19. НА НОВОМ ЗАВОДЕ
Еще раньше уехали и старые и новые студенты. Их провожали
торжественно% говорили речи под знаменем, эскортировали всем строем до вокзала,
и на вокзале кое-кто даже поплакал, конечно, не четвертая бригада.
Плакали больше девочки, которым было жалко расставаться с
Клавой Кашириной, но и в восьмой бригаде и другим не так легко было проводить
Нестеренко, и Колоса, и Садовничего, и Гроссмана.
А на место уехавших прибыли новые. Были здесь и семейные, и
«с воли», и из-под ареста, и мальчики, и девочки. В день их прибытия Игорь
Чернявин был дежурным бригадиром. Вспомнил он тот день, когда Воленко принимал
его, и радостно стало и грустно: где теперь Воленко?
Новеньким лафа теперь в колонии. Уже замки висят на старых
цехах Соломона Давидовича и осенняя поросль — до чего шустрая! — начала
уже прикрывать старые дорожки, протоптанные колонистами. Стадиону так и не
удалось сгореть. Пришли рабочие и в несколько дней разбросали это замечательное
сооружение. И никто о нем не пожалел, даже Соломон Давидович вздохнул свободно
и перестал ожидать пожара.
Соломон Давидович назначен сейчас начальником отдела
снабжения и сбыта. В день назначения он благодарил колонистоа за боевую и
героическую работу на старом производстве, вспоминал, с каким напряжением, с
каким страданием заработали они шестьсот тысяч на новый завод, говорил, что он
никогда в жизни не забудет этот прекрасный год. И прослезился Соломон
Давидович, и не стеснялся слез, и никто не упрекнул его за слезы. А потом
воспрял духом и даже так сказал:
— Раньше я думал, что у меня потухающая кривая. А
теперь скажу вам, товарищи колонисты, пока сердце бьется, не может быть
потухающей кривой. Правильно сказал Санчо Зорин, что эту кривую оппортунисты
выдумали.
Поздно вечером в кабинете Захарова Соломон Давидович уже
забыл о старом производстве, а с большим энтузиазмом готовился к новому своему
делу: снабжению и сбыту. И сказал Захарову:
— Со щитом или под щитом, а снабжение у нас будет
неплохое,к вашему сведению.
Захаров обнял Соломона Давидовича и только незначительное
изменение предложил к его боевому кличу:
— Надо говорить «со щитом или на щите», Соломон
Давидович. Так греки говорили.
— А «под щитом» — они не говорили?
— Нет, не говорили, Соломон Давидович.
— Под щитом, значит, им было без надобности?
— Совершенно верно. Так говорили греки, когда
отправлялись на войну. Со щитом вернусь, — значит, с победой. На
щите, — значит, принесут меня убитым. Со щитом или на щите.
Соломон Давидович внимательно прслушался к этой исторической
справке и усомнился.
— Если я правильно понимаю, для нас подходит только со
щитом, а на щите для нас абсолютно не подходит. Какой же смысл может быть для
отдела снабжения на щите?
— Пожалуй.
— Тогда скажем так: со щитом или с двумя щитами! Это
вполне приемлимо для отдела снабжения.
С таким исправленным классическим лозунгом Соломон Давидович
и ринулся в новый бой. К его услугам скоро появилась легковая машина — газик, и
на газике шофер — Миша Гонтарь.
Да, новеньким лафа сейчас в колонии! Они сразу пошли на
новый завод, с первого же дня попали в такое место, которое иначе нельзя
назвать, как земным раем!
17 сентября двести с лишним колонстов вошли в стены завода.
Каждому было выбрано прекрасное место — кому в механическом цехе, кому в литейном,
кому в сборочном, кому в инструментальном.
Механический цех помещался в первом этаже. Второго этажа,
собственно говоря, нет, но есть балкон второго этажа, который проходит по всем
четырем стенам огромного зала и не мешает этому залу освещаться с крыши. В
механическом цехе стоит полсотни прекрасных станков, и советских, и
заграничных: токарные, револьверные, шлифовальные, строгальные, зуборезные,
фрезерные, сверлильные, долбежные. Каждый станок прекрасен, каждый по-своему
наряден: у одного сияют никелированные части, другой солидно скромен в матовых
отблесках стали, третий умен и изящен, ак дипломат, четвертый красив в
неповторимо привлекательных линиях своего черного зеркального тела. Маленький
шепинг «Кейстон» еще жирно покрыт масляной желтоватой смесью. За ним ухаживают,
его обмывают и наряжают Филька Шарий и Ваня Гальченко — новые его владетели.
Первыми завертелись токарные станки «Комсомольцы» и «Красный
пролетарий». На них целиком перешли третья и десятая бригады. Через день начали
работать револьверные — здесь Зырянский, Поршнев, Садовничий, Яновский и другие
ветераны колонии. Скоро заработали тигли в литейном и в механическом цехе
появились блестящие алюминием части кожуха сверлилки: верхний щит, нижний щит,
станина. Эти же блестящие детали скоро завертелись и в патронах токарных и
револьверных.
На станках теперь требуется точная работа, а колонисты еще
не искушены в точности, и поэтому они осторожны, как в лаборатории. Два раза в
минуту берет колонист шаблон или штанген и проверяет деталь в работе. Верхний
этаж — сборочный цех — почти целиком отдан девочкам и пацанам, здесь больше
всего требуются их ловкие руки. До целой сверлилки еще очень далеко, но «узлы»
уже начали собираться, и в девичьих руках заходили первые якори.
После школы в аудиториях и школьных кабинетах занимаются
группы, организованные комсомолом для лучшего проникновения в тайны
производства. Тайн этих немало, работа каждой детали представляет очень сложную
задачу, разрешение которой связано и с характером станка, и с комплектом многих
приспособлений. В сборке то и дело выясняется, что эту операцию нужно
производить не так, а иначе, что многие детали лучше штамповать, чем точить. В
электросверлилке целая система шестеренок, а с ними хлопот больше всего. Целую
нделю ходил черный как уголь, угрюмый и неповоротливый инженер Беглов вокруг
зуборезного «Марата». Вместе с Семеном Касаткиным они с замиранием сердца
ожидали выхода очередной шестеренки, а когда шестеренка родилась — ее еще
теплое тельце дрожит на ладони Беглова, — Касаткин чуть не со слезами
смотрит на ладонь инженера и говорит:
— Опять на концах сьело…
— Стело.
— А давайте на модуль один попробуем!
Беглов смотрит в лицо Семена, но видит не серые большие
глаза, а исписанный цифрами листок бумаги, на котором он ночью высчитывал
работу фреза модуль ноль семьдесят пять сотых.
— Нет… давай еще разок пройдемся этим чертом.
— Все равно не выйдет, — говорит Семен Касаткин,
но покорно пускает свой сложный станок, и снова они стоят над станком и с
замиранием сердца ожидают.
По цехам заходили контролеры: Мятникова, Санчо Зорин, Жан
Гриф. В руках у них шаблоны, образцы и прочая точная механика. Между
колонистами поселилось и прижилось слово «сотка». На втором этаже завертелся
круглошлифовальный «Келенбергер», на который Александр Остапчин и Похожай
распостранили весь запас любви и заботы, какой только может поместиться в душе
колониста. Шлифовка валиков и здесь производилась сначала с ежеминутной
проверкой шаблоном. Через две недели Похожай научился слово «сотка» произносить
без всякого почтения.
— Что прикажете? Снять на полсотки? Есть, товарищ
инструктор…
Поохжай пускает станок и чуть-чуть склоняется к нему: его
глаза, его нервы, его пятые, шестые и десятые чувства — все сосредоточились на
подсчете бесконечно малых движений станка, — и вот хитрый, удирающий,
неуловимый момент пойман. Похожай выключает станок и протягивает инструктору
деталь!
— Есть на полсотки, товарищ инструктор! Получайте.
Завод разворачивается: уже в кладовых некоторые полки
заполнены деталями, уже стружек стало выметаться из цехов полные ящики, уже в
совете бригадиров стали поругивать деревянные модели и просили молодого
инженера Комарова дать обьяснения. Комаров пришел с розоватым оттенком на
обычно бледных ланитах и отбивался:
— Все, что можно было сделать в инструментальном цехе,
сделано. Осталось еще сорок приспособлений, они будут готовы через неделю.
Лимитирует сталь номер четыре, которую Соломон Давидович обещал…
Колонисты слушают Комарова, верят ему и уважают его, а
все-таки спрашивают:
— Почему, когда привезли сталь номер четыре, так она
два дня лежала в кладовой, а потом только догадались ее выписать?
— А почему чертежи кондуктора для детали сто
тринадцатой с ошибкой?
Комаров краснеет еще больше и посматривает на Воргунова, а
Петр Петрович говорит:
— Ага? Что ж вы на меня смотрите? Вы на них смотрите!
Филька Шарий сидит, как обыкновенно, на ковре и тоже
высказывается:
— Это потому, что Иван Семенович слишком много
внимания… это… слишкоми много внимания Надежде Васильевне…
— Филька, — возмущается Торский, — что это
такое, в самом деле! Всегда тебя выгонять нужно из совета!
Филька надувает губы и отворачивает лицо: он еще не помнит,
чтобы к нему относились справедливо. Но и у Комарова положение после
Филькиноговыступления не из легких. Он быстро перебирает в руках инструментальные
бумажонки и бормочет…
— Я не могу… такие разговоры… Я назначен работать, а не
выслушивать…
Бригадиры дипломатически смотрят на окна, у Оксаны чуть-чуть
вздрагивают губы. Захаров поправляет пенсне.
Вечером Комаров пришел к Захарову с заявлением об уходе.
Захаров положил заявление перед собой и разглядывает почерк Комарова
недоверчивым взглядом:
— Это не нужно, Иван Семенович!
— Как не нужно? Какое они имеют право… в личные дела…
— Да что ж тут такого? В наших личных делах нет ничего
позорного. Все знают, что вы влюблены в Надежду Васильевну, все вам
сочувствуют, радуются, а Филька, конечно, ничего не понимает в этих делах.
Комаров после этого случая дней десять ходил по колонии
мрачный и старался не встречаться с Надеждой Васильевной. Через десять дней у
него опять было столкновение с советом бригадиров, только уже по другому
вопросу: совет хотел колониста Редьку перевести в механический цех. Комаров
долго возражал против этого, а потом из себя вышел:
— Так и знайте: заберете у меня Редьку — ухожу с
завода!
И смотрел после этих слов на бригадиров злой и бледный.
Бригадиры удивились, а Филька произнес:
— А что ж? Он правильно говорит! С какой стати!
Совет бригадиров уступил, а вечером Захаров сказал Комарову:
— Видите, отстояли дело, ваш верх.
Комаров улыбнулся и прямо от Захарова пошел в гости к
Надежде Васильевне.
Очень трудно в той части горизонта, где помещается сфера
Соломона Давидовича, — там всегда толпятся грозовые тучи. Деньги все
истрачены на строительство и оборудование, старый завод закрылся, новый еще не
выпускает продукции. И Соломон Давидович «парится».
— Сколько угодно есть предложений. Дадут какой угодно
аванс, только подпишите договор на сверлилки.
— Сверлилок еще нет, — отвечает Захаров.
— Но будут же, или они никогда не будут?
— Первые сверлилки будут, вероятно, плохие.
— Какое это имеет значение, плохие или хорошие, но их
продать можно?
— Их продать нельзя.
— Алексей Степанович, говорите такие слова тому, у кого
хорошие нервы, а у меня очень плохие нервы. Как это так: нельзя продать готовую
продукцию?
Захаров молчит, и Соломон Давидович страдальчески вздыхает:
— Разве я теперь человек? Я теперь угорелая лошадь!
Новый завод, как и всякое настоящее дело, оказался трудным.
Заедало то в одном месте, то в другом таинственные секреты открывались там,
где, казалось, все безоблачно и все предначертано. И не только нервы Соломона
Давидовича иногда гуляли, но и в четвертой бригаде начинало дебоширить
беспокойство, то самое беспокойство, которое иначе еще называется чувством
ответственности. Новый завод колонисты воспринимали как небывалое и невиданное
счастье, выпавшее на их долю. Если они знали, что Октябрьская революция
принесла людям новую жизнь, то для них эта новая счастливая жизнь была
неотделимо от завода электроинструмента. И поэтому так страстно хотелось, чтобы
скорее выходили сверлилки, чтобы скорее приехали за ними представители Красной
Армиии промышленности, чтобы как можно скорее Советское правительство издало
приказ, запрещающий ввоз электросверлилок из-за границы.
Игорь Чернявин получил самый лучший станок на заводе —
плоскошлифовальный «Самсон Верке». Он стоит в углу механического цеха рядом с
шепингом «Кейстон». Игорь Чернявин рассказывал товарищам:
— Этот станочек — самое симпатичное существо на свете.
С ним даже разговаривать можно, такой он симпатичный.
Игорь и в самом деле разговаривал со станком, особенно когда
приходил по утрам. Станок, действительно, у Игоря занятный: плоский предмет,
который нужно шлифовать, ничем не прикрепляется к доске, а просто Игорь тронет
выключатель сбоку, и деталь пристанет к столу, как будто они из одного куска
вырезаны.
— Магнитный стол, — говорит Игорь. —
Магнитный стол — это вам не какой-нибудь дореволюционный патрон.
И все-таки Игоря постиг удар. В маленьком шкафчике, в самом
станке, стоял флакон особого, дорогого машинного масла, которое с большим
трудом добывал Соломон Давидович исключительно для этого станка. И вот однажды
утром пришел Игорь в цех, открыл шкафчик, а флакона не увидел. Может быть,
Игорь забыл поставить его в шкафчик. Игорь обыскал станок, задумался, произнес
тревожно:
— Синьор! Я вчера смазывал ваши части и поставил флакон
в шкафчик! Куда вы его задевали?
Но шлифовальный молчал, и было видно по выражению его лица,
что он тоже расстроен проишествием. Рядом на «Кейстоне» работал Филька. Игорь
подозрительно посмотрел на Фильку и на шепинг, но у обоих выражение было самое
добродетельное. Игорь целый день искал свое масло, так и не нашел. Подобные
случаи перестали удивлять колонистов.
Кражи в колонии продолжались. С открытием нового завода они
сосредоточлись на инструментах. Не было дня, чтобы не пропадало что-нибудь
возле того или другого станка: микрометр, штанген, приспособление, ключи,
дорогие резцы. Захаров отдал приказ — после конца работы все сдавать в
кладовую, кроме необходимых «текущих» вещей, приписанных к данному станку, а
такие вещи запирать под замок в тумбочках. Это не помогло, потому что и из
тумбочек, из-под замка, вещи все равно пропадали. Заведующий инструментальной
кладовой, бывший литейщик Баньковский, только и делал, что составлял акты на
пропавшие инструменты, приносил к Воргунову на подпись и говорил:
— Тут… в этой колонии, воров… половина. Вот увидите,
они все раскрадут.
Воргунов неохотно, морщась, подписывал акты, отворачивался
от Баньковского, а потом шел к Захарову:
— Что делать? Нельзя же работать! Микрометры — ведь
дорогая вещь, их не так легко достать.
Захаров молча выслушвал, круто поворачивался на стуле,
опирался руками на колени: на одну ногу кулаком, на другую ногу локтем,
закусывал нижнюю губу. Воргунов следил за ним и спрашивал:
— Как вы думаете, сколько воришек есть в колонии?
Захаров отвечал, не меняя позы.
— Петр Петрович, воришки есть, конечно, но наши воришки
— люди с чувством и сердцем, они на заводе красть не будут.
— А кто крадет? Кто? Я сплю и дрожу: если будут
украдены фрезы, мы остановимся надолго. Таких фрезов во всем городе нет, они
никому не нужны, кроме нас, а сделать фрез, вы знаете, что это значит?
Говорят, если у человека на лице родимое пятно, то он к
этому привыкает. Кражи в колонии были тоже неприятным родимым пятном, которое
искажало светлое человеческое лицо коллектива, но привыкнуть к нему колонисты
все-таки не могли. Игорь несколько дней искал свое масло, другие искали свои
микрометры и штангены, но думали все уже не о своих обиженных станках, а о
большом всеобщем горе, о всеобщем бессилии коллектива.
Игорь еще искал свое масло, когда перед обедом в кабинет
Захарова пришел дежурный бригадир Рыжиков и забыл даже стать как следует.
— Алексей Степанович, новая кража: все фрезы с зуборезных,
до одного!
— Что?
— Ни одного фреза не осталось — восемнадцать штук!
Захаров снял пенсне, положил на стол, крепко прижал пальцы к
глазам, потом долго натирал ладонями щеки, наконец сказал:
— Есть!
— Обыск нужно, Алексей Степанович.
— Не нужно… обыска.
Рыжиков вздохнул, молча поднял руку и вышел.
|