26. ТЕХНОЛОГИЯ ГНЕВА
В начале ноября в колонии шла напряженная подготовка к
празднику. А готовиться было и некогда, рабочие дни загружены были до отказа.
Каждый дорожил минутой, и каждая минута имела значение. В один из вечеров Люба
Роштейн из одиннадцатой бригады нашла записку. Эта записка лежала в книге,
которую Люба только что принесла из библиотеки. Люба быстро прочла записку и
вскрикнула:
— Ой, девочки! Ой, какая гадость! Лида!
Лида Таликова взяла из ее рук листок бумаги. Написано было
аккуратным курсивом:
«Надо спросить Ванду Стадницкую, чем она занималась до
колонии и как зарабатывала деньги».
В это время в нижнем коридоре возвражался из библиотеки
Семен Гайдовский. Название книги, которую он только что получил, было настолько
завлекательно, что хотя он и наметил основательно книгу эту читать во время
праздников, но уже сейчас он медленно бредет по коридору и рассматривает
картинки. Из книги выпала бумажка, Гайдовский не заметил этого и побрел дальше.
Записку поднял Олег Рогов и прочитал:
«Хлопцы! За дешевую цену можете поухаживать за Вандой
Стадницкой, опытная барышня!»
— Где ты взял это?
— Чего?
— Записку эту?
— Я не знаю… какую записку?
— Обронил… ты обронил.
— Может, из книги?
— А книга откуда?
— Это я сейчас взял в библиотеке. А что там написано?
Рогов не ответил и бросился в комнату совета бригадиров.
— Смотри, что у нас делается!
Виктор Торский сидел за столом, и перед ним лежало несколько
таких же записок.
— Я уже полчаса смотрю. Это четвертая записка.
Через некоторое время Торский поставил у дверей Володю
Бегунка и засел с Зырянским и Марком Грингаузом. Зырянский, впрочем, недолго
заседал. Он быстро пробежал все записки и сказал уверенно:
— Это Левитин писал.
Марк спросил:
— Ты хорошо знаешь?
— Это Левитин. Он со мной на одной парте. Его почерк. И
помнишь, он на Марусю в уборной написал? Помнишь?
— Да как жн он подложил?
— А как же? Очень просто: член библиотечного кружка.
Виктор ничего не сказал, послал Володю позвать Левитина.
Севка пришел, скользнул взглядом по запискам, разложенным на столе, ловко не
заметил внимтаельных суровых глаз Торского, спросил с умеренной
почтительностью:
— Ты меня звал?
— Твоя работа? — Торский кивнул на стол.
— А что такое?
— Ты не видишь?
— А что такое?
Левитин наклонился над столом. Зырянский круто повернул его
за плечо:
— Читать еще будешь?
— Вы говорите — моя работа, так я должен прочитать?
— Должен! Ты и писать должен, ты и читать должен? На
одного много работы!
— Не писал я это.
— Не ты?
— Нет.
Зырянский горячо взглянул через стол, словно выстрелил в
Левитина. Тот с трудом отвел глаза; было видно, как дрожали у него ресницы от
напряжения. Зырянский прошептал что-то уничтожающее и резко обернулся к Виктору:
— Давай совет, Виктор!
— Сейчас будет и совет.
Прошло не больше трех минут, пока Витя побывал у Захарова. В
течение этих трех минут никто ни слова не сказал в комнате совета бригадиров.
Марк Грингауз отвернулся к окну, Зырянский опустил глаза, чтобы не даваьб своей
ненависти простора. Левитин прямо стоял против стола, немного побледнел и
смотрел в угол. Захаров вошел серьезный, молча пробежал одну записку за другой,
последнюю оставил в руке и холодно-внимательно присмотрелся к Левитину.
— Хорошо, — сказал он очень тихо и ушел к себе.
Левитин побледнел еще сильнее.
Витя крикнул к дверям:
— Бегунок!
— Есть!
— Сбор командиров!
— Есть!
В спальне пятой бригады Ванда Стадницкая рыдала, уткнувшись
в подушку. Девочки собрались и перешептывались растерянно. В спальню вбежала
Клава Каширина. Ни лица ее, ни голоса нельзя было узнать:
— «Совет» играют! Я его удавлю! Своими руками! Если его
не выгонят… Идем, Ванда!
Ванда подняла голову:
— Я не пойду!
— Что! Сдаваться Левитину? Как ты смеешь? А что твоя
подшефная скажет?
Ванда села на кровати, быстро вытерла слезы, нахмурила
брови:
— Оксана, ты скажи: идти разве?
Оксана вдруг улыбнулась, улыбнулась просто и весело, как
улыбаются девушки, когда у них на душе хорошо:
— Пойдем. А почему не пойти! Посмотрим, какой там гадик.
Пойдем.
Правая бровь Ванды удивленно изогнулась. Кто-то из девочек
сказал:
— Умойся только. Пусть не воображает, что ты плакала.
В совете бригадиров было сегодня необычно. Во-первых,
Торский безжалостно выставил всех пацанов и они большой кучей стояли в коридоре
и по выражению входящих старались понять, что такое происходит в совете. Володя
Бегунок стоял у дверей и никого не впускал, кроме бригадиров. Только перед
Вандой и Оксаной он отступил, и пацаны поняли, что Бегунок кое-что знает. Но
когда дверь окончательно закрылась и они спросили Володю о причинах тревоги,
Володя серьезно ответил:
— Нельзя говорить.
Через несколько минут выглянул Виктор и приказал:
— Бегунок, Рыжикова!
Володя поставил у дверей Ваню Гальченко, а сам побежал за
Рыжиковым. Рыжиков прошел в дверь быстро, не глядя на пацанов.
В это время в совете гудело общее возмущение. многие даже не
могли сидеть на диване, а стояли у председательского стола тесной кучкой. Слова
никто не брал, и Виктор не следил за порядком прений. Зырянский держал руку на
собственном горле, он почти задыхался:
— не могу! Видеть не могу! Ты еще запираешься! Какое
это имеет значение? Выгоним, все равно выгоним! И признаешься — выгоним, и не
признаешься — выгоним!
Левитин стоял не на середине, а в углу, и никто не требовал,
чтобы он стал «смирно». Ноги у Левитина сделались слабыми, одной рукой он
неудобно держался за спинку дивана. Смотрел вбок, в стену. Зырянский не находил
слов, только в глазах мобилизовалась вся его ненавидящая душа.
Воленко спросил Левитина:
— А откуда ты знал? Кто тебе сказал?
Левитин пошевелил толстыми губами, но слов никаких не вышло.
Тогда он широко открыл рот, зевнул, как рыба, выброшенная на берег, и с трудом,
неясно произнес:
— Я ничего не знал, и я ничего… не писал.
Ванда сидела между девочками в противоположном углу. Она
покраснела, сказал хрипло:
— Витя, дай слово!
Все обернулись к ней, подошли ближе. Она сделала несколько
шагов вперед, не отрываясь взглядом от Левитина, и остановилась прямо против
него, заложив руки за спину. Левитину было неудобно, он крепче оперся на диван,
еще больше отвернулся к стене. Ванда сказала тихо, с трудом выбирая слова, с
трудом проедолевая гнев:
— Ты! Слышишь? Моя жизнь… как ты написал! Ты написал…
ну и что же? Все равно, пускай знают! Здесь товарищи! Пускай знают! А только в
другом… дело. Кто меня довел до такой жизни?! Такие люди… понимаешь… такие, как
ты! Такие, как ты… такие, как ты…
Последние слова Ванда произноила в забытье, уже оглядываясь
по сторонам, с трудом подавляя рыдания. Потом она бросилась к дверям, но
Нестеренко сильной рукой перехватил ее по дороге, и она, не разбирая, заплакала
на его плече. Ее слезы никого не испугали и не удивили.
Нестеренко спокойно сказал Левитину:
— Слыхал, паскуда? Ванда замечательно сказала. ты
написал, а мы Ванду теперь еще больше уважаем. Она наша сестра, понимаешь ты,
гад? А тебя мы выгоним. будь покоен, и через полчаса забудем, как тебя звали.
Зырянский перебил его:
— Сейчас! После совета! Я сам тебя выведу на дорогу. Ты
со мной еще глаз на глаз поговоришь!
Лида Таликова стояла рядом с зырянским, говорила задумчиво,
как будто про себя:
— Никогда так не голосовала, а сейчас буду голосовать:
выгнать! Ты в нашу жизнь… Тебя нужно раздавить… башмаком.
Зырянский не мог больше выносить прений. Он подошел вплотную
к Левитину:
— Довольно! Противно! Ты не писал? Скажи еще раз!
Левитин молчал. И молчали все бригадиры. Хорошенький Илья
Руднев беспомощно оглянулся на Захарова — нужно было что-то делать. Но
неожиданно раздался голос Рыжикова:
— Я скажу… Торский…
— Да, да, я для того тебя и позвал.
— Я скажу: конечно, Левитина нужно выгнать. Конечно:
сидит и пишет. Ему нужно чужую жизнь заедать!
Левитин с силой повернулся в углу:
— Да ты же мне и сказал!
— Ага! — крикнул кто-то один, но все лица
поддержали этот возглас. Рыжикова он не смутил, Рыжиков знал жизнь и умел
разговаривать с людьми. Только выражение лица Игоря Чернявина немного смущало
его, но Игорь Чернявин потом. Рыжиков даже добродетельно улыбнулся.
— Я тебе сказа как товарищу. И я тебе сказал, что тут
ничего плохого нет. Говорил?
— Да… ты это говорил.
— Я тебе как товарищу… А ты… нагадить тебе нужно! Я
тебе сам говорил, ничего плохого нет! Два раза говорил… рыжиков разошелся.
Рыжиков благородно вскрыл событие. Но откуда-то вдруг появилось против его лица
перекошенное лицо Игоря:
— Брось! Помниишь, я тебе сказал: утоплю. Забыл? Забыл?
Рыжиков отступил, испуганный, Чернявин шел на него. Кто-то
взял Игоря за локоть, но он нетерпеливо сбросил чужую руку:
— Здесь совет, тебя не судят! А только я тебе этого не
прощу! Никогда! Я тебя, все равно… ты свое получишь. — Игорь в знак еще
большего подтверждения кивнул головой и вышел из комнаты. Рыжиков посмотрел на
всех, но все смотрели на него отчужденно. Он сел на диван.
Торский сказал:
— Тебе здесь нечего рассиживаться, убирайся!
Рыжиков спешно прошел к двери, Ванда брезгливо
посторонилась. Когда дверь закрылась за ним, Нестеренко протянул:
— Да-а! Все понятно!
Торский поставил вопрос:
— Так что будем делать с этим… с Левитиным?
Зырянский бросил на Левитина небрежный взгляд, махнул рукой:
— Да ну его к черту! Стоит о нем говорить! Я предлагаю
наказание: оставить без обеда завтра. Он и то будет плакать и клянчить: дайте
пообедать!
В совете рассмеялись. Захаров сказал серьезно:
— Нельзя так издеваться над человеком! Я решительно
протестую. Выгнать — это другое дело! А что вы в самом деле: оставить без
обеда. У Левитина есть тоже свое достоинство. Иногда наказать человека значит
выразить уважение к нему.
Сумрачный бригадир третьей Брацан не понял Захарова:
— Не бойтесь., Алексей Степанович! Никто его без обеда
не оставит. Ты не волнуйся, Левитин: будешь обедать. И выгонять его не следует:
пускай живет, и кормтиь его, конечно, нужно. А только я об одном прошу:
Левитин, сделай для меня одолжение: когда будем идти на демонстрацию седьмого
ноября, не становись с нами в строй, посиди дома. И для тебя спокойнее, и нам
будет как-то… приятнее. Потому… мы идем под знаменем, а тебе… какое тебе дело
до нашего знамени?
Поршнев сказал, как всегда, добродушно и тепло:
— Я дежурю седьмого. Куда-нибудь… я его… пристрою.
Дежурным по кухне, хочешь, Левитин?
Это был последний удар презрения, который свалил Левитина на
диван. Он забился в мягкий его угол и заплакал негромко, заплакал для себя, не
обращая внимания на то, что происходит в совете. На его склоненную фигуру
посмотрели с секунду, и Виктор Торский обьявил:
— Все! Можно расходиться. Обьявляю заседание совета
бригадиров закрытым.
Все двинулись к дверям, но Левитин вскочил с дивана и,
обливаясь слезами, заорал:
— Товарищи! Накажите как-нибудь. Товарищи, нельзя же
так! Товарищи! Алексей Степанович! Накажите как-нибудь!
Никто ан него не посмотрел. Только пацаны из коридора
вторглись в комнату и, удивленные, окружили Левитина. Он снова упал на диван и
зарыдал отчаянно громко, приговаривая что-то.
Захаров прикрикнул на пацанов:
— Марш отсюда! До чего народ любопытный!
Они исчезли мгновенно. Захаров положил руку на плечо
Левитина:
— Идем! Не нужно так убиваться! Иди сюда, я тебе
назначу наказание.
Левитин перестал рыдать и, всхлипывая, побрел за Захаровым в
кабинет.
|