3. ЗАНИМАТЕЛЬНАЯ
АРИФМЕТИКА
В апреле пришло много каменщиков и стали быстро строить
новый завод. Не успели ребята опомниться, как уже под второй этаж начали
подбираться леса на постройке. Здание строилось громадное, с разными
поворотами, вокруг постройки моментально образовался целый город непривычно
запутанных вещей: сараев, бараков, кладовок, бочек, складов, ям и всякого
строительного мусора. Старшие колонисты приходили сюда по вечерам и молча
наблюдали работу, а четвертая бригада не могла так спокойно наблюдать: тянуло
на леса, на стены, на переходы, нужно было поговорить с каждым каменщиком и
посмотреть, как он делает свое дело. Каменщики охотно разговаривали и
показывали секреты своего искусства. Но чем выше росли леса, тем меньше
становилось разговоров: все темы были в известной мере исчерпаны, зато на
постройке образовалось так много интереснейших уголков! И теперь каменщики были
недовольны:
— И чего это вас тут носит нелегкая. Свалишься, и
кончено!
— Не свалюсь.
— Свалишься и костей не соберешь.
— Соберу…
— Убьешься, плакать по тебе будут.
— Никто плакать не будет.
— Родные будут…
— О! Родные!
— Товарищи жалеть будут.
— Товарищи не будут плакать, дядя, марш похоронный
сыграют, а чего плакать?
— Ну и народ же… Марш отсюда, пока я тебя лопатой не
огрел!
— Лопатой, это, дяденька, брось! А я и так уйду.
Думаешь, очень интересно?
Уходить нужно было не столько потому, что прогоняли, сколько
по другим причнам: много дела и в других местах и нужно наведаться к диаграмме,
не повесили ли новую боевую сводку?
«Положение на фронте на 15 апреля»
Правый фланг — девочки, выполняя ежедневно программу на
170-180 процентов, с боем прошли линию 17 мая и ведут дальнейшее наступление на
отспупающего в беспорядке противника.
Боевой штаб фронта постановил: ометить героическую борьбу
правого фланга за новый завод и поставить на этом фланге красный революционный
флаг.
Центр продолжает нажимать на синих и сегодня вышел на линию
21 апреля, идя впереди сегодняшнего дня на шесть переходов.
Только на левом фланге продолжается позорное затишье,
столяры по-прежнему стоят на линии 15 марта, отставая от сегодняшнего дня на
целый месяц.
Несмотря на это, под напором центра, и в особенности правого
фланга, противник перевел свои силы даже и на левом фланге на линию 20 апреля:
общий план колонии идет с перевыполнением на четыре дня.
Девчата впереди! Привет девчатам! Поздравляем пятую и
одиннадцатую бригады!"
У диаграммы толпа, трудно пробиться к стене, приходиться
подскакивать или нырять под локтями. Ваня закричал:
— Столяры! Ужас!
Бегунок поддержал в таком же стиле:
— Убиться можно!
Игорь Чернявин лучше бы не подходил — другие столяры ведь не
подходят. Он подошел только потому, что состоял при боевом штабе в качестве
редактора боевой сводки, и ему всегда интересно было прочитать свой собственный
текст. Все-таки приходилось защищаться, хотя и старыми методами, давно уже
опороченными:
— Что вы понимаете, синьоры? Тоже — токари! Ты сделай
чертежный стол!
Ваня взялся руками за уши:
— Кошмар, и все! Так и написано: «отставая от
сегодняшнего дня на целый месяц».
Горохов из-за спин обиженно загудел:
— Да ты посуди: ведь стол за один день не сделаешь!
Чего ты пристал?
— Убиться можно! — повторил Бегунок. —
Страшно смотреть на этот левый фланг! Левый фланг! А вот девчата молодцы,
правда, Ванда?
— Я не девчонка. Я металлист.
Даже новенький, недавно прибывший в шестую бригаду,
красноухий, веснушачатый Подвесько и тот смотрит на диаграмму и, может быть,
завидует правому флангу, на котором так изящно сьоит маленький красный флажок.
А может быть, он и не завидует: бригадир шестой Шура Желтухин очень недоволен
своим пополнением и говорил в совете:
— Ох, и чадо мне дали, Подвесько этот, придется
повозиться!
Апрельский день куда больше, и сумерки до чего приятные.
Вчера как будто еще была зима, и пальто висели на вешалке, и окна были закрыты,
а сегодня в цветниках старый немец-садовник даже пиджак сбросил и работает в
одном жилете, и в парке расчищают дорожки сводные бригады, по одному от каждой
постоянной, и на подоконниках сидят целые компании и заглядывают вниз на
просыхающую землю.
А все-таки и в апреле бывают неприяности. Казалось, все
благополучно в колонии и можно забыть таинственно исчезнувшие пальто, как вдруг
в один день: в шестой бригаде у самого бригадира украдены десять рублей, прямо
с кошельком, ночью, из брючного кармана, а в театральном зале исчез большой
суконный занавес, стоимость которого несколько сот рублей. Захаров ходил как
ночь, угрюмый и неприветливый и, говорят, сказал кому-то:
— Честное слово, собаку вызову!
Пацаны этому поверили и с особенным вниманием осматривали
каждую собаку, пробегающую через территорию колонии. Но Захаров собаку не
вызвал, а поставил вопрос на общем собрании. Колонисты сидели на собрании
опечаленные и молчаливые и даже слова не просили. Один Марк Грингауз говорил
речь:
— Стыдно и обидно, товарищи! Стыдно в городе сказать
кому-нибудь, что в колонии им. Первого мая можно безнаказанно украсть занавес
со сцены. Надо обязательно выяснить этот вопрос, надо всем смотреть. А мы ушами
хлопаем, у нас из-под носа скоро денежный ящик сопрут.
Зырянский не выдержал:
— Денежный ящик не сопрут, он стоит в вестибюле, и там
часовой день и ночь ходит. Разве в том дело? Что же нам, бросить работу и всем
стать часовыми возле каждой тряпки? Вы подумайте, какая это продажная гадина
действует. Она не хочет рыскать по городу, потому что там везде все заперто и
везде сторожа ходят и милиция. Она сюда прилезла, товарищем прикинулась, все
ходы и выходы знает, с нами за одним столом ест, работает, спит, разве от нее убережешься?
Разве можно смотреть? За кем? Что же теперь, каждого колониста подозревать,
замки повесить, часовых поставить? Я не умею смотреть, не умею, но говорю: вот
этими руками, вот этими самыми руками, я эту гадину когда-нибудь…
Зырянский не мог докончить, слов у него не находилось, чтобы
рассказать, что он сделает «этими руками».
Потом попросил слова Рыжиков. На прошлой неделе ему дали
звание колониста. Рыжиков, впрочем, не потому взял слово, что он колонист, а
потому, что он кое-что знает. Он так и начал.
— Я, товарищи, кое-что заметил. Вчера возвращаюсь из
города, в отпуске был, вижу: этот пацан новенький идет через лес и все
оглядывается. Я его остановил: покажи, говорю, карманы. Он хэ, туда-сюда, да я
его сгреб и все из карманов… как бы это сказать… вытрусил. Вот все здесь у
меня, смотрите.
Рыжиков из своего кармана выгрузил много всякого добра:
полплитки шоколада, карандашик-автомат, альбомчик «Крымские виды», билет в
кинотеатр и два медовых пряника. Подвесько вытащили немедленно на середину. Уши
Подвесько от этого отяжелели и сделались большие.
— Что? Так что? Я взял, да? Я взял?
— Ты это купил? — спросил Торский.
— Конечно, купил.
— А деньги откуда?
— А мне сестра прислала… в письме… все видели.
И тут со всех сторон подтвердили: действительно, на днях
Подвесько в письме получил три рубля. Подвесько стоял на середине и показывал
всем свое добродетельное лицо. Торский уже махнул рукой в знак того, что он
может покинуть середину, но Захаров вмешался:
— Подвесько, а ты воду пил в городе? С сиропом?
— Пил…
— Два стакана?
— Ну два.
— Два, так, а пряников… вот этих… ты сколько сьел?
Четыре?
Подвесько отвернулся от Захарова и что-то прошептал.
— Что ты там шепчешь? Сколько ты сьел пряников?
— И не четыре совсем.
— А сколько?
— Три.
— А какая цена такому прянику?
— Двадцать копеек.
— Ты в город на трамвае ехал?
— На трамвае.
— И билет покупал?
— А как же!
— И обратно?
— И обратно.
— А сколько стоит альбомчик?
Подвесько задумался:
— Я забыл: или сорок пять, или пятьдесят пять.
Несколько голосов с дивана немедленно закричали:
— Сорок пять копеек!
— А шоколад?
— Я уже забыл… кажется…
И снова несколько голосов закричали:
— Восемьдесят копеек! Такой шоколад «Тройка» —
восемьдесят копеек!
И дальше Захаров обратился уже к дивану:
— Карандашик?
— Сорок копеек! такой карандашик сорок копеек!
— Так. А на билете в кино написано: тридцать пять
копеек. Правильно, Подвесько?
Подвесько без особого оживления сказал:
— правильно!
— Выходит, что ты истратил три рубля тридцать пять
копеек. Правильно?
— правильно.
— У тебя было три рубля, где же ты еще взял тридцать
пять копеек?
— Я нигде не брал тридцать пять копеек. Я истратил три
рубля, которые сестра принесла.
— А тридцать пять копеек.
— Я этих не тратил.
— А сколько ты купил конфет?
— Конфет? Какх конфет?
— А тех… в бумажках? Ты купил четыреста грамм?
Подвесько снова отвернулся и зашептал. Руднев подскочил к
середине, наставив ухо к шепчущим устам Подвесько.
— Он говорит: двести грамм.
— Что-то у тебя денег много получается, —
улыбнулся Захаров.
Подвесько энергично потянул носом, провел рукаков мо губам и
засмотрелся на потолок. Руднев, стоя рядом, стал ласково его уговаривать:
— Ты прямо скажи, голубок, где ты набрал столько денег?
А?
— Я нигде не набирал. Было три рубля.
— Так покупок у тебя больше выходит. Больше, понимаешь?
Подвесько этого не хотел понимать. У него было три рубля,
все видели, как он получил их в конверте, Подвесько не хотелось покидать эту
крепкую позицию.
— Может, ты меньше покупал?
Подвесько кивнул с готовностью. В самом деле, он мог сделать
меньше покупок, ровно на три рубля, это его в совершенстве устраивало.
— Может, ты не покупал целого шоколада? Может, ты
половинку купил? Там же половинка осталась?
— Угу.
— Половинку купил?
Подвесько снова кивнул.
Общее собрание рассмеялось, этот человек не представлял никаких
загадок. И таким же ласковым голосом Руднев спросил:
— Ты прямо ночью полез в карман, взял кошелек, правда?
И теперь Подвесько с готовностью кивнул, потому что ему,
собственно говоря, понравилась намечающая ясность положения.
Торский почесал за ухом, посмотрел, улыбаясь, на Захарова.
— Иди на место, Подвесько! Ты еще, наверное, красть
будешь.
Подвесько вдруг заострил глаза. В словах Торского ему
почудился какой-то обидный намек. Торский повторил:
— Красть еще будешь, правда?
Подвесько вдруг просиял:
— Честное слово, нет. Это последний раз.
— Почему же последний?
— Не хочется.
— Угу. Ну, добре. Будем наказывать, товарищи?
Подвесько затопатлся на середине — очень уж весело смотрели
на него колонисты. Воленко поднялся на своем месте:
— Да бросьте возиться с этим… чудаком! Это хорошо
Рыжиков сделал, что проверил у него карманы, а то на других думали бы.
Подвесько обязательно еще раза два сопрет что-нибудь, за ним смотреть нужно…
— Товарищ Воленко! Честное слово, больше никогда не
буду!
— Посмотрим, а только отпусти его, Виктор, чего он
середину протирает. Десять рублей — на занавес. Да и Подвесько, что
такое, — лежало плохо десять рублей, не заперто, он и стащил. Он думает,
если замка нет, значит, возьми и купи себе шоколадку. А занавес — другое дело!
Когда мы теперь соберем на занавес? Вот Первого мая праздник, а у нас сцену
закрыть нечем. Тут не Подвесько орудовал. Тут, понимаете, настоящий враг, да и
не один. Такой занавес на руках в город не отнесешь, да и продать нелегко. В
этом случае серьезный человек работал, большая сволочь! Вот кого найти нужно.
Прения по этому вопросу затянулись. Никто не высказывал
никаких подозрений, но сходились в общем гневном утверждении: нужно найти врага
и уничтожить. Все чувствовали, что враг этот и сейчас, вероятно, сидит на
диване и слушает, при нем приходится решать вопрос о том, что нужно
предпринимать. И поэтому всем показалось приятным предположение, высказанное
Брацаном: не может быть, чтобы колонист пошел на такое дело, а у нас теперь
живет в колонии двести человек строительных рабочих, и какой там народ, никто
хорошо не знает. Они ходят в кино, они видели занавес, наверное, у них есть
такая шпана. Залезли хоть бы и через окно и стащили. Им и продать легче, а
может быть, просто поделили, костюмы сошьют.
На собрании сидел и строительный техник Дем, очень похожий
на кота, усы у него торчком и все шевелятся. Дем попросил слова и сказал:
— Очень может быть, товарищи колонисты, очень может
быть. Народ со всех сторон пришел. Я все еще хорошо не знаю. Каменщики,
конечно, не возьмут, за них я, можно сказать, ручаюсь. А вот чернорабочие, кто
его знает, можно сказать, не могу ручаться.
Все это так было похоже на правду, что даже Захаров
задумался и с надеждой посмотрел на Дема…
|
