 Увеличить |
IX
– Ужо заходи как-нибудь вечерком, – говорила
Привалову Марья Степановна, когда он уходил.
– С особенным удовольствием, – отозвался Привалов,
припоминая совет Виктора Васильича относительно преферанса.
– Ну, там как знаешь, – с удовольствием или без
удовольствия. Скушно покажется со старухами-то сидеть? Не больно у нас
веселья-то много… Ничего, поскучай.
Но вечера в бахаревском доме Привалову совсем не показались
скучными, а наоборот, он считал часы, когда ему можно было отправиться в
бахаревское гнездо.
Всех больше вечерними визитами Привалова была довольна
Верочка, хотя на ее долю от этих визитов перепадало очень немного. Этой
практической девушке больше всего нравилось то, что в их доме появился наконец
настоящий мужчина со всеми признаками жениха. Раньше эти вечера были скучны до
тошноты, потому что на половине Марьи Степановны собиралось только
исключительно женское общество, да и какое общество: приплетется старуха
Размахнина, придет Павла Ивановна со своими бесконечными кружевами, иногда
навернется еще какая-нибудь старушка – вот и все. Попьют чайку, побеседуют и
усядутся за карточный стол играть в преферанс. Если, кроме Павлы Ивановны,
никого не было, усаживали играть Верочку, которая страшно скучала и потихоньку
зевала в руку. Появление Хины среди такого мертвого вечера было целым событием,
и Верочка по-детски заглядывала ей прямо в рот, откуда, как сухой горох из
прорванного мешка, неудержимо сыпались самые удивительные новости. Даже
старицам, начетчицам, странницам и разным божьим старушкам Верочка всегда была
рада, потому что вместе с ними на половину Марьи Степановны врывалась струя
свежего воздуха, приносившая с собой самый разнообразный запас всевозможных
напастей, болей и печалей, какими изнывал мир за пределами бахаревского дома.
Василий Назарыч половину года проводил на приисках, а другую
половину почти все вечера у него были заняты кабинетной работой или визитами
разных нужных людей. Про Виктора Васильича и говорить нечего: с наступлением
сумерек он исчезал из дому с замечательною аккуратностью и возвращался только
утром. Надежда Васильевна вечером тоже редко показывалась на половине Марьи
Степановны, потому что обыкновенно в это время занималась у себя в
комнате, – «читала в книжку», как говорила про нее Марья Степановна. Таким
образом, появление Привалова перевернуло вверх дном вечернюю жизнь на половине
Марьи Степановны и оживило ее лихорадочной деятельностью сравнительно с
прежним. Павла Ивановна появлялась аккуратно каждый день, когда приходил
Привалов, и втроем они усаживались за бесконечный преферанс. По требованию
Марьи Степановны, Надежда Васильевна обязана была оставлять свое «чтение в
книжку» и тоже принимать участие в преферансе или занимать гостя разговором.
– Да о чем же я с ним буду разговаривать? –
спрашивала Надежда Васильевна. – Разговаривать на заказ очень трудно.
– Ладно, ладно… с другими умеешь разговаривать, а тут и
языка не стало.
– С какими другими?
– Ну, у Ляховских своих, поди, говоришь тоже… Ведь не в
молчанку же там играют…
– У Ляховских, мама, в преферанс не играют, а говорят,
когда хочется и что хочется.
– Не мудри, говорю. Вот к Хине не хочешь ехать с
визитом…
– Вы знаете, почему я не еду к ней.
Марья Степановна после размолвки Василия Назарыча с
Приваловым почти совсем упала духом относительно своих заветных планов;
Привалов не казал к ним глаз, Надежда Васильевна ни за что не хотела ехать к
Хине, – одним словом, выходило так, что Привалов совсем попался в ловкие
руки одной Хины, которая не преминет воспользоваться всеми выгодами своего
исключительного положения. Вот в этот критический момент Марья Степановна и
решилась обойтись совсем без Хины и повести дело вполне самостоятельно. Теперь
она была наверху блаженства, потому что, очевидно, Привалов с особенным
удовольствием проводил у них вечера и заметно искал случая поговорить с
Надеждой Васильевной. Марья Степановна каждый раз замечала, что присутствие
дочери оживляло Привалова и он украдкой часто посматривал на нее.
– Устрой, господи, все на пользу! – шептала иногда
Павла Ивановна, когда оставалась одна с Марьей Степановной.
– Мудрено что-то, – вздыхала Марья
Степановна. – Не пойму я этого Сережу… Нету в нем чего-то, характеру
недостает: собирается-собирается куда-нибудь, а глядишь – попал в другое место.
Теперь вот тоже относительно Нади: как будто она ему нравится и как будто он ее
даже боится… Легкое ли место – такому мужчине какой-нибудь девчонки бояться! И
она тоже мудрит над ним… Я уж вижу ее насквозь: вся в родимого батюшку пошла,
слова спросту не молвит.
– Девичье дело, Марья Степановна… Нынче образованные да
бойкие девицы пошли, не как в наше время. Ну, у них уж все по-своему и выходит.
– Выходит, да не больно… В наше время жених-то приехал
в дом, поглядел невесту издальки, а потом тебе и свадьба. А нынче: тянут-тянут,
ходят-ходят, говорят-говорят по-умному-то, а глядишь – дело и рассохлось, да и
время напрасно пропало.
После одного очень скучного преферанса, когда Марья
Степановна вышла из комнаты, чтобы отдать Досифее какое-то распоряжение по
хозяйству, Надежда Васильевна пытливо и внимательно посмотрела на Привалова и
потом спросила:
– Неужели вам нравится играть в карты?
– Да.
– Не может быть. Вы просто хотите угодить маме и,
вероятно, скучаете страшно.
– Наоборот: я так люблю эту мирную обстановку в вашем
доме и ничего не желал бы лучшего.
Девушка с недоверием посмотрела на Привалова и ничего не
ответила. Но в другой раз, когда они остались вдвоем, она серьезно спросила:
– В прошлый раз вы сказали, что вам очень нравится наша
мирная обстановка, – это серьезно было сказано?
– Совершенно серьезно.
– А вы не чувствуете никаких диссонансов, какими
пропитана эта мирная обстановка?
– Я хорошенько не понимаю, что вы хотите этим сказать…
Надежда Васильевна на минуту задумалась и, по-видимому,
колебалась высказать свою мысль, но, взглянув Привалову в глаза, она тихо
проговорила:
– Да везде эти диссонансы, Сергей Александрыч, и вы,
кажется, уже испытали на себе их действие. Но у отца это прорывается минутами,
а потом он сам раскаивается в своей горячности и только из гордости не хочет
открыто сознаться в сделанной несправедливости. Взять хоть эту историю с
Костей. Вы знаете, из-за чего они разошлись?
– Да, кажется, из-за того же, из-за чего произошла и
наша размолвка, то есть из-за приисков.
– С той разницей, что вы и Костя совершенно иначе
высказались по поводу приисков: вы не хотите быть золотопромышленником потому,
что считаете такую деятельность совершенно непроизводительной; Костя, наоборот,
считает золотопромышленность вполне производительным трудом и разошелся с отцом
только по вопросу о приисковых рабочих… Он рассказывает ужасные вещи про
положение этих рабочих на золотых промыслах и прямо сравнил их с каторгой,
когда отец настаивал, чтобы он ехал с ним на прииски.
– Но ведь положение приисковых рабочих можно улучшить –
это зависит уже от самих золотопромышленников.
– В том-то и дело, что Костя доказывает совершенно
противное, то есть что если обставить приисковых рабочих настоящим образом,
тогда лучшие прииски будут давать предпринимателям одни убытки. Они поспорили
горячо, и Костя высказался очень резко относительно происхождения громадных
богатств, нажитых золотом. Тут досталось и вашим предкам отчасти, а отец принял
все на свой счет и ужасно рассердился на Костю.
– А по-вашему. Надежда Васильевна, прав Костя или нет?
– И прав и нет. Прав в том отношении, что действительно
наше, например, богатство создано потом и кровью добровольных каторжников. Это
с одной стороны, а с другой – Костя, по-моему, не прав. Именно, он забывает то,
что отец вырос и состарился в известных взглядах, отнестись к которым критически
он решительно не в состоянии. Затем, специально для отца золотопромышленность
освящена гуляевскими и приваловскими преданиями, и, наконец, сам он фанатик
своего дела, на которое смотрит как на священнодействие, а не как на источник
личного обогащения. Вот вам первый диссонанс нашей мирной обстановки, –
закончила Надежда Васильевна свою речь с немного грустной улыбкой. – Мы
живем паразитами, и от нашего богатства пахнет кровью тысяч бедняков…
Согласитесь, что одно сознание такой истины в состоянии отравить жизнь.
– Вы замечательно смело рассуждаете… – задумчиво
проговорил Привалов. – И знаете, я тысячу раз думал то же, только
относительно своего наследства… Вас мучит одна золотопромышленность, а на моей
совести, кроме денег, добытых золотопромышленностью, большою тяжестью лежат еще
заводы, которые основаны на отнятых у башкир землях и созданы трудом приписных
к заводам крестьян.
– Да… Но у вас есть выход: вы можете выплавить свой
долг в той или другой форме. А вот другое дело, когда мы будем рассматривать
нашу частную жизнь, наше миросозерцание, наши нравственные понятия, стремления
и желания… Вот я именно поэтому и заговорила с вами о диссонансах. Возьмите,
например, хоть наше раскольничество: что осталось от того, за что люди умирали
сотнями, выносили пытки, изгнание и скитались по лесам, как звери?.. Решительно
ничего, кроме мертвой формы и кой-каких обрядов. И этим буквоедством пропитана
вся жизнь! Вы посмотрите, как мы относимся к другим! Сколько самой грубой
фальши!.. А самое скверное то, что мы этой фальшью покупаем себе полное
спокойствие совести.
Надежда Васильевна очень горячо развила свою основную мысль
о диссонансах, и Привалов с удивлением смотрел на нее все время: лицо ее было
залито румянцем, глаза блестели, слова вырывались неудержимым потоком.
– Скажите, пожалуйста, Надежда Васильевна, только
одно, – спрашивал Привалов, – когда и как вы успели передумать
столько?
– Вы хотите сказать: кто меня научил всему этому? О,
это очень длинная история… Отчасти виноват Костя, потом доктор Сараев, у которого
я училась вместе с Зосей Ляховской; наконец, приходилось читать кое-что…
Привалов видел, что девушке что-то хотелось ему досказать,
но она удержалась.
Несколько таких разговоров быстро сблизили Привалова и
Надежду Васильевну, между ними выросла та невидимая связь, которая не
высказывалась словами, а только чувствовалась. Привалов увидел девушку
совершенно в новом для него свете: она тяготилась богатой обстановкой, в
которой приходилось жить, всякой фальшивой нотой, которых так много звучало в
жизни бахаревского дома, наконец, своей бездеятельной, бесполезной и бесцельной
ролью богатой невесты. Часто они с радостью открывали, что думали об одних и
тех же вопросах, мучились теми же сомнениями и нередко приходили к одним
результатам. Для Привалова не оставалось никакого сомнения, что Надежда
Васильевна живет в отцовском доме только внешним образом, а ее душа принадлежит
другому Миру и другим людям. Иногда девушка выражалась слишком резко о самых
близких людях, и Привалов не мог не чувствовать, что она находится под чьим-то
исключительным, очень сильным влиянием и многого не досказывает.
В свою очередь, Привалов очень подробно рассказывал о своих
планах на будущее. На Шатровские заводы он смотрел, как на свой исторический
долг, который обязан выплатить сорокатысячному заводскому населению и башкирам.
В какой форме он это сделает, – пока для него еще не ясно, и придется
действовать сообразно указаниям опыта. Только в этих видах он и хлопочет о
своем наследстве, от которого даже не вправе отказаться. Но прежде чем можно
будет приступить к выполнению этих планов, необходимо очистить заводы от
государственного долга, что займет, может быть, период времени лет в десять.
– Относительно опеки и государственного долга Костя
будет с вами совершенно согласен, – говорила Надежда Васильевна, – но
относительно ваших планов погашения исторического долга вы встретите в нем мало
сочувствия.
– Почему вы так думаете?
– Да по всему: у вас просто сердце не лежит к
заводскому делу, а Костя в этом отношении фанатик. Он решительно и знать ничего
не хочет, кроме заводского дела.
Привалов подробно объяснил, что промышленность в Европе и у
нас пользуется совсем незаслуженным покровительством государства и даже науки и
всем своим гнетом ложится на основной источник народного благосостояния – на
земледелие. Эта истина особенно справедлива для России, которая надолго еще
останется земледельческой страной по преимуществу. С этой точки зрения русские
горные заводы, выстроенные на даровой земле крепостным трудом, в настоящее
время являются просто язвой в экономической жизни государства, потому что могут
существовать только благодаря высоким тарифам, гарантиям, субсидиям и всяким
другим льготам, которые приносят громадный вред народу и обогащают одних
заводчиков.
– Теперь я понимаю, – говорила Надежда
Васильевна. – Мне кажется, что папа просто не понял вас тогда и согласится
с вами, когда хладнокровно обсудит все дело.
– Нет, я на это не надеюсь, Надежда Васильевна.
– Почему так?
– Да так… Существует что-то вроде фатализма: люди,
близкие друг другу по духу, по складу ума, по стремлениям и даже по содержанию
основных идей, расходятся иногда на всю жизнь из-за каких-либо глупейших
пустяков, пустой фразы, даже из-за одного непонятого слова.
– Значит, вы не верите в возможность разумно устранять
такие пустяки, которые стоит только выяснить?
– Как вам сказать: и верю и не верю… Пустяки в нашей
жизни играют слишком большую роль, и против них иногда мы решительно бессильны.
Они опутывают нас по рукам и по ногам, приносят массу самых тяжелых огорчений и
служат неиссякаемым источником других пустяков и мелочей. Вы сравните: самый
страшный враг – тот, который подавляет нас не единичной силой, а количеством. В
тайге охотник бьет медведей десятками, – и часто делается жертвой комаров.
Я не отстаиваю моей мысли, я только высказываю мое личное мнение.
Девушка задумалась. Она сама много раз думала о том, что
сейчас высказал Привалов, и в ее молодой душе проснулся какой-то смутный страх
перед необъятностью житейских пустяков.
– Действительно, эти мелочи просто заедают нас, –
согласилась она. – Но ведь есть же средства против них?
– И есть и нет, глядя по человеку.
У Бахаревых Привалов познакомился с доктором Сараевым,
который по вечерам иногда заезжал навестить Василия Назарыча. Это был плотный
господин лет под пятьдесят, широкий в плечах, с короткой шеей и сильной
проседью в гладко зачесанных темных волосах и такой же бородке. Для своих лет
доктор сохранился очень хорошо, и только лицо было совершенно матовое, как у
всех очень нервных людей; маленькие черные глаза смотрели из-под густых бровей
пытливо и задумчиво. Ходил доктор торопливой, неслышной походкой, жал крепко
руку, когда здоровался, и улыбался одинаково всем стереотипной докторской
улыбкой, которую никто не разберет.
– Мой учитель и друг, – рекомендовала Надежда
Васильевна доктора Привалову. – Борис Григорьич помнит вас, когда вы были
еще гимназистом.
– Я тоже не забыл вас, Борис Григорьич, – отвечал
Привалов, – и сейчас бы узнал, если бы встретил вас.
– А я так не скажу этого, – заговорил доктор
мягким грудным голосом, пытливо рассматривая Привалова. – И не мудрено: вы
из мальчика превратились в взрослого, а я только поседел. Кажется, давно ли все
это было, когда вы с Константином Васильичем были детьми, а Надежда Васильевна
крошечной девочкой, – между тем пробежало целых пятнадцать лет, и нам,
старикам, остается только уступить свое место молодому поколению.
– Вы, доктор, сегодня, кажется, не в духе? – с
улыбкой спрашивала Надежда Васильевна.
– Нет, я только констатирую факт; это одна из тех
старых историй, которые останутся вечно новыми.
Привалов с особенным вниманием слушал доктора. Он хотел
видеть в нем того учителя, под влиянием которого развилась Надежда Васильевна,
но, к своему сожалению, он не нашел того, чего искал.
– Как вы нашли доктора? – спрашивала Надежда
Васильевна, когда доктор уехал. – Он произвел на вас неприятное
впечатление своей вежливостью и улыбками? Уж это его неисправимый недостаток, а
во всем остальном это замечательный, единственный человек. Вы полюбите его всей
душой, когда узнаете поближе. Я не хочу захваливать его вперед, чтобы не
испортить вашего впечатления…
|
