XVIII
Когда с хор захватывающей волной полились звуки мазурки
Хлопицкого, все бросились в зал, где танцующие пары выстроились длинной
шеренгой. Впереди всех стоял седой толстый пан Кухцинский, знаменитый танцор;
он танцевал с самой пани Мариной. За ними стоял молодой красавец поляк, пан
Жукотынский с Зосей; дальше пан Мозалевский с Надеждой Васильевной, Давид с
Верочкой, «Моисей» с Аней Поярковой, молодой доктор с Аллой, Альфонс Богданыч с
Агриппиной Филипьевной и т. д. Расправив седой ус и щелкнув каблуками, пан
Кухцинский пошел в первой паре с тем шиком, с каким танцуют мазурку только одни
поляки. Публика зашепталась и заахала от восторга, любуясь первыми двумя
парами. Опьяняющие звуки мазурки волновали всех, и даже из буфета, из игорной
комнаты вышли все, чтобы посмотреть на мазурку. Какой-то седой старик отбивал
такт ногой, пьяный инженер, прищелкивая пальцами и языком, вскрикивал каким-то
бабьим голосом:
– Лихо… черрт побери!.. Тара-та-тта, тара-рарра-ра… та!
И-их… Браво, Кухцинский!.. Лихо, Кухцинский!..
Мазурка продолжалась около часа; пары утомились, дамы
выделывали па с утомленными лицами и тяжело переводили дух. Только одни поляки
не чувствовали никакой усталости, а танцевали еще с большим воодушевлением.
Привалов в числе другой нетанцующей публики тоже любовался этим бешеным танцем
и даже пожалел, что сам не может принять участия в нем.
– А вы вот где, батенька, скрываетесь… –
заплетавшимся языком проговорил над самым ухом Привалова Веревкин: от него
сильно пахло водкой, и он смотрел кругом совсем осовелыми глазами. –
Важно… – протянул Веревкин и улыбнулся пьяной улыбкой. Привалов в первый
еще раз видел, что Веревкин улыбается, – он всегда был невозмутимо
спокоен, как все комики по натуре.
– Да, недурно, – согласился Привалов.
– Недурно?.. Ах, вы… Ну, да все это вздор!.. –
добродушно проговорил Веревкин и, взглянув на Привалова сбоку, прибавил совсем
другим тоном: – А я сегодня того… Да, в приличном градусе. И знаете, успел
продуть этому живодеру… Ну, Ломтеву… три тысячи. Да… Только я свои собственные
продул, кровные, а не чужие. А вы знаете, что я вам скажу, Сергей Александрыч?
Мы, то есть я да вы, конечно, – порядочные люди, а из остальных… ну, вот
из этих, которые танцуют и которые смотрят, знаете, кто здесь еще порядочные
люди?
– Очень щекотливый вопрос, Николай Иваныч.
– Нет, не щекотливый… Оставимте церемонии, Сергей
Александрыч. Вон смотрите: видите доктора Сараева? Вот идет с полной высокой
дамой… Доктор и есть самый порядочный человек, хотя он считает меня за
порядочного подлеца. Ну, да это все равно: дело не во мне, а в докторе. Я его
очень уважаю… Потом Лоскутов порядочный человек тоже, хотя и не от мира сего.
Ну, господь с ним… Вот уже целых двух нас считали. Пожалуй, председатель суда
недурной человек, только в нем живого места нет: он, должно полагать, даже
потеет статьями закона… Ей-богу! «И прииде к Иисусу законник некий…» Вот он
самый и есть, законник-то этот, наш председатель. Да!
Мазурка кончилась сама собой, когда той молоденькой девушке,
которую видел давеча Привалов на лестнице, сделалось дурно. Ее под руки увели в
дамскую уборную. Агриппина Филипьевна прошла вся красная, как морковь, с
растрепавшимися на затылке волосами. У бедной Ани Поярковой оборвали трен, так
что дамы должны были образовать вокруг нее живую стену и только уже под этим
прикрытием увели сконфуженную девушку в уборную.
Зося шла одна; она отыскивала в толпе кого-то своими
горевшими глазами… У двери она нашла, кого искала.
– Я устала… – слабым голосом прошептала девушка,
подавая Лоскутову свою руку. – Ведите меня в мою комнату… Вот сейчас
направо, через голубую гостиную. Если бы вы знали, как я устала.
– Не следовало так много танцевать, – заметил
Лоскутов серьезно.
– По-вашему же сидеть и скучать, – капризным
голосом ответила девушка и после небольшой паузы прибавила: – Вы, может быть,
думаете, что мне очень весело… Да?.. О нет, совершенно наоборот; мне хотелось
плакать… Я ведь злая и от злости хотела танцевать до упаду.
По дороге они встретили доктора Сараева.
– Доктор, помните наше пари? – крикнула Зося,
когда доктор уже прошел мимо них. – Вы проиграли…
Доктор остановился, посмотрел на улыбавшееся ему лицо Зоси и
задумался.
– Вот сюда, – проговорила Зося, указывая Лоскутову
на затворенную дверь.
Они вошли в совсем пустую комнату с старинной мебелью,
обитой красным выцветшим бархатом. Одна лампа с матовым шаром едва освещала ее,
оставляя в тени углы и открытую дверь в дальнем конце. Лоскутов усадил свою
даму на небольшой круглый диванчик и не знал, что ему делать дальше. Зося
сидела с опущенными глазами и тяжело дышала.
– Вам не принести ли воды? – спросил Лоскутов.
Зося подняла на него свои чудные глаза, очевидно, не понимая
вопроса, а затем слабо улыбнулась и движением руки указала Лоскутову место
рядом с собой.
– Здесь… – прошептала она, опять опуская глаза.
Лоскутов вопросительно посмотрел на Зосю и осторожно сел
рядом.
– Вы считаете меня совсем пустой девушкой… –
заговорила Зося упавшим, глухим голосом. – Я вижу, не отпирайтесь. Вы
думаете, что я способна только дурачиться, наряжаться и выезжать лошадей. Да?
Ведь так?
– Я не понимаю, к чему такой разговор, – проговорил
Лоскутов. – Я, кажется, ничем не дал повода так думать…
– Но ведь я могла быть другим человеком, –
продолжала Зося в каком-то полузабытьи, не слушая Лоскутова. – Может быть,
никто так сильно не чувствует пустоту той жизни, какою я живу… Этой пустотой
отравлены даже самые удовольствия… Если бы… Вам, может быть, скучно слушать мою
болтовню?
– Нет, наоборот… я с удовольствием…
– А сознайтесь, ведь вы никогда даже не подозревали,
что я могу задумываться над чем-нибудь серьезно… Да? Вы видели только, как я
дурачилась, а не замечали тех причин, которые заставляли меня дурачиться… Так
узнайте же, что мне все это надоело, все!.. Вся эта мишура, ложь, пустота давят
меня…
– Но ведь в ваших руках все средства, чтобы устроить
жизнь совсем иначе… Вам стоит только захотеть.
– А если то, чего я хочу и чего добиваюсь, не в моей
власти?.. Надо мной будут смеяться, если я скажу… будут считать сумасшедшей… У
меня есть только один преданный человек, который слишком глубоко любит меня и
которому я плачу за его чувства ко мне тысячью мелких обид, невниманием,
собственной глупостью. Этот человек – доктор. Доктор все для меня сделает,
стоит только мне сказать слово, но здесь и доктор бессилен. Я пробовала
переломить себя, прикрывалась дурачествами, шутками, смехом и очень рада, что
все приняли это за чистую монету.
– Если в число этих всех вы включаете и меня, это
несправедливо, – заметил Лоскутов. – Я несколько раз думал…
– Вы… вы думали обо мне? – с живостью подхватила
Зося, глядя на Лоскутова широко раскрытыми глазами.
– Как о всех других людях…
– Именно?
– Думал, что вы иногда желаете серьезно заниматься,
может быть, мечтаете приносить пользу другим, а потом все это и соскочит с вас,
как с гуся вода… Может быть, я ошибаюсь, Софья Игнатьевна, но вы сами…
– Ах, не то… Меня давят обстановка, богатство…
– И тщеславие…
– И тщеславие… Я не скрываю. Но знаете, кто сознает за
собой известные недостатки, тот стоит на полдороге к исправлению. Если бы была
такая рука, которая… Ах да, я очень тщеславна! Я преклоняюсь пред силой, я боготворю
ее. Сила всегда оригинальна, она дает себя чувствовать во всем. Я желала бы
быть рабой именно такой силы, которая выходит из ряду вон, которая не нуждается
вот в этой мишуре, – Зося обвела глазами свой костюм и обстановку
комнаты, – ведь такая сила наполнит целую жизнь… она даст счастье.
– Зачем же рабство?
– Рабство… а если мне это нравится? Если это у меня в
крови – органическая потребность в таком рабстве? Возьмите то, для чего живет
заурядное большинство: все это так жалко и точно выкроено по одной мерке. А
стоит ли жить только для того, чтобы прожить, как все другие люди… Вот
поэтому-то я и хочу именно рабства потому что всякая сила давит… Больше: я
хочу, чтобы меня презирали и… хоть немножечко любили…
– Я все-таки не понимаю вас…
Зося закусила губу и нервно откинула свои белокурые волосы,
которые рассыпались у нее по обнаженным плечам роскошной волной: в ее красоте в
настоящую минуту было что-то захватывающее, неотразимое, это была именно сила,
которая властно притягивала к себе. Нужно было быть Лоскутовым, чтобы не
замечать ее волшебных чар.
– Мне иногда хочется умереть… – заговорила Зося
тихим, прерывающимся голосом; лицо у нее покрылось розовыми пятнами, глаза
потемнели. – Проходят лучшие молодые годы, а между тем найдется ли хоть
одна такая минута, о которой можно было бы вспомнить с удовольствием?.. Все
бесцельно и пусто, вечные будни, и ни одной светлой минуты.
Лоскутов принужденно молчал; розовые ноздри Зоси раздулись,
грудь тяжело колыхнулась.
– Послушайте… – едва слышно заговорила девушка,
опуская глаза. – Положим, есть такая девушка, которая любит вас… а вы
считаете ее пустой, светской барышней, ни к чему не годной. Что бы вы ответили
ей, если бы она сказала вам прямо в глаза: «Я знаю, что вы меня считаете пустой
девушкой, но я готова молиться на вас… я буду счастлива собственным унижением,
чтобы только сметь дышать около вас».
– Софья Игнатьевна, если вы говорите все это
серьезно… – начал Лоскутов, пробуя встать с дивана, но Зося удержала его
за руку. – Мне кажется, что мы не понимаем друг друга и…
– Нет, вы хорошо понимаете, что я хочу сказать, –
задыхавшимся шепотом перебила девушка. – Вы хотите… вы добиваетесь, чтобы
я первая сделала признание… Извольте: я люблю вас!
Последнюю фразу Зося почти крикнула и, закрыв лицо руками,
покорно ждала смертельного удара.
– Софья Игнатьевна… прежде всего успокойтесь, –
тихо заговорил Лоскутов, стараясь осторожно отнять руки от лица. –
Поговоримте серьезно… В вас сказалась теперь потребность любви, и вы сами
обманываете себя. У вас совершенно ложный идеализированный взгляд на предмет
вашей страсти, а затем…
– Казните, казните… только скорее, и не наносите удара
из-за угла! Я сказала вам, что я, теперь скажите вы про себя, что вы.
– Я не могу ответить вам тем же, Софья Игнатьевна…
Ляховская глухо застонала и с истерическим смехом опрокинула
голову на спинку дивана.
– Вы не можете… Ха-ха!.. И вот единственный человек,
которого я уважала… Отчего вы не скажете мне прямо?.. Ведь я умела же побороть
свой девический стыд и первая сказала, что вас люблю… Да… а вы даже не могли
отплатить простой откровенностью на мое признание, а спрятались за пустую
фразу. Да, я в настоящую минуту в тысячу раз лучше вас!.. Я теперь поняла все…
вы любите Надежду Васильевну… Да?
– Да… – проговорил Лоскутов, и тень замешательства
скользнула по его лицу.
– Ну, так уходите… ха-ха!.. Нет, вернитесь.
С последними словами Ляховская, как сумасшедшая, обхватила
своими белоснежными, чудными руками шею Лоскутова и покрыла безумными поцелуями
его лицо.
Бал кипел широкой волной, когда по залам смутно пронеслась
первая весть о каком-то происшествии… Дамы зашептались, улыбки сменились
серьезным выражением лиц. Кто пустил первую молву? Что случилось? Никто и
ничего хорошенько не знал. Видели только, как пробежал побледневший доктор
куда-то во внутренние комнаты. Привалов в числе другой публики испытывал общее
недоумение и отыскивал знакомых, чтобы узнать, в чем дело. Когда он проходил по
одной из боковых комнат, его догнал Ляховский с искаженным лицом и
остановившимся взглядом.
– Ради бога… стакан воды!.. – хрипел старик, не
узнавая Привалова. – Умерла, умерла…
– Кто умер, Игнатий Львович? – спросил Привалов,
но Ляховский не слыхал вопроса и бежал вперед, схватив себя за волосы.
Бал расстроился, и публика цветной, молчаливой волной
поплыла к выходу. Привалов побрел в числе других, отыскивая Надежду Васильевну.
На лестнице он догнал Половодову, которая шла одна, подобрав одной рукой трен
своего платья.
– Вы не знаете, Антонида Ивановна, что
случилось? – спрашивал Привалов.
– Пустяки: Зося упала в обморок… – как-то нехотя
ответила Половодова.
Привалов предложил ей руку и помог спуститься по лестнице; в
передней он отыскал шубу, помог ее надеть и напрасно отыскивал глазами
Половодова.
– Вы, кажется, кого-то отыскиваете, Сергей Александрыч?
– Да я что-то не вижу Александра Павлыча…
– И не увидите, потому что он теперь ждет наверху, чем
кончится обморок Зоси, а меня отпустил одну… Проводите, пожалуйста, меня до
моего экипажа, да, кстати, наденьте шубу, а то простудитесь.
Когда к подъезду подкатила с зажженными фонарями карета
Половодова и Антонида Ивановна поместилась в нее, Привалов протянул ей руку
проститься, но Антонида Ивановна не подала своей, а отодвинувшись в дальний
угол кареты, указала глазами на место около себя. Дверцы захлопнулись, и
карета, скрипя по снегу полозьями, бойко полетела вдоль по Нагорной улице;
Привалов почувствовал, как к нему безмолвно прильнуло красивое женское лицо и
теплые пахучие руки обняли его шею. Настала минута опьяняющего, сладкого
безумия; она нахлынула на Привалова с захватывающим бешенством, и он потерял
голову.
– Когда мы подъедем, ты выйди у подъезда, а потом через
полчаса я тебе сама отворю двери… – шептала Половодова, когда карета
катилась мимо бахаревского дома. – Александр домой приедет только утром… У
них сегодня в «Магните» будет разливанное море. Тебя, вероятно, приглашали
туда?
– Да.
– Ты обещал?
– Да… чтобы отвязаться.
Половодова на минуту задумалась, а потом с ленивой улыбкой
проговорила:
– Если тебя Александр спросит, почему ты не приехал в
«Магнит», сообщи ему под секретом, что у тебя было назначено rendez-vous[24] с одной замужней женщиной.
Ведь он глуп и не догадается…
|
