9. СЕРДИТЫЙ ДЕД
В четвертой бригаде все прибавлялось хлопот и впечатлений,
не говоря уже о делах, но души не уставали все перемалывать. Уставали к вечеру
только ноги, Филька, впрочем, уверял: это оттого, что босиком.
Каменщики давно закончили стены и перешли к новым делам:
гараж, фундаменты для станков, какя-то сложнейшая сушилка в новой большой
литейной. На стенах ходли плотники и кровельщики. Дем бегал по колонии
расстроенный, каждому встречному жаловался:
— Дефицитное дело, кругом дефицит: плотники — дефицит,
бетонщики — дефицит, чернорабочие — тоже, представьте себе, дефицит!
Даже четвертой бригаде Дем рассказал о всеобщем дефиците и
еще прибавил:
— Вы понимаете, товарищи колонсты, до чего разболовался
народ. У нас срочное дело, а они все на Турбинстрой! Обязательно им подавай
Турбинстрой, все туда хотят, потому… конечно… там и спецовку дают…
Четвертая бригада не успевала зародить в своих душах
сочувствие Дему: Турбинстрой — легко сказать — Турбинстрой! Что-то
неопределенно торжественное и величественное возникало при этом слове, и пацаны
спрашивали Дема:
— А где это?
Дем шевелил пушистыими усами, и круглые глазки страдальчески
щурились на пацанов:
— Да везде: вот сейчас нужно вагранку…
— Нет, где этот… Турбинстрой?
И только в этот момент Дем соображал, что он напрасно
разговаривает с мальчишками. Они способныц задавать ему глые вопросы о
Турбинстрое, который для Дема имел только одно значение: он отвлекал рабочую
силу. И Дем бежал дальше, а пацаны продолжали жить с еще более ошеломленными
душами, ибо к Турбинстрою вдруг прибавилось вагранка. Это слово давно мелькало
в мире, самое замечательное и самое металлическое слово, оно даже встречалось в
стихотворениях, но его роскошь всегда казалась роскошью недоступной. А теперь
Дем произнес его с невыносимой будничной миной, он сказал, что нужно… вагранку!
Каждый день прибывают станки. Их привозит Петро Воробьев на
своем грузовике, они запакованы в аккуратные ящики. Соломон Давидович,
пребывающий обычно в каком-нибудь дальнем производственном захолустье, одним из
последних узнает о прибытии грузовика. Поэтому он, испуганный, выбегает из-за
угла здания и на бегу в ужасе воздевает руки и кричит:
— Что вы делаете? Что вы делаете?!
Он врывается в толпу вокруг полуторки, и некогда ему поднять
руку к старому сердцу, некогда перевести дыхание:
— Немедленно слезьте с грузовика! Это вам не
акая-нибудь коза, это вам «Вандерер»!
Четвертая бригада всегда прибегает к станкам первая и всегда
отвечает Соломону Давидовичу:
— Мы разгрузим, Соломон Давидович, мы разгрузим!
Соломон Давидович выпячивает гордо нижнюю губу:
— Как вы можете такое говорить? Кто это вам позволит
разгружать импортное оборудование? А куда это старшие подевались?
Но уже и старшее поколение спешит к полуторке: Нестеренко,
Колос, Поршнев, Садовничий. И Соломон Давидович обращается к ним почти как к
равным:
— Будьте добры, товарищ Нестеренко, вы же понимаете:
это универсально-фрезерный «Вандерер», удалите отсюда этих мальчиков.
Нестеренко делает движение бровями, пацаны слетают с
грузовика и терпеливо наблюдают, пока на руках старших огромный ящик с
«Вандерером» мягко сползает с платформы. Широкая дверь склада с визгом
раскрывается, в руках старших появляются ломы и катки, теперь для всех найдется
дело. Когда пацаны бросаются к лому, Нестеренко досадливо морщится, но потом
его досада принимает приемлимые формы:
— Да шо вы там сделаете вашими руками! Животами,
животами! Наваливайся животами.
И четвертая бригада в полном составе дрыгает ногами, морщит
лбы и носы. Сорокапудовый ящик приподнимается ровно настолько, чтобы подложить
каток. Нестеренко смеется:
— Сколько на килограмм идет этого пацанья? Наверное,
десяток!
Когда ящик с «Вандерером» скрывается в полутемном складе и
кладовщик вкусно гремит засовами и замком, четвертая бригада спешит к новым
делам и по дороге спорит:
— Это фрезерный!
— Понимаешь ты, фрезерный! Не фрезерный, а
универсально-фрезерный!
— Это по-ученому универсально, а так просто фрезерный!
— Ох! Сказал! Просто! Есть вертикально-фрезерный, а
есть горизонтально-фрезерный, а это универсально!
— Вот смотрите! Какой фрезеровщик! Вертикально! А ты и
не понимаешь, как это вертикально!
— Вертикально! А что, нет?
— А как это вертикально? Ну скажи!
— Вертикально — это значит вот так, видишь?
Грязноватый палец торчит перед носами слушателей, потом он
торчит в горизонтальном положении.
— А универсально?
— А универсально это… как-то еще…
— Вот так?
— И не так вовсе…
— А может, так?
— Чего ты, Колька, задаешься? Так, так… Я тебе говорю
«универсально», а ты пальцем крутишь. Не веришь, так спроси у Соломона
Давидовича.
Однако и Соломону Давидовичу некогда и четвертой бригаде
некогда. Не успели поспорить о «Вандерере», как пришли еще более знаменитые
станки: «Цинциннати», «Марат», «Рейнекер», «Людвиг Леве» и маленькие, совсем
маленькие токарные, которые Соломон Давидович называл «Лерхе и Шмидт», а
четвертая бригада считала, что благозвучнее будет называть «Легкий Шмидт».
Каждый станок приносил с собой не только странные имена, но и множество новых
спорных положений. Вокруг шлифовальных спор разгорелся на целую неделю, и
Зырянский однажды вечером закатил выговор всей бригаде:
— Чего вы спорите! С утра кричите, говорить из-за вас
нет никакой возможности!
— А чего он говорит: шлифовальный, чтоб блестело! Разве
для этого шлифовальный? Это для того, чтобы точность была, а блестит совсем не
от этого.
Прибывали и инженеры. Разобраться в них было труднее, чем в
стануах. Один Воргунов был ясен. Сразу видно, что он — главный инженер. Он
тяжелой, немного угрюмой, немного злой поступью проходит мио пацанов, и кто его
знает, нужно с ним здороваться или не нужно? Ни на кого он не смотрит, никому
не улыбается, а если и удается послушать его беседу с кем-нибудь, так она
всегда с громом и молнией. Недавно он посреди двора поймал молодого пижонистого
инженера Григорьева и кричал:
— К чертовой матери, понимаете? Вы сказали через три
дня будут чертежи? Где чертежи?
Григорьев прижимал руки к груди и пискливым голосом оправдывался:
— Петр Петрович, не пришли еще гильдмейстеры! Не
пришли, чем я виноват!
А Воргунов наклоняет тяжелую голову, дышит злобно и хрипит:
— Это невыносимо! На Кемзе восемнадцать гильдмейстеров!
Сейчас же поезжайте и снимите габариты. Чтобы фундаменты были готовы через
неделю!
— Петр Петрович!
— Через неделю, слышите?
Последние слова Воргунов произносил таким сердитым рыком,
что не только Григорьев пугался, но и пацанам становилось страшно. Они смотрел
на Воргунова сложным взглядом, составленным из опасения и неприязни, а он
оглядывался на них, как на досадные мелочи, попадающиеся под ноги. Витя Торский
рассказывал, что в кабинете Захарова по вечерам часто происходили стычки между
Воргуновым и другими. В этих стычках учавствовал Соломон Давидович, для которого
нашествие инженеров казалось затеей слишком дорогой, и он не всегда мог
удержаться от укорительных вздохов:
— Каждую копеечку, каждую копеечку с каким потом, с
каким трудом зарабатывали. А теперь приехали на готовое и пожалуйста: пуф-ф-ф!
пуф-ф-ф! — конструкторское бюро, кондуктора, измерительные приборы,
лаборатория, инженеры! Сколько инженеров! Ужас!
Воргунов выслушивал эти слова с миной ленивого презрения и
отвечал вполголоса:
— Обыкновенная провинциальная философия! Копить деньги
по копеечке, это мы мастера. И, наверное, вы их в чулок прятали, Соломон
Давидович?
— Вы получаете наши деньги из Государственного банка,
так почему вы говорите про чулок?
— Отстаньте, прошу вас, с вашими деньгами. Я строю
завод не для вас, а для государства.
— Государство само собой, а колонисты само собой. Вы
строите завод для колонистов, к вашему сведению. И если вам не угодно их
замечать…
— Эх, да ну вас, тут с фундаментами несчастье! Да! Иван
Семенович! Где вы этого идиота нашли, черный такой? Вы ему поручили наметить
сталь?
Молодой инженер Иван Семенович Комаров поднял к Воргунову
встревоженное лицо:
— Да, наметить серой и желтой краской!
— Ну, так он ее выкрасил с одного конца до другого!
Комаров побледнел, вскрикнул что-то и выбежал из кабинета.
Воргунов усталыми глазами зарылся в широкой записной книжке, вдруг нахмурился,
что-то прошептал свирепо и вышел вслед за Комаровым.
— Какой сердитый дед! — сказал Торский.
Захаров ответил, не прекращая своей работы:
— Он не сердитый, Витя, но страстный.
— К чему у него страсть?
— У него страсть… к идее!
|