! Готов вас за горло схватить. Вот Половодов и воспользовался именно
этим моментом и совсем сбил меня с толку. Просто запугал, как мальчишку… Ах, я
дурак, дурак! Видите ли, приезжал сюда один немец, Шпигель… Может быть, вы его
видели? Он еще родственником как-то приходится Веревкину… Как его, позвольте,
позвольте, звали?.. Карл… Фридрих…
– Да, я видел его у Веревкиных; Оскар Филипыч…
– Вот… вот он самый… Ведь немчурка совсем ничтожная…
Вот Половодов и привел ко мне этого самого немчурку, да вдвоем меня и обделали.
Понимаете, совсем обошли, точно темноту на меня навели…
Ляховский подробно рассказал Привалову всю историю своего
знакомства с Шпигелем и результат их совещаний.
– Одним словом, получается довольно грязненькая
история, – проговорил Ляховский, бегая по комнате. – Винюсь, выжил из
ума…
– Я желал бы знать только одно: почему вы не рассказали
мне всей этой истории, когда я сделал предложение вашей дочери? –
спрашивал побледневший Привалов. – Мне кажется, что у вас более не должно
было оставаться никаких причин подкапываться под меня?
– Ах, господи, господи… – опять застонал
Ляховский. – Да разве вы не знаете такой простой вещи, что одна глупость
непременно ведет за собой другую, а другая – третью… Клянусь вам богом, что я
хотел вам все рассказать, решительно все, но меня опять сбил Половодов. Я еще
не успел оправиться тогда хорошенько от болезни, а он и взял с меня слово
молчать обо всем… Видите ли, основание-то молчать было: во-первых, я сам не верил,
чтобы этот Шпигель мог что-нибудь сделать – это раз; во-вторых, когда вы
сделали предложение Зосе, ваш процесс клонился в вашу пользу… Половодов тогда,
еще до вашего предложения, нарочно приезжал предупредить меня… Как же!.. Он,
кажется, сам тогда сильно струхнул и даже потерял голову. Но все-таки как
честный человек я должен был объяснить вам… И объяснил бы, если бы не было
совестно. Войдите в мое положение: вы делаете предложение моей дочери, она
любит вас, и вдруг я вас обливаю целым ушатом холодной воды… Если кто виноват,
так виноват именно я, я и в ответе; у меня просто не поднялась рука расстроить
счастье Зоси… Была еще причина, почему я не рассказал вам всего, –
продолжал Ляховский после короткой паузы. – Положим, вы сейчас же отправились
бы лично хлопотать по своему делу… Хорошо. Вы думаете, вы помогли бы делу?.. О
нет… Вы бы испортили его вконец, как доктор, который стал бы лечить самого
себя. Там, очевидно, у них составилась сильная партия, если они успели провести
дело. И как отлично все задумано: объявить идиота несостоятельным… Это
гениальная идея!.. И она никому не пришла бы в голову, уверяю вас, кроме этого
немца… О, это он все устроил от начала до конца. По когтям видно зверя…
– Почему же вы с такой уверенностью говорите, что все
дело устроил непременно Шпигель?
– А кто же больше?.. Он… Непременно он. У меня
положительных Данных нет в руках, но я голову даю на отсечение, что это его рук
дело. Знаете, у нас, практиков, есть известный нюх. Я сначала не доверял этому
немцу, а потом даже совсем забыл о нем, но теперь для меня вся картина ясна:
немец погубил нас… Это будет получше Пуцилло-Маляхинского!.. Поверьте моей
опытности.
– Мне хотелось бы знать еще одно обстоятельство, –
спросил Привалов. – Как вы думаете, знала Зося эту историю о Шпигеле или
нет? Ведь она всегда была хороша с Половодовым.
– Вот вам бог, что она ничего не могла знать!.. –
клялся Ляховский.
Привалов, пошатываясь, вышел из кабинета Ляховского. Он не
думал ни о конкурсе, ни о немце Шпигеле; перед ним раскрылась широкая картина
человеческой подлости… Теперь для него было ясно все, до последнего штриха; его
женитьбу на Зосе устроил не кто другой, как тот же Половодов. Он запугал Зосю
разорением отца – с одной стороны, а с другой – процессом по опеке; другими
словами, Половодов, жертвуя Зосей, спасал себя, потому что как бы Привалов
повел процесс против своего тестя?.. Все было ясно, все было просто. Только
одно еще смущало Привалова: Половодов любил Зосю – это очевидно из всего его
поведения; Половодов, без сомнения, очень проницательный и дальновидный
человек; как же он не мог предвидеть торжества своей интриги и ошибся всего на
какой-нибудь один месяц?..
Ночью с Ляховским сделался второй удар. Несмотря на все
усилия доктора, спасти больного не было никакой возможности; он угасал на
глазах. За час до смерти он знаком попросил себе бумаги и карандаш; нетвердая
рука судорожно нацарапала всего два слова: «Пуцилло-Маляхинский…» Очевидно,
сознание отказывалось служить Ляховскому, паралич распространялся на мозг.
Весь дом был в страшном переполохе; все лица были бледны и
испуганы. Зося тихонько рыдала у изголовья умирающего отца. Хина была какими-то
судьбами тут же, и не успел Ляховский испустить последнего вздоха, как она уже
обшарила все уголки в кабинете и перерыла все бумаги на письменном столе.
– Ищите завещание… – шептала она Зосе, бегая по
кабинету, как угорелая мышь.
– После… – прошептала Зося.
– Нет, сейчас… Это очень важно!..
Начались поиски завещания; были открыты все ящики, десять
раз перебрана была каждая бумажка; единственным результатом всех поисков были
два черновых завещания, которые Ляховский читал доктору. Как только рассвело
утро, Хина объехала всех нотариусов и навела справки: завещания нигде не было
составлено. Хина еще раз перерыла весь кабинет Ляховского, – все было
напрасно.
– Несчастная… – шипела Хина, обращаясь к
Зосе. – Понимаете ли вы, что все наследство достанется одному Давиду, а
вам ничего…
– Как ничего?..
– А так… Вы свое, по закону, получили сполна в форме
приданого… Вот и любуйтесь на свои тряпки! Тьфу!.. Уж именно – век живи, век
учись, а дураком умрешь…
|
