 Увеличить |
7. СЕРДЦЕ ИГОРЯ
ЧЕРНЯВИНА
Школа заканчивала год. Колонисты умели, не забывая о
напряженных делах производственного фронта, забывать об уставших мускулах.
Каждый в свою смену с головой погружался в школьные дела.
В школе было так же щепетильно чисто, как и в спальнях,
лежали дорожки, везде стояли цветы, и учителя ходили по школе торжественно и
говорили тихиими голосами.
Подавляющее большинство колонистов любило учиться и
отдавалось этому делу с скромной серьезностью — каждый понимал, что только
школа откроет для него настоящую дорогу. Колония успела сделать уже несколько
выпусков, в разных городах были студенты-колонисты, а из фонда совета
бригадиров студентам выплачивались дополнительные стипендии по пятидесяти
рублей. Многие из бывших колонистов были в военных и летных школах.
На праздничные и на летние каникулы студенты и будущие
летчики приезжали в колонию. Старшие встречали их с дружеской радостью, младшие
— с балговейным удивлением. И сейчас ожидали их приезда и разговаривали о том,
в какой бригаде остановится тот или иной гость. Путь этих старших был
соблазнительным и завидным, и каждому колонисту хотелось подражать старшим.
Игорь Чернявин школой увлекся нечаянно. Сначала повезло по
биологии, а потом открылись в нем какие-то замечательные способности
литературные. Новая учительница Надежда Васильевна, очень молодая, комсомолка,
прочитала одно сочинение Игоря и сказала при всем классе:
— Игорь Чернявин… очень интересная работа, советую
обратить серьезное внимание.
Игорь улыбнулся саркастически: вот еще не было заботы —
обращать внимание! Но незаметно для него самого литературные тексты и свои и
чужие — писательские — стали ему нравиться или не нравиться по-новому. Вдруг
так получилось, что над любым заданием по литературе он просиживал до
нестеренковского протеста. По другим предметам брел кое-как до тех пор, пока
однажды Надежда Васильевна не подсела к нему в клубе:
— Чернявин, почему у вас так плохо стало с учебой?
— По литературе? — удивился Игорь.
— Нет, по литературе отлично. А по другим?
— А мне неинтересно… знаете, Надежда Васильевна.
Она вздернула верхнюю полную губу:
— Если по другим предметам плохо, то вам и литература
не нужна.
— А вдруг я буду писателем?
— Никому такой писатель не нужен. О чем вы будете
писать?
— Мало ли о чем? О жизни, например.
— О какой же это жизни…
— Понимаете, о жизни…
— О любви?
— А разве плохо о любви?
— Не плохо. Только… о чьей любви?
— Мало ли о чьей…
— Например…
— Ну… человека, любит себе человек, влюблен, понимаете?
— Кто? Кто?
— Какой-нибудь человек…
— Какого-нибудь человека нет. Каждый человек что-нибудь
делает, работает где-нибудь, у него всякие радости и неприятности. Чью любовь
вы будете описывать?
Игорю стыдно было говорить о любви, но, с другой стороны,
вопрос поднят литературный, ничего не поделаешь…
— Я еще не знаю… Ну… мало ли, чью. например, учитель
влюбился, бывает так? — Бывает учитель… учитель какого предмета?
— Например, математики.
— Видите, математики. Как же будете описывать, если вы
математики не знаете? Наконец, не только же любовь — тема. Жизнь очень сложная
вещь, писатель должен очень много знать. Если вы ничего не будете знать, кроме
литературы, то вы ничего и не напишите.
— А вы вот… знаете… только литературу.
— Ошибаетесь. Я знаю даже технологию волокнистых
веществ, кроме того, я знаю хорошо химию, я раньше работала на заводе и училась
в техникуме. Вы должны быть образованным человеком, Игорь, вы все должны знать.
Горький все знает лучше всякого профессора.
Незаметно для себя Игорь заслушался учительницу. Она
говорила спокойно, медленно, и от этого еще привлекательнее казалась та
уверенная волна культуры, которая окружала ее слова. На другой день Игорь нажал
и на всех уроках активно работал. Понравилось даже, прибавилось к себе
уважения, Игорь твердо решил учиться. И вот теперь, к маю, он выходил
отличником по всем предметам, и только Оксана Литовченко не уступала ему в успехах.
Прзевал как-то Игорь тот момент, когда переменился его характер. Иногда и
теперь хотелось позлословить, показаться оригинальным, и, собственно говоря,
ничего в нем как будто не изменилось, но слова выходили иные, более солидные,
более умные, и юмор в них был уже не такой. И однажды он спросил у Санчо
Зорина:
— Санчо, знаешь, надо мне в комсомол вступить… Давай
поговорим.
— Давно пора, — ответил Зорин. — Что ж? У
тебя никакой дури не осталось. Мы тебя считаем первым кандидатом. а как у тебя…
вот… политическая голова работает?
— Да как будто ничего. Я к ней присматривался — ничего,
разбирается.
— Газеты ты читаешь, книги читаешь. Это не то, что
тебя… натягивать нужно. Пойдем поговорим с Марком. Игорь начал ходить на
комсомольские собрания. Сначала было скучно, казалось, что комсомольцы
разговаривают о таких делах, в которых они ничего не понимают. В самом деле,
Садовничий делает доклад о семнадцатом сьезде партии! Какой может сделать
доклад Садовничий, если он только и знает то, что прочитал в газетах? Садовничий,
действительно, начал рябовато, Игорь отмечал для себя неоконченные предложения,
смятые мысли, заикание. Но потом почему-то перестал отмечать и незаметно для
себя начал слушать. Как-то так получалось, черт его знает: Игорь тоже читал
газеты, но кто его знает, решился ли бы Игорь сказать те слова, которые очень
решительно произносил Садовничий.
— Конечно, мы не захватили старой жизни, но зато
остатки и нам пришлось расхлебать. Царская Россия была самой отсталой страной,
а сейяас мы знаем, что семнадцатый сьезд Коммунистической партии подвел итоги.
Мы закончили пятилетку в четыре года и не с пустыми руками: Магнитогорск есть?
Есть. А Кузбасс есть? Тоже есть. А Днепрогэс, а Харьковский тракторный есть?
Есть. А кулак есть? А кулака нет! Наши ребята кулака хорошо знают, многие
поработали на кулака, а сейчас кулак уничтожен как класс, а мы построили первое
в мире социалистическое земледелие, основанное на тракторном… тракторном парке,
а также и комбайны. Мы знаем, как троцкисты говорили и как говорили оппортунисты.
каждый коммунар на своей шкуре их хорошо понимает: если поступать по-ихнему, то
тогда все вернется по-старому. А такие пацаны, как мы, опять будем коров пасти
у разной сволочи… извините, у разной мелкой буржуазии, которая хочет иметь
собственность и всякие лавки и спекуляцию. Колония им. Первого мая не пойдет на
такую провакацию. Конечно, каждый колонист хочет получить образование, а
все-таки мы будем делать электроинструмент и развивать металлообрабатывающую
промышленность. А что пояс подтянуть придется, так это не жалко, ничего нашему
поясу от этого не сделается, потому что мы граждане великой социалистической
страны и знаем, что к чему. Вот я вам сейчас расскажу о постановлениях
семнадцатого сьезда Коммунистической партии большевиков, а вы сразу увидите,
как все делается по-нашему, а не по-ихнему.
Игорь слушал и все понимал наново. Еще лучше стал он
понимать, когда заметил в соседнем ряду Оксану Литовченко. В том, как слушала
она, было что-то трогательное: вероятно, Оксана забыла, что она хорошенькая
девушка, что многим хочется полюбоваться ее лицом, она сидела чуть склонившись
вперед, заложив руки между колен, отчего еще теплее собирались складки темной
юбки и отчего притягательнее становилась мысль, что Оксана — сестра и товарищ.
Так склонившись, она неотрывно, не моргая смотрела на сцену, слушала оратора
Садовничего, а Игорю стало до очевидности ясно, что Оксана лучше понимает то,
что говорит Садовничий, и глубже переживает. И Игорь тихонько отвернул от нее
лицо и нахмурил брови. Ему страшно захотелось, чтобы он, Игорь Чернявин, всгде
быд настоящим человеком. Он долго, внимательно и доверчиво слушал Садовничего и
наконец понял, что Садовничий комсомолец, а Игорь еще нет. И тогда, посмотрев
на зал, он подумал, что с такой компанией можно идти очень далеко, идти честно
и искренно, так же, как говорипт Садовничий, как слушает Оксана.
Часто, оставаясь наедине, Игорь думал о том, что он,
безусловно, любит Оксану. Игорю нравилось так думать. Он много прочитал книг за
этот год в колонии и научился разбираться в тонкостях любви. Слово «влюблен»
казалось уже ему мелким и недостойным словом для выражения его чувств. Нет,
Игорь именно любит Оксану. Иногда он сожалел, что эта любовь прячется где-то в
груди, и сам черт не придумает, как ее оттуда можно вытащить и показать. Ему
нравилась история Ромео и Джульетты, он ее прочитал два раза. Те места, в
которых высказываются слова любви, он перечитывал и думал о них. Может быть,
если бы пришлось, Игорь нашел бы еще более выразительные слова, но ему не
хотелось умирать вместе с Оксаной где-нибудь среди мертвецов. С этой стороны
«Ромео и Джульетта» ему не нравилась. Он находил много непростительных
глупостей в действиях героев трагедии, во всяком случае, было одно несомненно:
эти герои были очень плохие организаторы — в самом деле, было одно несмоненно:
эти герои были очень плохие организаторы — в самом деле, придумать такой
девушке дать снотворное средство, а потом похоронить! Интересно, что твуого же
мнения был Санчо Зорин, которого Игорь заставил почитать «Ромео и Джульетту»:
— Чудаки какие-то… эти… Лоренцо — старый черт, а с
таким пустяком не справился, кого-то послал, а того не впустили — на
обьективные причины сворачивает. Вот если бы он знал, что ему за это отдуваться
на общем собрании, так он бы иначе действовал. И Ромео твей шляпа какая-то.
Мало ли чего? Кто там в ссоре и кто там не позволяет. Раз ты влюбился, так
какое кому дело — женись, и все!
Игорь смотрел на Санчо свысока. Санчо понятия не имеет, что
значит влюбиться, нет, не влюбиться, а полюбить. Женись, и все! Дело совсем не
в женитьбе, а жениться вовсе не обязательно, Игорю жениться не хотелось.
Во-первых, потому, что нужно кончать школу, во-вторых, потому, что даже
представить трудно, какой хай поднялся бы в колонии, если бы Игорь обратился в
совет бригадиров… Ха!
Игорь никому не говорил о своей любви, и Оксана, может быть,
ни о чем не догадывалась. Странное дело: пока Оксана жила у этого самого…
адвоката, ничуть не страшно было демонстрировать свое исключительное к ней
внимание. С того дня, как она стала колонисткой, Игорь боялся с нею
разговаривать даже об африканском циклозоне, с которым она возилась в
биологическом кружке и который, между прочим, всем надоел. Потом Оксана
вступила в комсомол, и в ее лице появились новые черты — самостоятельности и покоя.
от всех девочек она отличалась удивительно приятным соединением бодрости,
быстроты и в то же время мягкой, внимательной тишины. Она несколько раз уже
выступала на общих собраниях, и как только она получала слово, в зале все
начинали выглядывать из-за соседей, чтобы лучше видеть Оксану. Произнося речь,
она умела с особенной мягкой стремительностью поворачивать голову то к одному,
то к другому слушателю, смотреть ему в глаза, чуть-чуть улыбаясь, убеждать,
внушать ласково, просто уговаривать. И каждый такой обьект неизменно заливался
краской, а Оксана спешила обратиться к другому. В таком стиле она произнесла
однажды речь о необходимости помочь соседнему колхозу в прополке картофеля:
— Мои товарищи! Как же вы не поможете людям, если у них
еще не устроено? У них трудное время, они еще коллективно не привыкли робыть, а
вы привыкли, так как же вы не поможете? Мы сильные люди, последователи Ленина,
кажу вам, товарищи, пойдем и поможем, с музыкой пойдем, не в том только дело,
сколько мы картошки пройдем прополкой, а в том, что и они глазами побачут, как
красиво и богато можно жить при социализме. А потом они к нам придут, может, в
чем помогут, а может, и так потанцуют с нами та посмеются. Вот я вам и говорю:
дорогие хлопцы и девчата, не нужно так говорить, чем мы там поможем, а решайте
по-хорошему.
Она красиво говорила, Оксана, в особенности мило выходили у
нее украинские редкие срывы и нежное "л" в таких словах, как
«прополка» или «хлопци». И хотя никто и не думал возражать против помощи, но
всем казалось, что это Оксана их убедила. И потом на колхозном поле все
смотрели на Оксану, как на хозяйку, радовались ее оживлению, и только пацаны не
могли иногда удержаться и докладывали Оксане с серьезными лицами, но с
итальянским проносом:
— Наша славная четвертая бригада уже прополола!
Они бросали на нее проказливые взгляды. но далеко не прочь
были с радостью принять от Оксаны ласковую улыбку и ласковый ответ:
От и добре, хлопци!
Игорь не обладал такой смелостью, какая была у пацанов. Он
иногда разговаривал с Оксаной о классных и колонистских делах, но, если никого
не было третьего, не позволял себе острить и больше всего боялся, как бы Оксана
не заметила, что он может покраснеть. Зато, если собиралась целая группа
колонистов и колонисток, Игорь острил на полный талант. Он тогда уверял
слушателей, что африканского циклозона обязательно украдет Рыжиков, украдет,
зажарит и слопает. Бывало, что Рыжиков стоит тут же и слушает, а потом хохочет
вместе со всеми, как и полагается хорошему товарищу. Игорь был доволен
вниманием товарищей, но истинной наградой за остроумие могла быть только улыбка
Оксаны. Она и улыбалась всегда, но Игорь понимал, что эта улыбка — мелочь, из
приличия. Досадно было, что, улыбаясь, Оксана обращалась немедленно с
каким-нибудь посторонним вопросом к соседке-подружке. И получалось как-то очень
прохладно: остроумие Игоря признавалось, как одно из самых обыденных приятных
явлений вроде хорошей погоды. Только один раз Оксана пришла в настоящее
восхищение и хотя смеялась недолго, но посмотрела на Игоря взглядом… буквально
любовным. Это вышло после того, как все хвалили красоту прошедшего мимо
дежурного бригадира Васи Клюшнева, а Игорь сказал, воспользовавшись недавними
впечатлениями восьмого класса:
— Он похож на Дантеса, хотя с Пушкиным не знаком.
Вася Клюшнев был хороший бригадир, но по литературе у него
были очень плохие дела.
|
