ФРАГМЕНТЫ ГЛАВ «ФЛАГОВ
НА БАШНЯХ»
К части первой
1
— А я буду работать. Все равно буду работать.
Рыжиков гребнул еще раз солому из стога, помял ее ногами,
растянулся:
— Кто работает, тот еще скорее пропадет. Думаешь,
работать — это легко?
— А зачем Советская власть? Зачем, если не работать?
— Понес — Советская власть. В Советской власти тоже
понимать нужно. Ей, конечно, выгоднее, чтобы все работали, она и заставляет.
— Кому это выгоднее?
— Да Советской же власти!
— А кто это?
— Вот дурень: кому это да кто? Советская власть и есть.
Тот, кто начальник. Ему с ворами беспокойство, а лучше, чтобы все работали.
Загнали на работу, и сиди там.
— А если бы все были воры, так тогда как? Тогда
Советской власти не нужно?
— Оставь, ты, завел: власти, власти!
— Тогда один вор у другого украл бы, а потом тот у
того, а потом еще третий, правда?
— Ложись уже.
— Я ложусь.
Ваня под самым стогом, наклонившись, устраивал для себя
гнездышко.
— А если все воры, так кто будет булки печь? А кто
будет тогда ботинки чистить? Тоже воры, да? А они не захотят. Они скажут:
пускай кто-нибудь булок напечет, а мы только красть будем. Правда?
Рыжиков заорал на Ваню:
— Спи! Пристал, как смола!
Ваня замолчал и долго думал о чем-то. Птом улегся уютнее. На
небе горели звезды. Соломенные пряди казались черными, большими конструкциями.
Уже засыпая, Ваня сказал вслух:
— Пойду к этому… к Первому мая.
2
Ночевал он в той же соломе, и в первые две ночи его никто в
ней не заметил. После третьей ночи он проснулся ослабевшим от двухдневного
голода, вставать ему не хотелось. И тогда он увидел над собой удивленное лицо
старой женщины.
— Кто это здесь? А?
— Что?
— Мальчик какой-то. Что ли, беспризорный?
— Нет, я не беспризорный…
— Не беспризорный, а ночуешь в соломе. Нехорошо так.
Где твои родные?
— Родные? Это кто, отец, да?
— Отец, мать… Где они?
— Они уехали.
— Уехали? А тебя бросили?
— Они уехали, а только они не отец и мать.
— Чудно ты говоришь. Бледный ты какой, больной что ли?
Ваня просто поправил ее.
— Нет, не больной, а только… голодный очень.
И улыбнулся, сидя в соломенном гнездышке, сложив по-турецки
ноги.
— Голодный… — старушка потирала руки в смущении, потом
заторопилась, прошептала:
— Беда, какая беда! Пойдем я тебе хлебца дам, что ли?
Ваня пошел за ней к хате. В хате было чисто и просторно:
блестели недавно крашенные полы. На лежанке, накрытой самодельным вязанным
ковриком, сидели двое мальчиков года по три-четыре и, надувая щечки, играли
деревянными кубиками. Увидев Ваню, они не успели даже принять руки от кубиков,
загляделись на него испуганно-внимательными глазенками. Ваня стоял у порога и
смотрел, как бабушка торопливо открыла низенький шкафчик, достала из него
половину ржаного хлеба. Она приложила хлеб к груди и большим ножом начала
резать, потом подумала, наметила кусок побольше и отрезала. Спрятала хлеб и нож
и только тогда протянула отрезанный кусок Ване. Ваня принял кусок двумя руками,
такой он был большой. Бабушка стояла и смотрела на Ваню печальными глазами.
Мальчики на лежанке так и не пошевелились: пальцы их все держали кубики, глаза
все смотрели и не могли оторваться от гостя, кажется, они не разу не моргнули с
той минуты, когда он вошел.
Ваня сказал:
— Спасибо.
— Ну а дальше как? Ты пошел бы куда? Приюты есть такие,
детские дома называются. Попросил бы, что ли?
— Я попрошу, — Ваня ответил деловито-спокойным
голосом, рассматривая огромное свое хлебное богатство. — Я пойду в колонию
Первого мая, там, говорят, прилично.
— Ишь ты какой! Прилично! Да тебе какую-нибудь, все
равно. А то еще придумал: прилично.
Несмотря на голодный желудок, Ваня не согласился с бабушкой.
Хлеб остался у него в одной руке, а другую руку он поднял к плечу:
— Бабушка! Это вовсе не я придумал, а все так говорят.
Его глаза загорелись забавной решительностью во что бы то ни
стало убедить бабушку. Но бабушка и не спорила.
— Так ты пойди. Пойди, голубок, что ж тебе так
страдать. А красть ты не умеешь, видно. Правда?
Ваня быстро глянул в окно, немного суматошливо нашел
правильный ответ и только тогда обратил оживившиеся глаза к бабушке:
— Я так думаю, что я сумел бы, только я не хочу красть.
Я, понимаете, не хочу.
— А ты, что ж… когда-нибудь стащил у кого, что ли?
— Нет, еще никогда.
— Так, значит, и не умеешь. Какой же там умеешь!
Ваня не сдавался, он начал уже и хлебом жестикулировать:
— Разве это нужно уметь? Это совсем нельзя сказать
«уметь». Если ботинки чистить, так нужно уметь.
Бабушка улыбнулась ласково:
— Чего это мы разговариваем все? Ты кушай хлеб, кушай.
— Я там… в соломе. Там…
— Ну, это, как тебе лучше.
— До свиданья.
— До свиданья. А как же тебя зовут?
— Ваня Гальченко.
— Ишь ты, фамилия у тебя какая! Гальченко. Ты, Ваня, не
бойся. Если не скоро найдешь эту самую колонию, так заходи. Хлеб у нас всегда
есть.
Мальчики на лежанке зашевелились. Один из них взволнованно
забегал глазенками по комнате, бросил наконец свои кубики:
— Баба! А почему он такой?
Ваня открыл дверь и не слышал, что ответила бабушка на этот
важный вопрос.
Возле соломы сьел Ваня половину хлеба, а вторую половину
запрятал. Он не чувствовал себя способным когда-нибудь зайти к бабушке и
попросить хлеба. За два дня, истекшие после катастрофы, Ваня обошел весь город,
несколько раз заходил на рынок, прохаживался мимо столиков и киосков, в
закоулках рынка и на второстепенных улицах он видел просящих старух, калек и
детей, и тогда решил, что протягивать руку и просить, как они, долю… он никогда
не будет.
Все-таки Ваня хотел найти работу. Какая именно должна быть
работа, Ваня не знал и даже не думал об этом. Он находил много рабочих мест в
запущенных парадных ходах, и кое-как сбитых деревенных пристройках. Прямо на
улице сидели сапожники и заливщики галош, в закопченных, покосившихся хибарках
стучали жестянщики, арматурщики. Ваня подходил к ним, прислонялся на притолоке
— и, постояв, уходил. У всех них был инструмент, у него инструмента не было, и
выхода из этого положения он не мог найти!
На другой день после знакомства с бабушкой Ваня остаток
хлеба тоже поделил на две части, хотя это было трудно сделать. Но впереди все
было очень неопределенно, и Ваня не хотел снова два дня голодать.
3
— Ты далеко едешь, пацан?
— Я? Я никуда не еду. Я здесь живу, в этом городе.
— Здесь живешь? А как же так у тебя затруднение с
деньгами вышло?
— Вышло так… Ночевать негде. А сегодня дождь.
— Это не годится: ночевать негде и денег нет. Это
называется прорыв на всех фронтах. Ты, брат, иди в колонию.
— Я поеду в колонию Первого мая.
— А? Ты знаешь колонию? У меня брат там.
— В колонии Первого мая?
— В колонии Первого мая.
Ваня горячо обиделся. Оказывается, все-таки есть на свете
колония Первого мая, и вот перед ним сидит живой человек — брат! Ваня вскрикнул
и затаращил возмущенные глазенки:
— Так не отправляют, понимаете! Я и в комонес ходил, и
в этот, как его… спон. Не отправляют — и все!
Красноармеец рассмеялся, как смеются люди, увидевшие
подтверждение своих догадок:
— Правильно говоришь: комонес и спон! И я там бывал…
Он обратился к товарищу:
— Неделю ходил. Как меня взяли в Красную Армию,
братишка у меня — двенадцать лет, вот такой самый. Куда девать? Надо
пристроить. Туда-сюда. Говорят, хорошая колония Первого мая. Иди в колонию.
Пошел я. Целую неделю ходил. Не сочувствуют мне, толкую свое. А потом в спон.
Ну, там взяли брата, отправили, где-то такой детский дом. Воробьевский
какой-то. Думаю, устроил все-таки. А в полку получаю от Петьки одно письмо,
другое письмо, третье. Пишет мне все по одной форме: не буду здесь жить, не
хочу. И скучно, и пища плохая, и наряд плохой, и воспитатели у них какие-то не
такие… Я ему пишу: держись, браток, держись. А он мне свое. А потом получаю
письмо от заведующего. Так и написано: ваш брат Петька Кравчук —
дезорганизатор, оскорбляет всех, курит, на уроки какие-то веревки носит. Что
такое? Какие, думаю, веревки. Сколько я с ним жил, никаких веревок не было, а
тут веревки. Я ему написал про эти веревки и про оскорбление, строго так
написал. Да. Ответа долго не получал. А потом мне Петька и написал: меня, как
дезорганизатора, отправили в колонию Первого мая, теперь я живу здесь, и ты не
беспокойся. А потом, как начал писать, как начал, вижу, выходит мой Петька на
дорогу. А теперь вот приехал в командировку, пошел к нему, посмотрел —
советская жизнь! Строго уних, очень строго, прямо по ничтоке ходят, а молодцы
народ! Петька что, тринадцать исполнилось, а он уже все понимает, и знаешь,
так… цену себе знает. Говорит мотористом буду, мотористом, не иначе. И будет!
Красноармеец закончил рассказ, посмотрел на Ваню, глаза у
него щурились. Ваня сказал с решительной мечтой:
— Я пойду… в колонию Первого мая.
— Ты, добивайся, брат, добивайся. Если захочешь,
добьешься…
|
