16. ОТДЫХ
Соломон Давидович стоически перенес остановку литейного цеха
на три дня. Правда, он немного похудел за эти дни. По колонии ходили даже
слухи, что Соломон Давидович болен, хотя этим слухам и не сильно верили. Но
слухи имели основание. Однажды Соломон Давидович, набегавшись по цехам и
накружившись вокруг молчаливого литейного цеха, забежал в больничку к
Кольке-доктору. Этот визит, конечно, доказывал, что Соломон Давидович болен:
хотя он как будто и не обладал способностью ненавидеть, но его чувства в
отношении к Кольке-доктору скорее всего напоминали ненависть, так как именно
Колька-доктор придумал литейную лихорадку. Из больнички Соломон Давидович вышел
с душой умиротворенной, но со здоровьем еще более растроенным. Он говорил
старшим колонистам в комнате совета бригадиров:
— Николай Флорович сказал: сердце! И не волноваться — в
противном случае у вас будут чреватые последствия.
Несмотря на все это, через три дня на крыше литейного стояла
высокая труба, сделанная из нового железа. Колонистоы посматривали на трубу с
сомнением. Санчо Зорин говорил:
— Она все равно упадет. Будет первая буря, и она
упадет.
Соломон Давидович презрительно выпячивал в сторону Зорина
нижнюю губу:
— Скажите, пожалуйста! Упадет! От бури упадет!
Подумаешь, какой Атлантический океан!
Но в этот же день Волончук укрепил трубу четырьмя длинными
проволоками, и после этого колонисты ничего уже не говорили, а Соломон
Давидович нарочно пришел в комнату совета бригадиров посмеяться над
колонистами:
— Где же ваши штормы? Почему они замолчали? Теперь уже
ваш барометр не предсказывает бурю?
Ванда Стадницкая, проходя по двору, тьоже поглядывала на
трубу и слабо улыбалась: в пятой бригаде девочки умели пошутить, вспоминая Соломона
Давидовича и его вентиляцию. И в жизни Ванды вопрос о литейной лихорадке уже
приобрел некоторое значение: на общем собрании Ванда чуть не плакала, увидев на
середине Ваню Гальченко.
Когда Ванда пришла первый раз на работу на стадион, мальчики
встретили ее очень приветливо, уступили ей лучший верстак у окна, наперебой
показывали, как нужно держать рашпиль, как убирать станок, выписывать наряд,
как обращаться с контролем.
Сначала Ванда зачищала верхние планки для спинок, а потом
Штевель обратил внимание на ее аккуратную работу и поручил ей более
ответственное дело. В готовых комплектах перед самой полировкой обнаруживались
трещинки, занозики, впадинки. Из клея и мелких дубовых опилок Ванда составляла
тугую смесь и деревянной тоненькой лопаточкой накладывала ее на дефектные
места, а потом протирала шлифером. После полировки эти места совершенно
сравнивались с остальной поверхностью. Работа эта не давала никакой
квалификации, но о ней Ванда никогда и не думала. Было очень приятно сдавать
приемщику совершенно готовый к полировке комплект и знать, что это она сделала
его таким.
К колонистам Ванда относилась ласково, сдержанно, была
молчалива. Она еще не успела хорошо рассмотреть, что такое колония, и не вполне
еще поверила, что колония вошла в ее жизнь. Ванда хорошо видела, что колония
совсем не похожа на то, что было у нее раньше, но что было раньше, крепко
помнилось и снилось каждую ночь. Иногда даже Ванде казалось, что ночью идет
настоящая жизнь, а с утра начинается какой-то сон. Это не тревожило ее, раздумывать
над этим было просто лень. Она любила утро в колонии — дружное, быстрое,
наполненное движением, шумом, звонкими сигналами, встревоженной торопливостью
уборки, шуткой и смехом. И Ванда в этом утреннем вихре любила что-нибудь делать
помочь дежурному по бригаде, исполнить поручение бригадира. И еще больше любила
вдруг наступавшую в колонии тишину, всегда ошеломляющий и неожиданный блеск
дежурства и строгой бодростью украшенный привет:
— Здравствуйте, товарищи!
Любила Ванда и белоснежную чистоту столовой, и цветы на
столах, и цветы во дворе, и короткий перерыв под солнцем у крыльца, перед самым
сигналом на работу. А вечером любила тишину в спальне, парк, короткий,
захватывающий интерес общих собраний.
Но людей Ванда еще не научилась любить. Мальчики были деликатны,
внимательны, но Ванда подозрительно ожидала, что эта деликатность вдруг с них
спадет и все они окажутся теми самыми молодыми людьми, которые преследовали ее
на «воле». Да и сейчас в толпе этих мальчиков нет-нет — и промелькнет лицо
Рыжикова. Одним из самых опасных казался ей в первые дни Гонтарь, низколобый, с
губами немного влажными. Но, когда она узнала, что Гонтарь влюблен в Оксану,
она сразу увидела, что, напротив, у Гонтаря очень доброе и хорошее лицо.
И девчонки были подозрительны. Это были не просто девочки, а
у каждой было свое лицо, свои глазки, бровки, губки, и каждая казалась Ванде
чистюлькой, себе на уме, кокеткой по секрету, в каждой она чуяла женщину — и
никому из них не доверяла. У девчонок в шкафах было кое-какое добро: материя, белье,
коробочки с катушками, ленточки, туфельки. А у Ванды ничего не было, и на
кровати лежала только одна подушка, в то время когда у других девочек было
почему-то по две-три подушки. Все это вызывало и зависть, и подозрение, и очень
хотелось найти у девчонок побольше недостатков.
По своему характеру Ванда не имела склонности к ссорам, и
поэтому ее подозрительность выражалась только в молчаливости и в одиноких
улыбках. Но она могла и взорваться, и сама с тревогой ожидала какого-нибудь
взрыва и не хотела его.
Однажды Захаров спросил у Клавы:
— Как Ванда?
— Ванда? Она все отделяется… Послушная… так… но все
думает одна.
— Подружилась с кем-нибудь?
— Ни с кем не подружилась. Очень медленно привыкает.
— Это хорошо, — сказал Захаров. — Быстрее и
не нужно. Вы ей не мешайте и не торопите. Пускай отдохнет.
— Я знаю.
— Умница.
И незаметно для себя Ванда действительно отдохнула. Реже
стала вспоминать бури своей жизни, а сниться ей начали то сборочный цех, то
общее собрание, а то вдруг взяла и приснилась Оксана.
Ванда иногда встречала Оксану в ипарке или в кино, но
стеснялась подойти к ней и познакомиться, да и Оксана держалась в сторонке,
тоже, вероятно, из застенчивости. Ванда знала, что Оксана — «батрачка»,
прислуга, что в нее влюблен Гонтарь, и что Игорь Чернявин поцеловал ее в парке,
а потом ходил просить прощения. При встрече Ванда всматривалась в лицо Оксаны.
В этом лице, в смуглом румянце, в несмелых карих глазах, в осторожном взгляде,
который она успевала поймать, Ванда умела видеть отражение настоящих человеческих
страданий: Оксана была батрачка.
|
