30. КРАЖА
Через день после праздника Игоря Чернявин утром сбежал вниз
в раздевалку, чтобы взять свое пальто. Колышек N 205 встретил его неожиданной
пустотой: пальто не было. Рядом натягивал свое пальто Миша Гонтарь.
— Миша, моего пальто нет.
— Как это «нет»?
— Вот мой номер пустой.
— Перепутал кто-нибудь. Ты поищи.
Игорь в обеденный перерыв пересмотрел все пальто: не изнанке
воротника в каждом пальто был вышит номер, но двести пятого не было. Он сказал
об этом дежурному бригадиру Брацану. Дежурный посмотрел на него с досадой:
— Что же, по-твоему, украли или как?
— Я обыскал всю вешалку.
— Надо еще раз посмотреть. Куда оно может деться?
Брацан отвернулся от него недовольный. Но после работы он
сам нашел Игоря и спросил его сумрачно:
— Нет пальто?
— Нет.
— У Новака тоже нет из четвертой бригады.
— Украли?
Брацан ничего не сказал, видно было, что это слово ему не
нравилось.
Вечером Игорь пошел на рапорты бригадиров. Брацан
рапортовал:
— Товарищ заведующий! Прошлой ночью с вешалки украдено
два пальто — Чернявина и Новака.
Захаров, как всегда, спокойно поднял руку, ответил: «Есть!»
И все присутствующие салютовали рапорту дежурного бригадира «в обычном
порядке». Но что-то такое было особенное в сегодняшней процедуре рапортов: в
лицах не было веселой бодрости, чувствовалось, что последний рапорт не
восстановит дружеской непритязательности отноешний, колония не перейдет к
обычному вечернему настроению, никто не улыбнется и не будет острить. Действительно,
приняв последний рапорт, Захаров быстро опустился на стул, выдернул из папки
какую-то бумажку, подперев голову рукой, стал читать, читать внимательно, как
будто бы один остался в кабинете. А в кабинете стояли три десятка колонистов и,
не шевелясь, молча смотрели на него. Нестеренко шепотом спросил Брацана:
— Какие у тебя подозрения?
К вопросу Нестеренко прислушались, но все знали, что пальто
исчезла и похититель следов не оставил. Брацан, однако, был дежурным, он обязан
был отвечать за свой день и, следовательно, обязан ответить на вопрос
Нестеренко.
Брацан это понимал, и он ответил громко:
— От двенадцати до восьми дневалило четыре человека,
все колонисты, конечно, из них подозревать никого нельзя. Лобойко, Грачев,
Соловьев и Толенко — все из моей бригады. Я за них ручаюсь: не уйдет, не заснет
никто. А теперь другое: из раздевалки нельзя пройти иначе, как мимо
дневального. Значит, в окно, в форточку. А как? Форточки там очень маленькие,
пальто трудно продвинуть, очень трудно, я сегодня пробовал. Специалист делал.
— Как ночевали сегодня? — спросил Захаров, не
подымая глаз от бумаги.
— Проверял. Ночевали в порядке. И дневальные говорят:
никто ночью не выходил из здания, а последний пришел из города Зырянский, в
одиннадцать часов, был в командировке, по вашему распоряжению. такое дело… если
бы пропало одно пальто, сказали бы… обязательно сказали: забыл где-нибудь. А то
два пальто, из разных бригад, Чернявин Новака мало знает.
— Торский! Секретный совет, сейчас, здесь, у меня.
— Есть.
В кабинете остались только бригадиры. Когда ушел последний
колонист, Захаров откинулся на спинку кресла:
— Так… Говорите, что думаете.
Торский первый развел руками, сидя на диване в гуще других:
— Говорить трудно. И подозревтаь опасно, никаких
оснований. Я составил сегодня список, за кого нельзя еще ручаться. Что ж…
выходит девятнадцать человек… не стоит и обьявлять: два пальто того не стоят.
Один вор, а восемнадцать на всю жизнь обидеть можно. Просто беда… ни одного
вопроса никому нельзя задать. Например, спросить, не выходил ли куда-нибудь
ночью…
— Нельзя никого спрашивать, — подтвердил Захаров
недовольно.
— Нельзя, я и говорю.
— Вот я скажу, — зырянский придвинулся на край
дивана. — Вот я скажу. Первое: пальто украдены не ночью, а утром, когда
все одевались. Это человек нахальный сделал. Просто взял и надел чужое пальто,
при всех, может, и Чернявин его встретил, когда в раздевалку входил. А если бы
попался, отговорка легкая: по ошибке надел, ничего такого.
— Так не одно пальто, а два.
— Два. Только моего Новака три дня висело, он его не
надевал, в цех без пальто перебегал, мои пацаны любят так делать. Значит,
Новака раньше, может, еще позавчера украли, а никто и не знал.
— Ты отчасти прав, — начал Нестеренко, но
зырянский сурово на него оглянулся:
— Постой, я не кончил. Второе: пальто это и сейчас в
колонии, у кого-нибудь на квартире или в деревне, только я думаю, что не в
деревне, а здесь, у служащих, а может, из строительных кто-нибудь за Каина
работает. Это не иначе. В город пальто не понесешь: и видно будет, и время
требуется; в рабочий день нельзя, а в выходной день наших много бывает на
дороге в город. Оба пальто здесь и сейчас, на нашей территории.
Все молчали. Зырянский был, пожалуй, совершенно прав. Только
Нестеренко выразил маленькое сомнение:
— Ты отчасти прав, Алексей, а только у Чернявина пальто
с правого фланга, а у Новака, наоборот, с левого. Ты говоришь: надел и вышел,
это может быть: надел и вышел, а возвратился без пальто, у нас много без пальто
бегают, тут не разберешь. А только… как же с размерами? Одно дело Чернявина
надеть пальто, а другое дело — Новака. Выходит так, что работало двое. —
двое не может быть, — сказал тихо Воленко.
— Почему не может быть?
— Не может быть. У нас таких компаний нет. Одиночек
можно подозревать, а таких компаний, чтобы вдвоем крали, у нас нет.
— Воленко правильно говорит, — согласился
Торский. — Это один. А как он вынес, черт его знает, а только безусловно,
вроде как Зырянский говорит. Воленко, как ты думаешь насчет твоего Рыжикова?
Была названа первая фамилия. У бригадиров лица стали внимательнее.
Воленко на минуту задумался:
— Из моей бригады можно кого-нибудь другого
подозревать, Горохова, к примеру, или Левитина. Только Левитин в последнее
время другим занят; Алексей Степанович наложил на него наказание за те записки,
помните, в течение месяца расчищать дорожки в саду. Он этим делом очень
увлекается, хочет, чтобы его простили, старается здорово, он красть не пойдет.
Горохов как будто больше всего думает о своем шипорезном, а теперь план новый
повесили, так у него в голове только и стоит: косой шип, прямой шип, да еще
какое-то приспособление делает, чтобы сразу больше концов запускать в машину.
скажите, разве в таком положении человек может украсть? Не может.
— Горохов не украдет, — сказал просто Торский.
— А Рыжиков? Рыжиков — пожалуйста, у Рыжикова совести,
как у воробья. Но зато Рыжикову не нужно. Он сейчас зарабатывает больше всех в
колонии. Он положил в сберкассу пятьдесят, а книжку мне отдал, чтобы не
растратить. Он только об одном и думает, как бы заработать больше… Для чего ему
красть? Да Рыжиков еще и новый, никого не знает, а без Каина обойтись
невозможно.
— Будь покоен, — сказал Брацан. — Это ты не
знаешь, а Рыжиков знает, что ему нужно.
— Да нет, рано ему знать, — протянул Нестеренко.
— Хорошо, это по первой бригаде. А у тебя, Левка?
Бригадир второй, Поршнев, счастливый был человек, может
быть, самый счастливый в колонии. У него всегда добродушно-красивое настроение,
всегда он доволен жизнью, никогда еще «не парился», и за какое дело ни
возьмется, дело у него в руках тоже начинает улыбаться. И сейчас он только
плечами пошевелил:
— Да… откуда ж у меня? У меня все народ… верный.
— За всех ручаешься?
— Да… чего за них ручаться? Они сами… поручиться за
кого угодно… могут. Вы же знаете.
Поршнева все любили в колонии особой, добродушной, спокойной
любовью. Приятно было на него смотеть и следить за ленивой волной радости,
которая всегда играла в его неторопливом взгляде, в движении чертных, тенистых
бровей, в улыбчивом подрагивании полных, хорошо напряженных губ. А глядя на
Поршнева, вспоминали и вторую бригаду: семнадцать мальчиков, как будто нарочно
собравшихся в бригаде. Им всем по шестнадцать лет, все они одного роста, все
более или менее хороши собой и постоянно заняты делом и делом этим оживлены.
Почти вся вторая бригада работала в машинном цехе на
фуговальных, рейсмусных и других станках. И производство у них говорливое,
задорное, и вто же время по-настоящему деловому.
— Да, — скзаал Нестеренко. — Во второй
бригаде некому.
По остальным бригадам были кандидаты на подозрение; но тот
чтением увлекается, у того первый корнет занимает половину души, у третьего —
модельный кружок, у четвертого — дружба с Маленьким, у пятого — дружба с
Колькой-доктором, у шестого — пятерки по географии. Пятая же и одиннадцатая
бригады даже не позволили вспоминать о них по такому оскорбительному поводу.
И когда кончили просмотр последней, десятой бригады,
просмотр очень короткий, потому что Руднев согласился подозревать только себя и
помощника бригадира, в совете стало тепло и радушно, а Захаров сказал:
— Черт возьми! Какие люди у нас хорошие, просто
прелесть, а не люди!
Бригадиры обрадовались, засмеялись, теснее уселись на
диване, как будто до утра собирались просидеть здесь в кабинете. Нестеренко
потирал руки от удовольствия:
— У нас люди, Алексей Степанович, мировые.
Захаров встал за столом, швырнул на окно какую-то бумажку,
придавил ее рукой и задумался:
— Значит, так: один человек… завелся! Я думаю, не нужно
его искать. две шинели — это пустяк. Посмотрим, что будет дальше. Может быть,
это его последняя кража. Прошу вас об этой краже не говорить в бригадах.
Сделайте такой вид, будто кражи никакой ене было. Согласны?
— Согласны, Алексей Степанович.
— Просто првык человек, — Захаров снисходительно
улыбнулся. — Витька, распорядись, чтобы завтра же были выданы шинели
Чернявину и Новаку.
В бригадах не спал ни один человек, все ожидали возвращения
бригадиров. Воленко пришел в спальню серьезный.
— Ну как, нашли? — спросил Садовничий.
— Мы… о других делах… больше.
— Не нашли?
— Да как же ты найдешь? Кто-то один…
— Один… черт бы его побрал. Ой, поймать бы!
Рыжиков стоял посреди спальни, заложил руки в карманы,
весело пыхнул улыбкой:
— Это все зарплата виновата.
— Почему? — заинтересовался Садовничий.
— Я вот много зарабатываю, а другому завидно.
Руслан Горохов внимательно посмотрел на Рыжикова:
— А кто… тебе завидует?
— Да есть такие, что и на столовую не зарабатывают:
Горленко, Толенко, Васильев и эти самые Гальченки, Бегунки…
Горохов прищурился:
— Ты на Бегунка думаешь?
Рыжиков не любил таких пристальных взглядов:
— Да нет, я не думаю.
Он не спеша отправился к своей постели. Руслан перевернулся
на месте, провожая его взглядом.
— Чего смотришь? — вдруг оглянулся Рыжиков.
— Очень… ты мне… нравишься! — побурчал
Руслан. — хороший ты человек!
Воленко опустил глаза, поднял, посмотрел внимательно на
Рыжикова, на Руслана, что-то тревожное дрогнуло у него в губах.
|
