14. ФИЛЬКА
Пришел август: прозрачные вечера и яблоки на третье по
выходным дням. Колонисты перебрались в новые спальни — в новых спальнях места
больше. В новой спальне кровать Вани стоит рядом с кроватью Фильки Шария,
нового Ваниного друга. Сдружились они на работе в литейном цехе, но характеры у
них разные.
Филька Шарий очень боевой человек, знающий себе цену,
уверенный. что со временем он будет киноактером. В сущности, он был очень
проказлив. Он был убежден в том, что суть жизни состоит в приключениях, сложных
и смелых. Но Филька целых пять лет, с восьмилетнего возраста, жил в колонии,
был одним из немногих старожилов и шел одиннадцатым номером по списку старых
колонистов. Это обстоятельство, бывшее для Фильки постоянным источником
гордости, одновременно мешало Фильке отдаваться своим естественным склонностям
и проказам. Он не мог представить себе, что он стоит «на середине» и отудвается
перед какими-то новичками, которые, в сущности, ничего и не видели в жизни: не
видели и пустого поля на месте нынешней колонии, не жили в деревянном бараке,
не работали на картошке и не присутствовали при организации оркестра, в котором
Филька играет на первом корнете.
По всем этим причинам Филька проказить-то проказил, но очень
хорошо ощущал ту границу, где оканчивались проказы допустимые и начинались, так
сказать, «серединные». Филька боялся только «середины», Захарова он не очень
боялся. Любил поговорить с ним, всегда вступал в спор, оправдывался до
последнего изнеможения и сдавался только тогда, когда Захаров говорил:
— Что же? Значит, ты со мной ие согласен? Перенесем
вопрос на общее собрание.
Алексей Степанович насквозь видел Фильку, но и Филька
насквозь видит Алексея Степановича. Филька прекрасно понимает, что прав он,
Филька, а не Захаров, но Захаров — заведующий и может перенести вопрос на общее
собрание. Филька смотрит на Захарова исподлобья, решительно отказывается отвечать
на его улыбку и наконец говорит низким альтом:
— Как что, так сейчас же общее собрание. Вы имеете
право наказать, и все.
Захаров, конечно, ломается:
— Ты старый колонист. Как я могу тебя наказывать, если
ты считаешь себя правым? Перенесем вопрос на собрание.
Тогда Филька отворачивается, размышляет. Но что может дать
размышление, если общее собрание все равно должно стать на сторону Захарова? И
Филька сдается окончательно:
— Разве я говорю, что я прав?
— Да, мне показалось.
— Я совсем не говорю, что я прав. Я, конечно, виноват.
— Ты полчаса спорил.
— Никаких там полчаса… может, пять минут.
— Хорошо. Получи один час ареста за то, что обливал
водой в коридоре, и один час ареста за то, что споришь, когда на самом деле
считаешь себя виноватым.
Филька хмурит брови. Но сила солому ломит, и Филька, не
поднимая бровей, поднимает руку:
— Есть час ареста, и есть еще час ареста.
В этой сложной формуле Захаров улавливает осуждение своих
действий, но улыбается по-прежнему:
— Можешь идти.
Филька, не спеша, разочарованно поворачивается и очень
медленно бредет к дверям. Захаров еще раз может видеть, что Филька не признает
его справедливости.
В выходной день или в свободный вечер Филька вручает свой
узенький черный пояс дежурному бригадиру и останавливается перед столом Захарова:
— Под арест прибыл.
У Фильки брови нахмурены, губы чуть-чуть вздрагивают, но в
глазах улыбка. Захаров говорит:
— Пожалуйста.
Филька усаживается на диване и берет в руки очередной номер
«Огонька». Он очень жалеет, что нет близко кинооператора и никто не снимет
замечательный кадр: «Филька под арестом». Но это сожаление чисто артистическое,
а на самом деле Филька очень любит старую колонисткую традицию, по которой
считается неприличным после того, как наложено наказание и сказано в ответ
«есть», заводить какие-нибудь споры или выпрашивать прощение. Захаров тоже
почитает эту традицию и никогда не предложит Фильке свободу на час раньше. Он
не хочет, чтобы Фильку обвиняли товарищи в том, что он «выпросился».
Таким образом, Филька и заведующий в момент выполнения
приговора находятся в единодушном настроении. Они могут в полном согласии
провести вместе два часа. Их мирным отношениям вполне соответствует правило,
запрщеающее арестованному разговаривать с кем-нибудь, кроме заведующего. Они и
разговаривают между собой о том, о сем — о литейном цехе, о Соломоне
Давидовиче, о новом здании, о бригадных делах, а также и о международном
положении. Сидя на диване, положив ногу на ногу, перелистывая журнал, Филька
высказывает свои мнения по всем этим вопросам; острых вопросов, касающихся его
лично, он не подымает. А такие вопросы есть, в них не всегда Филькино мнение
сходится с мнением Захарова. Например, драматический кружок. Откуда-то
набираются актеры, разные Чернявины и Зорины, которые играют партизан и
поручиков, а Фильке иногда предлагают роль пионера, а большею частью и ничего
не предлагают, а просто говорят: подрасти. Он должен подрастать, он, Филька
Шарий, который еще два года назад ездил в Москву без разрешения к директору
кинофабрики. Правда, директор тоже сказал «подрасти». Кроме того, по
возвращении Фильке пришлось стоять на середине, и Алеша Зырянский решительно
возражал против его принятия в колонию. Но все-таки… все-таки Филька
действительно играет, а не просто ходит по сцене и вякает за суфлером.
С Ваней Филька сдружился и потому, что учил Ваню шишельному
делу, и потому, что Ваня — новенький и признает Филькин авторитет — и
колонистский и артистический. Филька снисходительно простил ему выступление в
роли собаки; для новенького… что ж… и эта роль хороша. Попробовали бы
предложить эту роль Фильке.
В литейном цехе продолжается борьба с дымом. Соломон
Давидович, как ни вертелся, довел-таки это дело до скандала. На совете
бригадиров, собравшемся экстренно в обед, Зырянский сказал:
— Постановить: раз нет вентиляции — пацанов в литейной
с работы снять. И больше ничего!
Соломон Давидович закричал:
— Как снять? Как снять? Что вы говорите? А кто будет
делать шишки?
— Все равно снять. Пускай там Нестеренко, и Синицын, и
Крусков страдают, а пацанов снять.
И как ни убеждал, как ни обещал, как ни обижался Соломон
Давидович, а совет бригадиров постановил: малышей ли литейного цеха снять
немедленно. Соломон Давидович прибежал в кабинет Захарова, терпеливо переждал,
пока разойдутся посетители, и, оставшись наедине, спросил с укором:
— Как же вы так молчите? Вот они взяли и постановили.
Ну, а теперь что?
— Я и сейчас молчу, Соломон Давидович.
— Ну и что?
— Ну и ничего.
— Конечно, слово — серебро, а молчание — золото, но
нельзя же молчать, если какие-то мальчишки разрушают целое большое дело.
Вошел Витя Торский с листом бумаги:
— Приказ о снятии шишельников.
Захаров молча подписал. Витя подмигнул Соломону Давидовичу и
вышел. Соломон Давидович закричал:
— Вы подписали?
— Подписал.
— Снятие шишельников?
Он не дождался ответа — выбежал. Быстро, задыхаясь, пробежал
мимо часового, по дорожке цветников, мимо «стадиона» и кузницы, хлопнул
окованной дверью механического цеха и вторгся в деревянную конторку Волончука:
— Товарищ Волончук, где же труба?
— Какая труба?
— Как, какая? Вентиляция, черт бы ее побрал!
— Так железа же нет!
— Железа нет? Я должен принести вам железо?
— Я и сам принесу! Так его нету!
Соломон Давидович запрыгал перед Волончуком, разгневался:
— Нету? Нету? Идем! Идем, я покажу вам железо.
Волончук удивленно поднял скучные глаза.
— Идем! — кричал на него Соломон Давидович.
Соломон Давидович со скоростью ветра пролетел через двор.
Волончук делал за ним двухметровые шаги не успевал. На углу машинного цеха
отвалился нижний конец водосточной трубы. Соломон Давидович на ходу оборотился
к Волончуку, показал пальцем:
— Это вам железо?
Пока медлительный Волончук посмотрел на железо, пока
собрался посмотреть на Соломона Давидовича, тот был уже далеко. Волончук снова
начать делать шаги длиною в два метра.
У крыши старого сарая давно отвернуло бурей лист железа. И
на этот лист показал пальцем Соломон Давидович и закричал гневно:
— Это вам железо?
И на это железо так же медленно посмотрел Волончук и ничего
не возразил, потому что это действительно было железо.
Наконец, Соломон Давидович подлетел к куче всякого хлама. На
верху кучи лежала прогоревшая, проржавевшая, выброшенная печка-буржуйка.
И в сторону буржуйки ткнул пальцем Соломон Давидович и
сказал саркастически:
— Может, вы скажете, что это не железо?
Волончук поднял глаза на буржуйку да так и остался стоять.
Разгневанный Соломон Давидович давно скрылся в недрах стадиона, а Волончук все
стоял и смотрел. Потом он глянул в ту сторону, куда убежал начальник, злобно
плюнул и опять вперил взгляд в буржуйку. В таком положении и застал его Виктор
Торский, проходивший мимо, и спросил:
— Товарищ Волончук, чего вы здесь стоите?
Не оборачиваясь, Волончук мотнул головой и ухмыльнулся
песссимистически:
— Это, говорит, вам железо.
Витя Торский засмеялся и пошел дальше.
Соломон Давидович пролетел сборный цех, потом машинный цех,
потом швейный цех, потом другие цехи, везде отдавал нужные распоряжения,
спорил, огрызался, доказывал, но был весел, остроумен и напорист. Такой же
жизнерадостный, сделав полный круг, он влетел в комнату совета бригадиров, потный
и задыхающийся, упал на диван, положил руки на живот и сказал Вите Торскому:
— Можете ваш приказ отменить. Что у нас за люди,
обьясните мне, пожалуйста? Вдруг сегодня такие разговоры: для вентиляции нету
железа. Так я им сейчас показал столько железа, что его хватит на сто
вентиляций.
Витя Торский поднял одну бровь, но Соломон Давидович уже
улетел. К вечеру у него было хорошее настроение. Он деятельно занимался в своей
конторке: перебирал ордера, наряды, что-то подсчитывал. Вошел мастер литейного
цеха Баньковский, стал у дверей. Соломон Давидович спросил энергично:
— Сколько сегодня отливка?
— Четыреста масленок.
— Почему так мало?
— Завтра совсем не будет.
— Как это не будет?
— Шишельники сегодня ушли. Говорят — приказ. И завтра,
сказали, не придут.
— Какие шишельники? Вот эти самые — Гальченки разные,
Мальченки! Так они же пацаны. Что вы, не можете с ними поговорить?
— Да, с ними поговоришь. А на завтра ни одной шишки.
— А вы не можете сами сделать?
— Все сам да сам. Я и начальник цеха, и мастер, и литейщик…
и шишельник. Спасибо вам. И барабан мой.
— Барабану вы можете спокойно сказать: ауфвидерзейн.
— Как это так?
— А так: завтра оценю барабан как представляющий по
качеству лом. И заплачу вам пятнадцать процентов.
— Соломон Давидович!
— Отоприте литейную! Сейчас придут шишельники.
Соломон Давидович знал, куда нужно обращаться: он отправился
прямо в четвертую бригаду. Там в спальне он нашел Фильку и сказал ему:
— Ты же понимаешь, это ваши деньги и ваше производство.
Это не мое производство. Может, ты воображаешь, что ты какой-нибудь там
паршивый шишельник? Так это неверно. Вы сегодня ушли, завтра не будет отливки,
и будут стоять литейщики, токари, никелировщики и упаковщики. И мы не выпустим
тысячу масленок, легко сказать: тысяча машин без масленок, а мы теряем пятьсот
рублей чистой прибыли. Разве ты не понимаешь?
— Я понимаю.
— Ну вот: ты — хороший мальчик. Возьми этого Петьку,
Кирюшку, Ваньку, Семена и так далее и приходите в литейную.
— Так… приказ.
— Что такое приказ?.. Сейчас же литься нет, дыма нет, никого
нет. До сигнала «спать» успеете сделать тысячу шишек.
— Все равно… приказ.
— Ах, какой ты…
И уговорил Соломон Давидович Фильку. Через полчаса открылась
дверь в пустую литейную и в нее вошли: Соломон Давидович, Филька, Ваня
Гальченко, Петька Кравчук и Кирюша Новак. Остальных Филька не нашел. В литейной
Соломон Давидович тихо спросил:
— Вас никто не видел?
— Нет, никто, — так же шепотом ответил Филька.
Шишельники немедленно приступили к работе. Глухо застучали
по песку деревянные молотки, больше никаких звуков не было, никто не
разговаривал и не делился впечатлениями. Но через час дверь в литейную
распахнулась и голоногий Володька вытянулся на пороге:
— Товарищи колонисты! Распоряжение заведующего
колонией!
Блюм скривил лицо, замахал на Володю руками:
— Какие там еще распоряжения? Потом скажешь. Видишь,
люди работают!
Володя завертел головой:
— Эге. Это дело серьезное. Всем товарищам: Шарию,
Гальченко, Кравчуку и Новаку немедленно отправиться под арест в обычном
порядке!
Филька замер на месте:
— Ох, ты черт! На сколько часов?
— Не на сколько часов, а до общего собрания.
Все четверо застыли. Кто-то выронил молоток. Филька косо
посмотрел на Соломона Давидовича:
— Я говорил!
Володя Бегунок, уступая дорогу, сказал серьезно:
— Пожалуйте, товарищи.
Четверо молча гуськом вышли. Бегунок на пороге прищурился на
Соломона Давидовича и тоже убежал. Соломон Давидович сказал:
— Какой испорченный мальчик!
|
