Увеличить |
НОВЫЕ ГОДЫ
Большую часть жизни прожил Илья Павлович — пятьдесять пять
лет. Правда, и дальше жить охота, и сил еще много, а все-таки длинная жизнь
осталась позади. Было когда-то и детство, мальчишки, девчонки — все это
вспоминалось в тонком дрожащем тумане: было или не было — далеко-далеко что-то
неясное мерещится. После революции двадцать один год, а ведь еще и до революции
была какая-то жизнь. Странно было теперь вспоминать эту жизнь до революции,
иногда она сама бередила память, но ничего приятного не нагадывала, да и
тяжелое забывалось, и вспоминались почему-то извозчики. Никак нельзя обьяснить,
почему они приходили на ум: Илья Павлович никогда на извозчиках не ездил, а тем
не менее как вспомнится старая Россия, так обязательно извозчики на первом
плане. У одного колеса черные, у других красные. Они то стоят целыми вереницами
в переулках, то грохочут по улицам. Шуму от них много, а темпы слабые: все кажется,
будто он на одном месте едет.
В жизни Ильи Павловича было много и перемен, и событий, и
радости, и горя, как будто все видел и все испытал, а все-таки сейчас Илья
Павлович внутренне смущался и посмеивался: такого, как сегодня, кажется, еще
никогда не было. С одной стороны, как будто это и шутка, а с другой стороны, на
душе непривычно хорошо. Илья Павлович тайком поглядывал на старуху Марию
Семеновну. Да какая же она старуха! Она вовсе не смущается, хлопочет,
перебегает из комнаты в комнату, каждый раз спотыкается на коврике, положенном
на пороге, и каждый раз улыбается виновато: это она случайно зацепилась, а
вообще она может прыгать из комнаты в комнату сколько угодно.
Собственно говоря, ей и бегать нечего. Все сделано, все
приготовлено, а если что и осталось сделать, так это такая легкая,
завершительная работа, что даже приятно ее отложить. Например, нужно открыть
бутылку кагора и бутылку портвейна. Илья Павлович давно разыскал пробочник —
замечательный пробочник, никелированный, павловской работы, сделанный очень
хитро: он потихоньку вытаскивает пробку из горлышка, можно остановить ее в
любом положении, а когда нужно — в самый хороший момент — просто рукой бери и
открывай.
За накрытым столом сидит и все приглаживает лысину дядя
Нечипор. Дядя Нечипор никогда не работал на заводе, а все больше по разным
делам: и бухгалтером был, и корректором, и статьи писал о куроводстве, вообще
был человеком деловым и боевым и все-таки всегда назывался дядей Нечипором,
потому что он и действительно есть дядя Марины Семеновны. Когда-то он жил на
Украине, с тех пор так уж так и называли его по-украински — Нечипор. Сейчас
дядя Нечипор на пенсии, но бодрости у него еще много, язык, как и раншье,
острый, а если выпить и закусить, всегда на первой линии огня.
Сейчас дядя Нечипор сидит за столом, но на пузатый графинчик
даже и не смотрит, а смотрит на елку, и хотя все понимает старый, а все-таки
спрашивает:
— Какими же причинами следует обьяснить такое
противоестественное зрелище: люди мы допотопные, порох из нас сыплется, можно
сказать, целыми килограммами, а тут тебе говорят: скидай, детка, пиджак и
танцуй кругом елки.
Илья Павлович запустил пальцы в грудной карман праздничного
пиджака, а Марина Семеновна, маленька, шустрая, веселая, вдруг прекращает свое
буйное движение из комнаты в комнату и замирает, подняв глаза к стеклянной
верхушке елки. Илья Павлович с молчаливой иронической торжественностью
протягивает дяде Нечипору телеграмму:
— А-а! — говорит дядя Нечипор, проводит пальцем по
усам и берет телеграмму другой рукой. — Документ на этот случай имеется?
Он далеко отводит руку с телеграммой и читает громко:
— Получил отпуск три дня преду тридцать первого вечером
с Варей Панченко целую Митя.
Прочитав телеграмму, дядя Нечипор, или, скорее, дед Нечипор,
долго еще смотрит на нее с мудрой стариковской насмешкой, медленно наклоняет
голову то вправо, то влево и говорит играючи:
— Если я правильно разбираюсь в действительности, то
сейчас должен ввалиться в хату этот самый Митя — тяжелый бомбардировщик. Так.
Но здесь упоминается предмет более нежный — Вера Панченко. Хе! В моей
номенклатуре сей предмет не значится.
Марина Семеновна смотрит на дядю Нечипора сложным взглядом:
действительно, Вера Панченко — предмет удивительный и неизвестный, но как раз
для этого предмета и елка поставлена, и притаился в ее ветвях белый и пухлый
Дед Мороз, и лежит в комоде шелковая красная косынка — первый подарок Митиной
избраннице. По всем этим причина Марине Семеновне ни в чем не хочется
сомневаться и хочется радоваться.
— Ничего, дядя Нечипор, если Митя выбрал, —
значит, и для нас хорша будет.
Илья Павлович стоит боком к дяде Нечипору, заложив руки за
спину. Сутулые его плечи в праздничном пиджаке думают неподвижно, глаза
засмотрелись на стеклянного петушка с двумя перьями вместо хвоста и тоже
думают. Дядя Нечипор резко повернулся, локтем описывая дугу над столовым
прибором, потом положил локоть на стол и свесил седую голову. Может быть, так
удобнее думать дяде Нечипору. Он пошатывает одной ногой, положенной на другую,
из-под штанины выглядывает старенький мягкий ботинок, и по ботинку этому видно,
как много дядя Нечипор истоптал дорог на своем веку.
— Новый год! Новые годы, — задумчиво произносит
дядя Нечипор. — А черт его знает, действительно новые. Вот он тебя депешей
информирует: Варя Панченко, и никаких гвоздей! Как вспомнишь наше время, а,
Илья Павлович? Сколько я дипломатии истратил, пока женился на покойнице
Наталке, сколько дипломатии! Теперь вспоминать приятно, конечно, а если
подумать, что я такое был? Писарчук в волостном правлении. А интересно, чи есть
теперь такие писарчуки, чи, может, нет. Наверное, нету таких. Наталчины
родители, можно сказать, ответили мне в вызывающем тоне: не видать тебе Наталки
и… никаких гвоздей!
Дядя Нечипор поднимает голову и смеется, смеется радостно:
очень возможно, что ему и в самом деле приятно вспомнить, как отказали ему
Наталкины родители. Дядя Нечипор смеется, разводит руками.
— Новые годы! Митька! Что такое Митька? Господи, боже
мой, дело ясное: неразумная молодость, молокосос, если прямо говорить, куда ему
против нас… А потом «посмотришь с холодным вниманьем вокруг» — тяжелый
бомбардировщик и…
Илья Павлович быстро обернулся к старику, хохочет:
— И никаких гвоздей!
Дядя Нечипор панически поднял руки:
— Да! — руки дядя Нечипора бессильно упали
вниз. — О каких гвоздях может быть разговор? Никаких гвоздей! Ежели он на
тебя сверху прицелится, этот молокососный молодой человек, какие же могут быть
возражения против Вари?
Дед встал со стула, он сейчас в ударе. Смотрит он в одну
точку, куда-то на нижние ветки елочного дерева, но в его глазах кудрявится
искрящийся умный восторг:
— Насчет Вари Панченко вопрос исчерпан, ежели они,
молодые люди, шныряют прямо в небесах, кувыркаются, мертвые петли… а захочется
ему — на Северный полюс, на Дальний Восток… При такой ситуации чувствую, что
родительское благословение остается втуне…
Марина Семеновна любовно наблюдает игру дяди Нечипора. Она
спокойно в каком-то богатом отдыхе любуется и дядей Нечипором, и наряженной
елкой, и накрытым столом, а ее душа поместилась где-то поближе к уху и
прислушивается, не закричал ли звонок в передней, не пора ли бежать открывать
Мите, целовать Митю и… Варю Панченко, неожиданную, неизвестную, но такую уже
родную и долгожданную.
Илья Павлович левой рукой зачесал правый висок — сложные
дела делаются на свете, — приятно посмотреть игру дяди Нечипора, но где-то
в глубине души надоедливо токует маленькая-маленькая тоска: что это за Варя и
почему в таком пожарном порядке она возникла в его жизни?
Дядя Нечипор в последний раз взмахнул рукой и закончил игру.
Видно, снова сидит у стола, и снова низко склоняется его седая голова. Видно не
так легко дяде Нечипору отказаться от прошлого.
— А все-таки скажу я вам, молодые люди. Было и в старом
кое-что доброе. Вот хоть бы и в такой вечер — Новый год! Парубки, девчата на
небе, конечно, звезды и над звездами… чертего знает, что-то вроде бога, ну, да
это неважно. А щедривки (колядки) какие, ой, какие щедривки!
Дед помолчал, помолчал, собрался с силами и запел
потихоньку, но правильно запел, задушевно:
Щоб и хлиб родывся,
Щоб и скот плодывся,
А щоб ты ж, наш пан хозяин,
Та ни в чим гне журывся…
— Да… щоб не журывся, значит, — сказал дед как
будто про себя.
— Это кто же такой, пан хозяин? — спросил Илья
Павлович.
Дядя Нечипор словно не расслышал вопроса, сидел, думал и про
себя, наверное, пел щедривку дальше. Но неожиданно сказал негромко, задумчиво:
— Пан хозяин кто? В том-то и дело, что пан хозяин — это
первейшая сволочь. К бедному мужику щедровать не ходили…
— А как же звезды и тот самый… вроде бога?
— А звезды сами по себе, ну… и черт с ними!
Дядя Нечипор вдруг затосковал. Встал со стула, подошел к
елке вплотную, погрузил неслышный стариковский взгляд в переплет ее затихших
ветвей, коронованных сейчас наивно-очаровательным блеском золотой и серебрянной
мишуры.
— А все-таки… это мы, старики, придумали елку. Значит,
хотелось людям радости, если придумали. Нельзя без радости жить.
Марина Семеновна подошла ближе, сложила руки на фартуке:
— И я так подумала, дядя Нечипор. Для Мити, само собой,
елка ни к чему… он мужчина… теперь мужчины серьезные, не любят пустяков. А я
подумала: для Вари будет приятно, да и мне хорошо, в детстве я не видела елок.
Хоть на старости Новый год по-настоящему встретить.
Дядя Нечипор аккуратно выслушал Марину Сергеевну и вдруг
энергично заинтересовался:
— Да какая же она есть, эта самая Варя Панченко?
Анкетные данные… хоть самые минимальные…
Марина Семеновна не ответила, не хотелось ей ничем
разбавлять сегодняшнюю радость. Посмотрела на мужа, а Илья Павлович нарочно
занялся бутылкой кагора и ответил в другом тоне:
— Хороший штопор. На нашем заводе тоже такие штопоры
будут делать. Ширпотреб…
Дед не унимается:
— Штопор — нужная вещь для широких масс, это правильно,
а все-таки Варя Панченко в смысле елки может и не подойти. Потому, что ваш
брат, прекрасный пол, тоже летает, и довольно далеко. Какая же у них нежность?
Илья Павлович осторожно ввинчивал штопор, сердито следил за
его работой и со штопором разговаривал:
— Летает… А что ж ты думаешь? Еще и не так полетит. А
нежность… само собой, при них останется. Нежность — это специальное дело. Ох, и
штопор же замечательный! И женщины другие, и все другое. А елка… может, и
лишняя.
Дядя Нечипор обернулся к елке с таким видом, словно
попрощаться хотел с этим чудесным старинным изобретением. Обернулся и так
засмотрелся, что не обратил внимания на сильный, веселый звонок в передней.
Марина Сергеевна, как ребенок, вылетела из комнаты. Илья Павлович нацелился
было острием штопора в горлышко портвейна да в таком положении и задержался на
несколько секунд. Потом не спеша поставил бутылку на стол, а штопор — мелкая
вещь — запутался между пальцами и долго вертелся между ними, когда Илья
Павлович стоял уже в передней.
Митя швырнул фуражку на сундучок и бросился к матери.
— Ой, родной мой, здрпавствуй, да какой же ты
холодный, — мать улыбалась, чтобы не плакать. Страстно хотелось ей все
смотреть и смотреть на румяное, совсем еще детское лицо сына, на ясные глаза и
темный пушок на верхней губе, а в то же время не могла она оторваться от
фиугуры, торчащей у самых дверей. Суматошливая, напуганная радостью мысль никак
не могла понять, что такое неладное происходит у дверей. Митя вспомнил:
— Мама! Привез, смотри, самый лучший друг! Самый
лучший!
Улыбаясь приветливо, мать подошла к гостю, Митя обнял отца.
В дверях комнаты стоял дядя Нечипор и разглаживал усы, приготовляясь к
лобзаниям. И только тогда мать спросила:
— Митя, а где же эта… где Варя?
Не опомнившись еще от тепла и ласки, сын спросил с
механическим удивлением, как эхо?
— Варя?
— Ну да, Варя Панченко? В телеграмме же написано…
Митя обалдел на короткое время, округлил глаза, взмахнул
рукой. Захохотал и гость, вытаскивая руку из рукава.
— Мама! Ваня Панченко! Ваня, а не Варя! Вот это ж он и
есть, Ваня Панченко — старший лейтенант и танкист.
— А в телеграмме?
— Наплевать на телеграмму. Он же живой — Ванька, вы же
видите, что это ни в коем случае не может называться Варей.
В таких случаях и смеются, и удивляются, и торжествуют
долго. И дяд Нечипор никак не мог прийти в себя, и все замахивался рукой из-за
уха, и приседал от веселья. Илья Павлович моментально вспомнил, что в руках у
него штопор и нужно рано или поздно открыть бутылку портвейна. Марина Семеновна
смеялась меньше всех, потому что в ее душу налезали всякие мелочи: елка, Дед
Мороз, петушок, шарики, свечи и… косынка, ну что ты скажешь, шелковая красная
косынка в комоде! Слабым-слабым светлячком промелькнула мысль: может быть, о
косынке не вспомнят. Глянула на Илью Павловича: хитро вздрагивает седеющий
стриженный ус. Но в этот момент произошло снова неожиданное: Митя с разгона налетел
на елку, замер и рот открыл. А потом завертелся по комнате, подхватил мать на
руки, и не разберешь, обнимает ее или на руках носит.
— Мамка! Это для меня елка? Батько! Красавцы мои! Да
как же вас благодарить! Ванька, ты понимаешь, до чего это… ах ты черт, до чего
это шикарно!
Ванька стоял неподвижно перед елкой и радовался, совершенно
забыв, что он танкист и старший лейтенант. Серые Ванькины глаза с откровенной
негой переходили от Деда Мороза к черной обезьянке, к желтенькому попугаю,
скользили по золоту цепей, искали новое, неожиданно милое среди нарядной тишины
ветвей.
И дядя Нечипор на свет народился: теперь нужно было видеть
все: и елку, и Митю, и Ваню Панченко, — нужно было говорить, вылить
чувство, размахнуться молодой душой. Заходил дед, затопал по комнате, ухватил
Митю за пояс:
— Так это твой друг такой?
— Друг, дядя Нечипор, — ответил Митя, просовывая
голову к самому стволу елочного дерева, — настоящий, понимаешь, друг. Мне
даже сны Ванькины снятся.
— Да что ты!
— А как же? Ты послушай только, дядя Нечипор: вдруг на
тебе! Прснился мне танк. Почему? На каком основании танк? Здоровый такой, с
пушками. А потом догадался: это Ванькин сон приснился.
Дед хохотал, ходил вокруг Вани Панченко, дергал ус:
— Танкист! Это значит… стреляет?
— Ого!
— Ты на небе, а он на земле?
— Во, во!
— И в человецех благоволение?
— Кому благоволение, а кому — лучше не лезь.
Дядя Нечипор вдруг опомнился, с досады оглянулся на хозяина:
— Илья! От… смотри ж ты! Мы с тобой говорили, говорили,
а про фашистов и не вспомнили!
Илья Павлович уже наклонял графинчик над рюмками и
добродушно посмеивался:
— Это ты, дядя Нечипор, развел канитель: щедривки,
звезды разные, нежности, а я про них, проклятых, фашистов этих, всегда помню. У
меня и сын, видишь, и гость… в одном направлении. Ну, хлопцы! Без пяти
двенадцать.
Встретили Новый год, да и как же его не встретить, если он
без подделки, по-настоящему новый, как сказал дядя Нечипор после энной рюмки.
Он много еще хороших, умных мыслей высказал, потому что понимал, в чем дело:
«Елка… это хорошо придумано, а впрочем… допустим, мелочь. Ну, а если мелочь,
отдавать ее фашистам или не отдавать?» Бомбардировщик и танкист посмотрели
внимательно на елку. Она в эту минуту словно из скромности притаилась в углу
комнаты, тихо мерцали свечи, и тихонько поблескивали ее праздничные глаза. Ваня
Панченко посмотрел Мите в глаза и засмеялся. Митя положил деду руку на плечо:
— Дедушка, милый! Слыхал? Ни одного вершка, а не то что
целую елку! А эту елку к тому же мать организовала, к ней, брат… пусть лучше не
лезут!
Дед замолчал, долго пристально-ласково смотрел на Марину
Семеновну, потом сказал ей в утешение:
— А косынка? Косынка… она потом пригодится… бывает так,
что телеграммы… они не всегда врут, телеграммы.
|